я  сказать,  чтобы  он  пренебрегал  своей
наружностью,  ибо  одет  он  нарядно,  чтоб  не  сказать  щеголевато;  а  то
обстоятельство, что он в пределах  благоразумия  предается  гастрономическим
утехам, явствует из игривой и елейной манеры, с какой  он  поглаживает  свое
брюшко, давая тем понять публике, что идет домой обедать. В  полноте  чувств
всецело полагаясь на то, что богатство защитит его от  всех  возможных  бед,
упоенный  всеми  жизненными  благами,  наш   пожилой   джентльмен   внезапно
оступается  и  падает.  Какой  вопль  вырывается   у   зрителей!   На   него
набрасывается шумная назойливая толпа, его  немилосердно  толкают  и  пинают
ногами. Все визжат от восторга! Всякий раз, как  пожилой  джентльмен  делает
попытку подняться, безжалостные преследователи  снова  сбивают  его  с  ног.
Публика корчится от хохота! А когда пожилой джентльмен, наконец, поднимается
и, шатаясь,  уходит  прочь,  лишившись  шляпы,  парика,  часов  и  денег,  в
растерзанной одежде, избитый и изувеченный,  публика  помирает  со  смеху  и
выражает свое веселье и радость взрывом аплодисментов.
     Разве это не похоже на жизнь? Замените сцену любой  лондонской  улицей,
фондовой  биржей,  конторой  банкира  или  коммерсанта  в  Сити,  или   даже
мастерской ремесленника. Представьте себе падение любого из них - чем  более
неожиданное и чем ближе к зениту его славы и  богатства,  тем  лучше.  Какой
дикий вой поднимается над его распростертым телом,  как  вопит  и  улюлюкает
толпа  при  виде  его  унижения.  Заметьте,  с  каким  остервенением   толпа
набрасывается на поверженного, как издевается и насмехается над  ним,  когда
он сторонкой крадется прочь. Да ведь это же самая настоящая пантомима!
     Из всех dramatis personae <Действующих  лиц  (лат.).>  пантомимы  самым
негодным и распутным мы считаем Панталоне. Независимо от  неприязни,  какую,
естественно,  внушает  джентльмен  его  лет,  занятый   в   высшей   степени
неподобающими для его почтенного возраста делами, мы не можем скрыть от себя
то  обстоятельство,  что  это  суетный,  коварный  старый  негодяй,  который
постоянно  толкает  своего  младшего  партнера  -   клоуна   -   на   мелкие
мошенничества и  воровские  проделки,  а  сам  всегда  остается  в  стороне,
выжидая, что из этого получится. Если дело сойдет  успешно,  он  никогда  не
забудет вернуться  за  своей  долей  добычи;  однако  в  случае  неудачи  он
непременно ускользнет, выказав при этом поразительную ловкость и проворство,
и будет  скрываться  до  тех  пор,  покуда  все  не  затихнет.  Его  амурные
наклонности тоже в высшей степени отвратительны, а его манера среди бела дня
приставать на улице к дамам совершенно неприлична, ибо он не более не  менее
как щекочет вышеуказанных  дам  за  талию,  после  чего  отскакивает  назад,
очевидно  устыдившись  (что   вполне   естественно!)   своего   собственного
нахальства и дерзости, но  продолжает,  однако,  подмигивать  и  строить  им
глазки самым отталкивающим и непристойным образом.
     Кто не мог бы насчитать в своем кругу по крайней мере с  десяток  таких
Панталоне? Кому не приходилось видеть, как они толкутся на  улицах  западных
кварталов Лондона в  солнечный  день  или  в  летний  вечер,  выделывая  все
вышеназванные  пантомимные  фокусы  с  такою  пьяной  энергией  и  полнейшим
отсутствием сдержанности, как если бы они  и  в  самом  деле  находились  на
сцене? Мы так можем, не сходя с  места,  перечислить  десяток  знакомых  нам
Панталоне - превосходнейших  Панталоне,  которые,  к  великому  удовольствию
своих друзей и  знакомых,  уже  много  лет  подряд  откалывают  всевозможные
странные  штуки  и  по  сей  день  до  такой  степени  упорствуют  в   своих
смехотворных и жалких потугах казаться  юными  и  легкомысленными,  что  все
зрители помирают со смеху.
