рничной. Обходительный  лакей
шутил с Нэдом, а Нэд галантно ухаживал то за горничной, то за кухаркой.  Все
чувствовали себя очень свободно и весело; и бутылка с чем-то  крепким  то  и
дело ходила вкруговую.
     Наконец,  участники  процессии  начали  громко  звать  Нэда,  и   когда
обходительный лакей, милая горничная и сердечная кухарка  с  великим  трудом
застегнули  на  нем  шлем,  он  прошествовал  к  воротам  и  появился  перед
бесчисленными зрителями.
     Толпа взревела - не  от  восхищения,  не  от  удивления,  а  совершенно
очевидно и несомненно от хохота.
     - Как! - воскликнул мистер  Талрамбл,  подскочив  в  своей  коляске.  -
Смеются? Ну, уж если они смеются над человеком  в  подлинных  медных  латах,
значит они способны смеяться у смертного одра собственных отцов.  Почему  он
не идет на свое место, мистер Дженнингс? Зачем он движется сюда?  Ему  здесь
нечего делать!
     - Боюсь, сэр...- замялся мистер Дженнингс.
     - Боитесь чего, сэр? - спросил  Николас  Талрамбл,  заглядывая  в  лицо
секретаря.
     - Боюсь, что он пьян, сэр, - ответил мистер Дженнингс.
     Николас Талрамбл оглядел странную фигуру, которая надвигалась  на  них,
и, уцепившись за локоть своего секретаря, испустил в томлении духа  довольно
громкий стон.
     Как ни печально, но мистер  Туиггер,  получивший  разрешение  требовать
один стакан рома  за  каждую  надетую  часть  доспехов,  в  спешке  и  суете
приготовлений каким-то образом сбился со счета и пил  в  среднем  по  четыре
стакана вместо одного, не говоря уже о чем-то  крепком  в  заключение.  Наши
научные познания слишком недостаточны, чтобы решить, насколько  медные  латы
мешали  естественному  потению  и,  следовательно,  препятствовали  алкоголю
улетучиваться; но, какова бы ни  была  причина,  не  успел  мистер  Туиггер.
оказаться за воротами  Мадфог-Холла,  как  он  оказался,  кроме  того,  и  в
состоянии глубокого опьянения, чем и объяснялась его странная  походка.  Это
было плохо уже само по себе, но более того - словно сама судьба была  против
Николаса Талрамбла -  мистер  Туиггер,  который  целый  месяц  не  испытывал
покаянного  настроения,   забрал   себе   в   голову   проявить   чрезмерную
чувствительность именно  теперь,  когда  без  его  покаяния  можно  было  бы
обойтись с наименьшими неудобствами. Громадные слезы катились по его  щекам,
и он тщетно пытался скрыть свое  горе,  прижимая  к  глазам  синий  бумажный
носовой платок в белую горошину - предмет, который несколько  не  вязался  с
латами трехсотлетней древности.
     - Туиггер, мерзавец, - сказал  Николас  Талрамбл,  забыв  свое  высокое
звание, - идите на место.
     - Ни за что, - сказал Нэд.- Я жалкая тварь. Я ни за что вас не покину.
     Зрители, разумеется, встретили это заявление восторженными криками:
     - Правильно, Нэд! Не покидай!
     - И не покину, - сказал Нэд  с  упрямством  человека,  находящегося  во
власти винных паров. - Я страдаю. Я жалкий отец несчастной семьи, но я  умею
быть преданным, сэр. Я никогда вас не покину.
     И  многократно  повторив  это  любезное  заверение,  Нэд  прерывающимся
голосом обратился к толпе, объясняя, сколько лет он прожил в Мадфоге,  какой
безупречной репутацией пользуется и еще многое в том же духе.
     - Эй, кто-нибудь! Уведите же его! - сказал Николас. - А  потом  зайдите
ко мне, и я прилично вознагражу вас.
     Несколько человек хотели было приблизиться, чтобы оттащить Нэда, но тут
вмешался секретарь.
     - Осторожнее! Осторожнее! - сказал мистер Дженнингс. - Прошу  прощенья,
сэр, но от него следует держаться подальше, потому  что,  если  он  потеряет
равновесие, он, безусловно, кого-нибудь раздавит.
     При этом намеке толпа отхлынула на почтительное расстояние, и Нэд,  как
