примерно в  середине  октября  мистер  Талрамбл  с  семейством
отправился  в  Лондон,  потому  что,  как  сообщила  миссис  Талрамбл  своим
мадфогским  знакомым,  в  середине  октября  великосветский  сезон  в  самом
разгаре.
     В это время, несмотря на целебность местного воздуха, по той  или  иной
причине скончался мадфогский мэр. Событие было беспрецедентным - он прожил в
Мадфоге  восемьдесят  пять  лет.  Муниципалитет  никак  не   мог   осмыслить
происшедшее, и одного старичка, большого формалиста, лишь с  трудом  удалось
удержать  от  предложения  вынести  мэру  вотум  недоверия  в  связи  с  его
необъяснимым поведением. Но, как ни странно, он все-таки умер, не обратив ни
малейшего внимания на мнение муниципалитета; и муниципалитет очутился  перед
необходимостью немедленно избрать ему  преемника.  С  этой  целью  советники
собрались на заседание, а так как они последнее время только и говорили, что
о Николасе Талрамбле, и  так  как  Николас  Талрамбл  был  весьма  почтенной
особой, то они и избрали его и со следующей же  почтой  написали  в  Лондон,
дабы сообщить Николасу Талрамблу о новой ступени, на которую он поднялся.
     А поскольку на дворе стоял ноябрь и поскольку мистер Талрамбл находился
в Лондоне, ему довелось увидеть  процессию  лорд-мэра  и  присутствовать  на
торжественном  обеде  в  Гилдхолле,  и  созерцание  означенного   блеска   и
великолепия крайне его, мистера Талрамбла, огорчило, так как он  не  мог  не
подумать, что, родись он не в Мадфоге, а в Лондоне, то, возможно, тоже  стал
бы  лорд-мэром,  снисходительно  улыбался  бы  судьям,  был  бы  любезен   с
лорд-канцлером, фамильярен с премьер-министром, холодно вежлив  с  министром
финансов, обедал бы под сенью флага и совершал  бы  много  других  деяний  и
подвигов, составляющих исключительную прерогативу лорд-мэров города Лондона.
Чем больше Николас Талрамбл размышлял о  привилегиях  лорд-мэра,  тем  более
завидной представлялась ему эта должность. Быть королем,  конечно,  неплохо,
но что такое король по сравнению с лорд-мэром! Если король произносит  речь,
все знают. что написал ее  кто-то  другой;  а  вот  лорд-мэр  говорил  целых
полчаса - и только то, что сам придумал, - и все ему бурно  рукоплескали,  а
король, как хорошо известно может разговаривать со своим  парламентом,  пока
не охрипнет, но так и не добьется ни единого хлопка. И  в  итоге  всех  этих
размышлений    лорд-мэр    представился    мистеру    Николасу     Талрамблу
могущественнейшим из земных владык,  который  по  всем  статьям  превосходит
русского императора и оставляет далеко за флагом Великого Могола.
     Когда мистеру Николасу Талрамблу было вручено письмо муниципалитета, он
как раз предавался этим размышлениям, в душе проклиная  судьбу,  забросившую
его угольный сарай именно в Мадфог. Пока он читал письмо, малиновый  румянец
начал заливать его лицо, потому  что  перед  ним  уже  витали  ослепительные
видения.
     - Моя дорогая, - сказал мистер Талрамбл  жене,  -  меня  избрали  мэром
Мадфога.
     - Ах ты господи! - сказала миссис Талрамбл. -  А  что  приключилось  со
старикашкой Снигсом?
     - Покойный мистер Снигс, миссис Талрамбл,  -  ответил  мистер  Талрамбл
раздраженно, ибо ни в коей мере не одобрял бесцеремонное наименование  лица,
исполнявшего высокую  должность  мэра,  "старикашкой  Снигсом",  -  покойный
мистер Снигс, миссис Талрамбл, скончался.
     Несмотря  на  всю  неожиданность  этого  сообщения,   миссис   Талрамбл
ограничилась только повторным восклицанием "ах ты господи!", как  будто  мэр
был самым обыкновенным смертным, и мистер Талрамбл сердито нахмурился.
     - А жалко, что это не Лондон, правда? - сказала миссис  Талрамбл  после
краткого молчания. - Жалко, что  это  не  Лондон,  а  то  бы  тебе  устроили
процессию.
     - Я полагаю, мне могут устроить процессию и в Мадфоге, если я сочту это
нужным, - загадочно ответил мистер Талрамбл.
     - А ведь и впрямь могут! - ответила миссис Талрамбл.