герцог Девонширский, остался в своем собственном тесном кругу.
     - Но, мистер Дженнингс, - сказал Николас Талрамбл, - он же задохнется!
     - Мне очень жаль,  сэр,  -  ответил  мистер  Дженнингс,  -  но  он  так
застегнул латы, что без его помощи никто их снять не сумеет.
     Тут Нэд горестно разрыдался и потряс заключенной  в  шлем  головой  так
жалостно, что тронул бы даже каменное сердце, но зрители, у  которых  сердца
были не каменные, хохотали от всего сердца.
     - Боже мой, мистер Дженнингс, - сказал Николас, бледнея при мысли,  что
Нэд задохнется в своем антикварном костюме. - Боже  мой,  мистер  Дженнингс,
неужели ему ничем нельзя помочь?
     - Ничем! - ответил Нэд.- Ничем, совсем  ничем.  Джентльмены,  я  жалкая
тварь. Я тело в медном гробу, джентльмены.
     При  этом,  им  же  самим  высказанном,   поэтическом   сравнении   Нэд
расплакался так, что толпа прониклась  сочувствием  к  нему,  и  послышались
вопросы,  с  какой,  собственно,  стати  Николас  Талрамбл  запихнул  живого
человека в эту машину, а какой-то субъект в жилете, мохнатом, как  ранец  из
телячьей кожи, еще ранее утверждавший, что, не будь  Нэд  бедняком,  Николас
никогда не посмел бы так над ним измываться, теперь намекнул, что  следовало
бы разбить либо коляску, либо  голову  Николаса,  либо  и  то  и  другое,  и
последнее компромиссное предложение пришлось толпе особенно по вкусу.
     Выполнено оно, однако, не было, потому что не успели его выдвинуть, как
в вышеуказанном тесном кружке  внезапно  появилась  жена  Нэда  Туиггера,  и
последний, едва завидя ее лицо и фигуру,  в  силу  давней  привычки  тут  же
пустился со всех ног домой -  на  этот  раз,  однако,  не  особенно  быстро,
поскольку его ноги, всегда готовые носить его, не могли с обычной  скоростью
нести  еще  и  медные  латы.  Таким  образом,  у  миссис  Туиггер  оказалось
достаточно времени для того, чтобы  в  глаза  обличить  Николаса  Талрамбла,
высказать свое мнение о нем, назвав его настоящим  чудовищем,  и  намекнуть,
что, если медные латы причинят какой-нибудь телесный  ущерб  ее  замученному
супругу, она подаст на Николаса Талрамбла в суд за человекоубийство. Изложив
все это с надлежащим жаром, она  пустилась  за  Нэдом,  который  тащился  по
дороге, заунывным голосом оплакивая свои несчастья.
     Какой плач и рев подняли дети Нэда,  когда  он,  наконец,  добрался  до
дому! Миссис Туиггер попыталась расстегнуть латы сперва  в  одном,  потом  в
другом месте, но у нее ничего не вышло,  и  тогда  она  опрокинула  Нэда  на
кровать - в шлеме, нагруднике, рукавицах и во всем прочем. Ну, и скрипела же
кровать под весом Нэда и его нового костюма! Однако она  не  проломилась,  и
Нэд,  как  некое  безыменное  судно  в  Бискайском  заливе,  протомился   до
следующего дня в самом жалком виде,  утоляя  жажду  ячменной  водой,  а  при
каждом его стоне любящая супруга заявляла, что так  ему  и  надо,  -  других
утешений Нэд Туиггер не слышал.
     Николас Талрамбл и великолепная процессия проследовали вместе к ратуше,
сопровождаемые свистом и неодобрительными криками черни, которой  неожиданно
взбрело в голову считать беднягу  Нэда  мучеником.  Николас  был  официально
утвержден в своей  новой  должности  и  в  заключение  церемонии  разразился
составленной секретарем речью, очень длинной и, без сомнения, очень хорошей,
но из-за шума толпы снаружи никто, кроме самого Николаса, ее  не  расслышал.
Затем процессия, как могла, вернулась в Мадфог-Холл, где Николаса  и  членов
муниципалитета ожидал парадный обед.
     Но обед прошел вяло, и Николас был разочарован.  Муниципалитет  состоял
из таких скучных,  сонных  стариков!  Николас  произносил  тосты,  такие  же
длинные, как тосты лорд-мэра Лондона, более того - он говорил то  же  самое,
что сказал  лорд-мэр  Лондона,  а  муниципалитет  не  устроил  ему  никакого
чествования. Только один человек за столом не клевал носом, но он был дерзок
и назвал его Ником. Ником!  Что  произошло  бы,  подумал  Николас,  если  бы
кто-нибудь вздумал назвать Ником лорд-мэра Лондона! Хотел бы он  знать,  что
на  это  сказал  бы  меченосец,  или   судья   по   уголовным   делам,   или
церемониймейстер, или другие высокие сановники Сити.  Они  бы  показали  ему
Ника!
     Но это были еще не наихудшие из деяний Николаса Талрамбла. Если  бы  он
ограничился ими, то оставался бы мэром и по сей день и  мог  бы  произносить
речи, пока не надоест. Он приобрел вкус к статистике и  философствованию,  а
статистика в соединении с  философией  толкнули  его  на  поступок,  который
увеличил его непопулярность и ускорил его падение.
     В самом конце Главной улицы Мадфога,  на  берегу  реки,  стоит  трактир
"Веселые барочники" - старомодное заведение с  низкими  потолками  и  окнами
"фонарем", где в зале (она же буфет, кухня и распивочная) у большого  очага,
украшенного котлом соответствующих размеров, в зимние вечера с  незапамятных
времен собирался рабочий люд, чтобы подкрепиться добрым  крепким  пивом  под
веселые звуки скрипки и бубна -  ибо  "Веселые  барочники"  с  давней  поры,
воспоминания о которой не  сохранилось  даже  у  самых  дряхлых  старожилов,
получали от мэра и муниципалитета разрешение пиликать на скрипке  и  бить  в
бубен. И вот Николас Талрамбл, начитавшись парламентских отчетов и брошюр  о
росте преступности или, быть может, заставив секретаря читать их  ему  вслух
(суть дела от этого не меняется), - быстро сообразил, что скрипка  и  бубен,
вероятно, способствовали падению нравов в Мадфоге более любых других причин,
какие могла бы подыскать самая изобретательная фантазия. Поэтому он прочитал
все, относящееся к данному вопросу, и решил потрясти муниципалитет в  первый
же раз,  когда  хозяин  "Веселых  барочников"  обратится  к  властям,  чтобы
продлить свое разрешение.
     Этот день наступил, и краснолицый трактирщик явился в  ратушу  с  самым
веселым видом, успев уже нанять на  вечер  вторую  скрипку,  чтобы  отметить
годовщину выдачи "Веселым барочникам" разрешения на музыку. Он по всей форме
попросил о продлении своего разрешения, и как нечто само собой разумеющееся,
его просьбу уже собирались удовлетворить, когда  Николас  Талрамбл  встал  и
обрушил на удивленный муниципалитет бурные потоки красноречия. Он  бичующими
словами.  описал  все  возрастающую  развращенность  своего  родного  города
Мадфога и безобразия, творимые его жителями. Затем он  поведал,  какой  ужас
испытал при виде того, как в погреб "Веселых барочников" неделю  за  неделей
Катятся  бочки  с  пивом;  и  как  он  просидел  у  окна  напротив  "Веселых
барочников" два дня подряд, считая посетителей,  которые  заходили  туда  за
пивом только между двенадцатью и часом (кстати сказать, это  было  обеденным
временем для большинства жителей Мадфога). Затем он перешел  к  сообщению  о
том, что число  людей,  выходивших  оттуда  с  пивными  кувшинами  в  руках,
равнялось двадцати одному за пять минут; при  умножении  на  двенадцать  это
число дает двести пятьдесят два человека с пивными кувшинами в  час,  а  при
дальнейшем умножении на  пятнадцать  (число  часов,  на  протяжении  которых
трактир бывал ежедневно открыт) получается три  тысячи  семьсот  восемьдесят
человек с пивными кувшинами  в  день  или  двадцать  шесть  тысяч  четыреста
шестьдесят человек с пивными кувшинами в неделю.  После  этого  он  принялся
доказывать, что бубен и падение нравов -  синонимы,  а  скрипка  и  порочные
наклонности неотделимы друг от  друга.  Свои  доказательства  он  подкреплял