     - И неплохую к тому же, - сказал мистер Талрамбл.
     - Чудесную! - воскликнула миссис Талрамбл.
     - Такую, которая  удивит  тамошнюю  невежественную  публику,  -  сказал
мистер Талрамбл.
     - Все от зависти поумирают! - сказала миссис Талрамбл.
     И так они решили, что подданные его величества в Мадфоге будут удивлены
великолепием и сражены завистью при  виде  процессии,  подобной  которой  не
бывало ни в этом городе, ни в каком-либо другом  городе,  ни  даже  в  самом
Лондоне.
     На  другой  же  день  после получения письма почтовая карета примчала в
Мадфог  высокого  форейтора  (и  сидел  он  не на какой-нибудь из лошадей, а
внутри  -  да,  да, именно внутри кареты!), который, подъехав к самым дверям
ратуши,  где  заседал  муниципалитет,  предъявил  написанное бог знает кем и
подписанное   Николасом  Талрамблом  письмо,  в  котором  Николас  на  мелко
исписанном  с  обеих  сторон  золотообрезном листке атласной почтовой бумаги
сообщал, что он отвечает на призыв своих сограждан с искренней радостью; что
он  принимает  многотрудную  должность,  которую  они  доверили  ему; что он
обещает  никогда не уклоняться от исполнения своего долга; что он попытается
нести  свои  ответственные обязанности с тем достоинством, какого требует их
серьезность и важность; и многое другое в том же роде. Но даже и это было не
все.  Высокий  форейтор  извлек из своего правого сапога еще сырой экземпляр
газеты  графства;  в  ней крупным шрифтом, занимая весь первый столбец, было
напечатано обращение Николаса Талрамбла к гражданам Мадфога, где он сообщал,
что  с  радостью  подчиняется  их  воле,  и,  короче говоря, как будто желая
избежать  недоразумения,  еще  раз описывал, каким замечательным деятелем он
будет в тех же самых выражениях, которые он уже употребил в своем письме для
освещения того же вопроса.
     Члены муниципалитета уставились друг на друга, а  затем  посмотрели  на
высокого форейтора, словно ожидая разъяснения, но гак как  высокий  форейтор
внимательно созерцал золотую кисточку, свисавшую с самого верха его шапки, и
так как он не мог бы ничего объяснить даже в том случае, если бы  его  мысли
ничто не отвлекало, они удовлетворились тем. что  с  сомнением  покашляли  и
нахмурились. Потом высокий форейтор  вручил  им  еще  одно  письмо,  которым
Николас  Талрамбл  извещал  муниципалитет  о  своем  намерении  торжественно
прибыть в ратушу с пышной  процессией  в  ближайший  понедельник.  При  этом
мрачное настроение, охватившее советников, усугубилось; но поскольку в конце
послания мадфогские законодатели в полном  составе  официально  приглашались
после церемонии отобедать у мэра в МадфогХолле  (Мадфог-Хилл,  Мадфог),  они
незамедлительно обнаружили во всем происходящем светлую  сторону  и  просили
передать, что благодарят и непременно будут.
     Случилось так, что в Мадфоге, как это  почему-то  случается  почти  во.
всех городах, расположенных в пределах британских владений, а может быть,  и
за их  пределами,  -  считая  последнее  весьма  вероятным,  мы,  не  будучи
любителем путешествий, не беремся утверждать это с  полной  уверенностью,  -
случилось так, что в Мадфоге проживал симпатичнейший, добродушнейший  лентяй
и бездельник, питавший непреодолимое отвращение ко всякому  труду,  а  также
непобедимую страсть к крепкому пиву и прочим спиртным  напиткам,  с  которым
все были знакомы и никто, за исключением его жены, не трудился ссориться,  и
который, унаследовав от своих предков имя Эдварда Туиггера, с  честью  носил
прозвище Красноносого Нэда. Он напивался в среднем раз в день и  каялся,  по
столь же точным вычислениям, раз в  месяц,  а  когда  каялся,  то  неизменно
находился в последней стадии сентиментального опьянения. Это был  оборванный
неугомонный буян, крепкий,  остроумный  и  находчивый,  умевший  делать  что
угодно, когда у него возникало желание поработать. Он не был  принципиальным
противником тяжелого труда, отнюдь  нет  -  во  время  крикетного  матча  он
трудился весь день  напролет:  бегал,  ловил,  бил,  отбивал  и  наслаждался
работой, которой не выдержал бы и галерный раб. Он был бы  украшением  любой
пожарной команды:  он,  как  никто,  обладал  врожденным  уменьем  орудовать
насосом, лазать по лестницам и выбрасывать мебель из окон верхнего этажа.  И
не только огонь был его  родной  стихией  -  он  один  был  целым  обществом
спасания на водах, одушевленным багром, живым спасательным кругом и за  свою
жизнь спас больше утопающих, чем плимутская спасательная шлюпка или  аппарат
капитана Мэнби*. Благодаря таким талантам Красноносый Нэд, несмотря на  свою
распущенность, был всеобщим любимцем; памятуя о его  многочисленных  услугах
населению, мадфогекие власти в награду разрешали ему напиваться, как угодно,
не опасаясь колодок,  штрафа  или  узилища.  К  нему  относились  с  большой
снисходительностью, а он, чтобы не прослыть неблагодарным,  пользовался  ею,
как мог.
     Мы посвятили столько места  описанию  характера  и  времяпрепровождения
Красноносого Нэда для того,  чтобы  иметь  возможность  без  навязчивости  и
неприличной спешки сообщить читателю одну подробность, и  теперь  с  большой
естественностью можем рассказать, как в тот же  самый  вечер,  когда  мистер
Талрамбл с семейством возвратился в Мадфог, только что вывезенный из Лондона
новый секретарь мистера Талрамбла, обладавший бледным лицом и очень светлыми
бакенбардами, по самый галстук просунул голову в  дверь  "Герба  лодочника",
осведомился, не блаженствует ли в зале за кружкой пива некий Нэд Туиггер,  и
объявил, что Николас Талрамбл, эсквайр, возложил на  него  миссию  попросить
мистера Туиггера  немедленно  явиться  в  Мадфог-Холл  по  очень  важному  и
секретному делу. Поскольку ссора с мэром явно не отвечала интересам  мистера
Туиггера, он с легким вздохом покинул свое местечко у камина  и  без  всяких
препирательств последовал за белобрысым  секретарем  по  слякоти  мадфогских
улиц к Мадфог-Холлу.
     Мистер Николас Талрамбл восседал в чулане с верхним светом, который  он
называл своей библиотекой, и занимался тем, что набрасывал на большом  листе
бумаги план пресловутой процессии. В этот-то чулан секретарь и  провел  Нэда
Туиггера.
     - Как делишки, Туиггер? - снисходительно спросил Николас Талрамбл.
     Было время, когда Туиггер ответил бы: "Как делишки, Ник?" Но то было  в
дни тачки, года за два до осла, теперь же он ограничился поклоном.
     - Я хочу,  чтобы  вы  начали  упражняться,  Туиггер,  -  сказал  мистер
Талрамбл.
     - Для чего, сэр? - удивленно осведомился Нэд.
     - Ш-ш-ш, Туиггер! - сказал мэр. -  Закройте  дверь,  мистер  Дженнингс.
Посмотрите-ка сюда, Туиггер.
     Говоря это, мэр отпер высокий шкаф и указал на гигантские медные латы.
     - Я хочу, чтобы в будущий понедельник вы их надели, Туиггер,  -  сказал
мэр.
     - Господи боже мой, сэр! - ответил Нэд.- Вы бы еще  захотели,  чтобы  я
надел семидесятичетырехфунтовую пушку или чугунный котел.
     - Чепуха, Туиггер, чепуха! - сказал мэр.
     - Я в этой штуке на ногах не удержусь, - сэр, - сказал Туиггер,  -  она
из меня лепешку сделает.
     - Чушь, чушь, Туиггер, - отмахнулся мэр. - Говорю вам, я своими глазами
видел в Лондоне, как это делается, а тот человек был куда более щуплый,  чем
вы.
     - А почему бы не попробовать носить  футляр  от  стоячих  часов,  чтобы
сэкономить на белье? - отозвался Нэд, с опаской поглядывая на латы.
     - Легче этого ничего на свете нет, - возразил мэр.
     - Сущий пустяк! - сказал мистер Дженнингс.
     - Если привыкнуть, - добавил Нэд.
     - Одеваться надо постепенно, - сказал мэр. - Завтра вы наденете одну из
частей, послезавтра две, и так  будете  продолжать,  пока  не  наденете  все
целиком. Мистер Дженнингс, налейте Туиггеру стаканчик рома. Ну-ка, примерьте
нагрудник, Туиггер. Постойте, выпейте сперва  еще  стаканчик.  Помогите  мне
поднять эту штуку, мистер Дженнингс. Не качайтесь, Туиггер.  Вот  и  все!  И
вовсе не так тяжело, как кажется, правда?