частыми  ссылками  на  толстую  книгу  в  синем  переплете  и  иллюстрировал
разнообразными цитатами из мидлсекских судебных отчетов; и  в  конце  концов
муниципалитет, сбитый с толку цифрами,  усыпленный  этой  речью  и  вдобавок
сильно  проголодавшийся,  сдался  Николасу  Талрамблу  и  отказал   "Веселым
барочникам" в разрешении на музыку.
     Но   хотя   Николас   Талрамбл   торжествовал,   торжество   это   было
недолговечным. Поведя войну против пивных кувшинов и скрипок,  он  забыл  то
время, когда сам любил отхлебнуть из первых и сплясать под вторые, и  жители
города его возненавидели, а старые друзья отвернулись от  него.  Вскоре  ему
надоело одиночество среди великолепия Мадфог-Холла, и  сердце  его  томилось
тоской по "Гербу лодочника". Он глубоко сожалел, что ему  взбрело  в  голову
заняться политической деятельностью, и  вздыхал  о  добрых  старых  временах
угольной лавчонки и об уютном уголке у камина.
     Дело кончилось тем,  что  истосковавшийся  старый  Николас  собрался  с
духом, заплатил секретарю за три месяца вперед и отправил  его  в  Лондон  с
первым же дилижансом. Покончив с этим, он сунул ноги в сапоги, а гордость  в
карман, и отправился в залу "Герба лодочника". Из старых  друзей  он  застал
там только двоих, и они холодно посмотрели на его протянутую руку.
     - Может быть, вы  собираетесь  запретить  трубки,  мистер  Талрамбл?  -
сказал один.
     -  Или  установить  связь  между  ростом  преступности  и  табачком?  -
проворчал второй.
     - Ни то, ни другое, - ответил Николас Талрамбл, пожимая им руки, хотели
они того или нет. - Я пришел сюда, чтобы сказать,  как  мне  стыдно,  что  я
свалял такого дурака, и чтобы попросить  вас  пустить  меня  на  мое  старое
местечко.
     Старые друзья широко открыли глаза, другие старые друзья открыли дверь,
и Николас со слезами на глазах тоже протянул им руку и повторил свои  слова.
Они испустили вопль восторга, от  которого  зазвенели  колокола  на  древней
церкви, передвинули старое кресло в теплый угол и,  усадив  в  него  старого
Николаса,  тут  же  заказали  самую   большую   миску   горячего   пунша   и
неограниченное количество трубок.
     На следующий же день "Веселые барочники" получили свое разрешение, и на
следующий же вечер старый Николас в паре с женой Нэда Туиггера открыл  танцы
под скрипку и бубен, которые, казалось, только выиграли от короткого  отдыха
- никогда еще они не звучали так весело. Нэд  Туиггер  отличался  вовсю:  он
плясал матросские танцы, балансировал стульями на подбородке, а  соломинками
на  носу,  и  своими   талантами   привел   в   неописуемый   восторг   всех
присутствующих, включая муниципалитет в полном составе.
     Мистер Талрамбл-младший желал и далее пребывать в великолепии,  поэтому
он отправился в Лондон и начал выдавать векселя  на  своего  отца,  а  когда
окончательно запутался и влез в долги, то раскаялся и вернулся в отчий дом.
     Что касается старого  Николаса,  то  он  сдержал  свое  слово  и  после
шестинедельного пребывания на общественном поприще  никогда  более  туда  не
возвращался.  Он  заснул  на  следующем  же  заседании  муниципалитета  и  в
доказательство полной своей искренности попросил нас написать это  правдивое
повествование. Мы будем рады, если благодаря ему Талрамблы иных общественных
сфер вспомнят, что надутое чванство - еще не благородство и что, когда  они,
желая забыть о годах, прожитых в более смиренной доле, поносят те  маленькие
удовольствия, от которых сами в свое время не отказывались, они навлекают на
себя презрение и насмешки.
     Мы впервые публикуем часть  материалов,  почерпнутых  нами  из  данного
источника. В дальнейшем, быть может, мы возьмем на  себя  смелость  заняться
летописью Мадфога.


                        Полный отчет о первом съезде
                           Мадфогской ассоциации
                           для усовершенствования
                               всего-на-свете

                            перевод Л. Борового

     Мы употребили совершенно  беспримерные  и  чрезвычайные  усилия,  чтобы
представить нашим  читателям  полный  и  точный  отчет  о  трудах  недавнего
исторического съезда Мадфогской Ассоциации*, состоявшегося в городе Мадфоге;
мы счастливы, что ныне можем предложить им результаты этих  усилий  в  форме
различных сообщений, полученных нами от энергичного, талантливого, прекрасно
владеющего пером корреспондента, который был отправлен нами  специально  для
этой цели в Мадфог и разом обессмертил нас, себя,  Мадфог  и  Ассоциацию.  В
течение нескольких дней мы даже не  могли  определить,  кто  будет  наиболее
прославлен  в  потомстве:  мы  ли,  потому  что  это  мы  послали  на  место
происшествия такого корреспондента; он ли, потому что это он  написал  такой
отчет; или  Ассоциация,  потому  что  это  она  дала  нашему  корреспонденту
материал для его писем. Мы все же склоняемся  к  тому  мнению,  что  в  этом
предприятии мы главный компаньон,  поскольку  нам  принадлежала  самая  идея
отчета от нашего  собственного  корреспондента;  скажут,  что  есть  в  этом
некоторая предвзятость; скажут, что это свидетельствует  о  некотором  нашем
пристрастии к собственной особе. Пусть так. Мы не  сомневаемся,  что  каждый
джентльмен, имевший отношение к этому знаменательному собранию, страдает тем
же недостатком, в большей или меньшей степени; и мы видим для себя  утешение
в том, что хотя бы эта слабость роднит нас с  великими  светилами  науки,  с
теми несравненными и блистательными светочами  знания,  чьи  рассуждения  мы
здесь увековечили.
     Мы приводим письма нашего корреспондента в том  порядке,  в  каком  они
были нами получены. Любая  попытка  придать  им  стройность  единого  целого
только убила бы тот страстный тон, ту дикую подчас неукротимость,  щедрую  и
яркую живописность, которые пронизывают все эти письма насквозь.

                                       Мадфог понедельник, семь часов вечера

     Мы все здесь в большом волнении. Только и  говорят  что  о  предстоящем
съезде Ассоциации. В дверях гостиниц толпятся официанты и коридорные, ожидая
появления обещанных гостей; многочисленные билетики,  приклеенные  облатками
на окнах частных домов и оповещающие о том, что здесь можно остановиться  на
ночлег, придают улицам очень оживленный и праздничный вид, поскольку облатки
эти - самых различных цветов, а однообразие печатных  объявлений  скрашивают
почерки  всевозможного  характера  и  стиля.  Доверительно   сообщают,   что
профессора Снор, Доуз и Уизи заказали номер на  три  постели  с  гостиной  в
"Поросенке и Огниве". Я передаю вам этот слух, как он дошел до меня;  но  не
могу пока еще поручиться за его достоверность. Как только я буду располагать
какими-нибудь положительными сведениями об  этом  интересном  предмете,  вы,
конечно, получите соответствующее сообщение.

                                                           Половина восьмого

     Я только что возвратился после личного свидания с хозяином "Поросенка и
Огнива". Он сообщает доверительно, что профессора Снор, Доуз и Уизи,  весьма
возможно, остановятся в его гостинице, но опровергает сообщения о  том,  что
помер  уже  заказан;  это  заявление  подтверждает  и  горничная  -  девушка
бесхитростная  и  привлекательной  наружности.  А  номерной  считает  вообще
невероятным, чтобы профессора Снор, Доуз и Уизи здесь остановились; однако у
меня  есть  основания  полагать,  что  этот   человек   подкуплен   хозяином
"Настоящего  Поросенка",  конкурентом  "Поросенка  и  Огнива".  Ввиду  такой
противоречивости полученных мною сведений трудно установить истину,  но  как
только факт будет проверен,  вы,  разумеется,  будете  поставлены  о  том  в
известность. Всеобщее возбуждение продолжается. Около получаса тому назад из
окна кондитерской на углу Главной улицы выпал мальчик, что  вызвало  большой
переполох. Все склонны рассматривать это как  несчастный  случай.  Дай  бог,
чтобы это было так!

                                                          Вторник, в полдень

     Сегодня рано утром колокола всех церквей  пробили  семь;  при  нынешнем
возбужденном состоянии города это произвело на всех необычайное впечатление.
Когда я сидел за первым завтраком, лошадь темно-серой масти, с белым  пятном
над веком правого глаза, промчала желтого цвета двуколку  по  направлению  к
конюшням "Настоящего Поросенка"; по  распространенному  мнению,  сидевший  в
двуколке джентльмен прибыл сюда, чтобы присутствовать на съезде  Ассоциации,
и судя по тому, что мне удалось услышать, я  считаю  это  в  высшей  степени
вероятным, хотя ничего окончательног