     Туиггер был сильным и крепким человеком; немного пошатавшись, он  сумел
удержаться на ногах под тяжестью медного нагрудника  и  с  помощью  третьего
стаканчика даже ухитрился пройтись в нем по комнате, да еще с  рукавицами  в
придачу. Он попытался надеть шлем, но опыт оказался не столь удачным, потому
что Нэд тут же опрокинулся на спину - происшествие, как  справедливо  указал
мистер Талрамбл, вызванное тем, что его ноги не были уравновешены поножами.
     - Ну-с, носите латы в понедельник с грацией и  достоинством,  -  сказал
мистер Талрамбл, - и я вас озолочу.
     - Постараюсь, сэр, - сказал Туиггер.
     - Все это надо хранить в строжайшей тайне, - сказал Талрамбл.
     - Понятно, сэр, - ответил Туиггер.
     - И вы должны быть трезвы, - сказал Талрамбл, - совершенно трезвы.
     Мистер Туиггер тут же  торжественно  поклялся,  что  будет  трезв,  как
судья, и Николас Талрамбл вполне удовлетворился этим, хотя, будь мы на месте
Николаса, мы потребовали бы менее расплывчатого обещания, поскольку  в  свое
время мы неоднократно присутствовали на вечерних заседаниях мадфогского суда
и готовы торжественно засвидетельствовать, что нам приходилось видеть судей.
чьи  парики  не  могли  скрыть  симптомов  послеобеденного  состояния.  Это,
впрочем, к делу не относится.
     Весь следующий день, и следующий за ним, и еще один Нэд Туиггер  провел
под замком в чулане с верхним светом, изо всех сил привыкая к латам.  Каждый
раз, когда ему, надев новую часть брони, удавалось удержаться на  ногах,  он
получал новый стаканчик рома; и  в  конце  концов,  несколько  раз  едва  не
задохнувшись, он умудрился выдержать весь комплект и, пошатываясь,  прошелся
по комнате, как пьяная статуя из Вестминстерского аббатства.
     Никогда еще ни один мужчина не испытывал такого восторга,  как  Николас
Талрамбл; никогда еще ни одна женщина не была в таком восхищении,  как  жена
Николаса Талрамбла. Что  за  зрелище  для  мадфогских  простолюдинов!  Живой
человек в медных латах! Да они ошалеют от изумления!
     И вот наступил понедельник.
     Даже если бы это утро изготовили на заказ, оно не  могло  бы  оказаться
удачнее. В Лондоне и то никогда не подбирали для процессии  лорд-мэра  столь
добротного тумана, как  тот,  который  окутал  город  Мадфог  в  день  этого
знаменательного события. С первым лучом зари он начал медленно, но неуклонно
подниматься с зеленых, гниющих вод, пока не  добрался  до  верхушек  уличных
фонарей, где и повис, исполненный сонного и  тупого  упрямства,  не  обращая
внимания на солнце, которое встало с налитыми кровью глазами, словно провело
ночь за бутылкой, и выполняло свои дневные обязанности с  крайней  неохотой.
Этот густой, сырой туман затянул город, как гигантская  кисейная  занавеска.
Все было тускло и уныло. Церковные колокольни временно  удалились  от  мира,
расположенного внизу, а все предметы поменьше дома, сараи, изгороди, деревья
и баржи - надели покрывала.
     Часы  на  церкви  пробили  час. В палисаднике Мадфог-Холла надтреснутая
труба  испустила  хриплую  фиоритуру,  как  будто  в  нее  случайно кашлянул
астматик;  ворота распахнулись, и появился джентльмен на кауром боевом коне,
долженствовавший изображать герольда, но скорее похожий на карточного валета
верхом.  Это  был  один из тех циркачей, которые к осени всегда съезжаются в
Мадфог;  Николас Талрамбл нанял его специально для процессии. Копь взмахивал
хвостом,  вставал  на  дыбы  я  бил  по  воздуху передними копытами так, что
покорил  бы сердце любой благоразумной толпы. Но мадфогская толпа никогда не
отличалась  благоразумием  в  прошлом  и  вряд  ли приобретет его в будущем.
Вместо  того  чтобы кликами восторга разорвать в клочья самый туман, что ей,
бесспорно,  следовало бы сделать и чего, собственно, и ожидал от нее Николас
Талрамбл,  она,  едва  узнав  герольда,  принялась ворчать, выражая ничем не
оправданное  неудовольствие  только  оттого,  что  он  едет  верхом, как все
обыкновенные  люди.  Если  бы он выехал, стоя на голове, прыгая через обруч,
проскакивая  сквозь  горящий  барабан или хотя бы стоя на одной ноге и держа
другую  во  рту,  зрители, быть может, нашли бы для него слова одобрения, но
чтобы  циркач  сидел  в  седле  как  следует,  сунув  ноги в стремена, - это
переходило  все  границы.  Герольд  потерпел решительный провал и, гарцуя на
своем скакуне, бесславно удалился под свист толпы.
     Появилась процессия. К сожалению, мы вряд ли  сможем  сказать,  сколько
именно статистов в полосатых куртках и бархатных беретах шествовало  в  ней,
изображая лондонских лодочников, или сколько именно неуклюжих имитаций пеших
лакеев бежало по сторонам, или сколько именно знамен из-за  сырости  воздуха
не желало развертываться, чтобы показать написанные на них девизы; еще менее
мы склонны рассказывать, как музыканты, игравшие  на  духовых  инструментах,
устремив глаза в небо (мы имеем  в  виду  туман),  в  артистическом  экстазе
шагали по лужам и слякоти, забрызгивая пудреные парики вышеупомянутых лакеев
грязью, придававшей им вид оригинальный, хотя и не  совсем  привлекательный;
или как шарманщик включил не тот регистр и играл  один  марш,  а  оркестр  -
другой; или как лошади, более привыкшие к арене цирка, чем к  улицам,  то  и
дело останавливались и начинали танцевать,  вместо  того  чтобы,  играя  под
своими всадниками, весело бежать вперед, -  обо  всем  этом  можно  было  бы
рассказать к вящей нашей пользе и славе, но мы тем не менее воздержимся.
     Ах!   Какое   прекрасное   и   величественное   зрелище   являл   собой
муниципалитет, восседавший в каретах со стеклами - все расходы по  их  найму
взял на себя Николас Талрамбл, - словно похоронный  кортеж,  снявший  траур;
как  приятно  было  наблюдать  за  усилиями  членов  муниципалитета  принять
торжественный и важный  вид,  когда  вслед  за  ними  в  коляске  с  высоким
форейтором выкатил сам Николас  Талрамбл,  по  правую  руку  которого  сидел
заменявший капеллана мистер Дженнингс, а по  левую  -  статист,  при  помощи
старой гвардейской сабли изображавший меченосца; и созерцать слезы,  которые
текли  по  щекам  зрителей,  задыхавшихся  от  хохота.  Это  было   поистине
прекрасно! Как и лица миссис  Талрамбл  и  ее  сына,  когда  они  с  большим
достоинством  пивали  из  окон  своей  кареты   всем   забрызганным   грязью
физиономиям,  ухмылявшимся  вокруг.  Но  даже  и  об  этом  мы   не   станем
рассказывать. Наша задача - описать неожиданную остановку  процессии,  когда
вновь  загремела  труба,  после  чего  и  вследствие   чего   взгляды   всех
присутствующих обратились к воротам Мадфог-Холла в предвкушении новых чудес.
     - Теперь они смеяться не будут,  мистер  Дженнингс,  -  сказал  Николас
Талрамбл.
     - Думаю, что нет, сэр, - сказал мистер Дженнингс.
     - Поглядите, как они заинтересовались, - сказал мистер Талрамбл.-  Ага!
Настал наш черед посмеяться, а, мистер Дженнингс?
     - Вне всяких сомнений, сэр,  -  ответил  мистер  Дженнингс,  и  приятно
взволнованный мэр выпрямился во весь рост  и  начал  знаками  выражать  свое
удовольствие ехавшей позади супруге.
     Пока происходило все вышеописанное, Нэд  Туиггер  отправился  на  кухню
Мадфог-Холла, дабы слуги  могли  частным  образом  полюбоваться  диковинкой,
которая должна была ошеломить город; лакей был  так  обходителен,  горничная
так мила, а кухарка так  сердечна,  что  он  не  устоял  перед  приглашением
первого присесть и чего-нибудь выпить - за успех хозяина.
     И вот Нэд Туиггер в своем медном обмундировании присел на кухонный стол
и выпил преподнесенный ему  обходительным  лакеем  и  оплаченный  ничего  не
подозревавшим Николасом стакан чего-то  крепкого  за  здоровье  мэра  и  его
процессии; и едва Нэд, чтобы заняться чем-то крепким, положил свой  шлем  на
стол, как  обходительный  лакей  нахлобучил  его  на  собственную  голову  к
безмерному и неописуемому восторгу кухарки и го