     Возьмем, например, того старого джентльмена, что как раз вышел из  Cafe
de l'Europe на Хэймаркет, где он пообедал на счет  некоего  юного  лондонца,
которому  теперь  пожимает  руку  у  дверей.  Притворная  сердечность  этого
рукопожатия, учтивый кивок, довольная усмешка  при  воспоминании  об  обеде,
приятный вкус которого еще сохранился у него на губах, - все это  характерно
для его великого прототипа. Прихрамывая, он уходит прочь,  напевая  какую-то
арию  и  с  притворной   небрежностью   помахивая   тростью.   Внезапно   он
останавливается возле магазина дамских шляп. Он заглядывает  в  витрину,  но
так как индийские  шали  мешают  ему  рассмотреть  находящихся  внутри  дам,
направляет свое внимание на молодую девушку с  картонкой  в  руках,  которая
тоже глядит в витрину. Смотрите! Он  подбирается  к  ней.  Он  кашляет;  она
отворачивается от него. Он подбирается поближе;  она  не  обращает  на  него
внимания. Он игриво треплет ее по подбородку и, отступив на несколько шагов,
кивает и  подмигивает,  строя  фантастические  гримасы,  тогда  как  девушка
бросает презрительный и высокомерный взгляд на его  морщинистую  физиономию.
Она с досадой поворачивается, чтобы уйти, а старый  джентльмен  ковыляет  за
нею следом, ухмыляясь беззубым ртом. Точная копия Панталоне!
     Но что  поистине  достойно  удивления,  так  это  разительное  сходство
клоунов на сцене с клоунами в жизни. Многие сокрушаются об упадке  пантомимы
и со вздохом произносят имя Гримальди*. Не желая  умалить  достоинств  этого
замечательного старика, мы должны, однако, сказать,  что  это  сущий  вздор.
Клоуны, способные заткнуть за  пояс  самого  Гримальди,  встречаются  каждый
день, и никто им, бедный, не покровительствует.
     - Я знаю, кого вы имеете в виду,  -  скажет  иной  неумытый  посетитель
заведения мистера Осбалдистона, добравшись до этого места. Отложив в сторону
"Смесь", он устремит многозначительный взор в пространство и добавит:  -  Вы
имеете в виду К. Дж. Смита, который играл Гая Фокса* и  Джорджа  Барнуэла  в
"Ковент-Гардене".
     Не успел неумытый джентльмен произнести эти слова, как  его  перебивает
молодой человек без воротничка, одетый в пальто из грубого сукна.
     - Нет, нет, - говорит молодой человек, - он имеет в виду Брауна,  Кинга
и Гибсона из "Адельфи".
     Однако при всем  уважении  к  неумытому  джентльмену,  равно  как  и  к
вышеуказанному молодому человеку в несуществующем воротничке мы не  имеем  в
виду  ни  того  актера,  который  столь  гротескно  пародировал  папистского
заговорщика, ни тех троих комедиантов, которые уже пять или шесть лет подряд
неизменно  выплясывают  один  и  тот  же  танец  под  разными  внушительными
названиями и исполняют одну и ту же пьесу под различными  звучными  титлами.
Едва мы в этом признались, как публика, до сих пор молча следившая за  нашим
спором, спросила, что же мы в конце концов имеем  в  виду,  и  с  подобающим
уважением к ней мы отвечаем.
     Всем посетителям балаганов  и  пантомим  хорошо  известно,  что  вершин
своего искусства театральный клоун  достигает  в  тех  сценках,  которые  на
афишах значатся как "Молочная торговля и посудная лавка",  или  "Портновская
мастерская и пансион миссис Квиртейбл", или  еще  как-нибудь  в  этом  роде,
причем вся соль заключается в том,  что  герой  либо  снимает  квартиру,  за
которую не  имеет  ни  малейшего  намерения  платить,  либо  обманным  путем
приобретает  разные  вещи,  либо  похищает  товары   у   своего   почтенного
соседа-лавочника,  либо  обкрадывает  разносчиков  из  магазина,  когда  они
проходят у него под окнами, либо, наконец  (дабы  сократить  наш  перечень),
обманывает всех, кого только может; остается лишь заметить, что чем  крупнее
мошенничество и очевиднее беспардонность мошенника,  тем  больше  восторг  и
упоение зрителей. Удивительнее всего, однако, что совершенно то же самое изо
дня в день происходит в действительности, и никто не  видит  в  этом  ничего
смешного. В подтверждение нашей  точки  зрения  изложим  подробно  один  акт
пантомимы, которая разыгрывается не на театре, а в жизни.
     Достопочтенный капитан Фиц-Вискер Фирси в  сопровождении  своего  лакея
Доэма - слуги  с  виду  в  высшей  степени  респектабельного  и  к  тому  же
поседевшего на службе в капитанском  семействе  -  осматривает,  торгует  и,
наконец, приобретает в собственность немеблированный дом номер  такой-то  на
улице  такой-то.  Все  соседние  лавочники  наперебой  стараются  заполучить
капитана в качестве покупателя. Капитан, будучи добродушным,  мягкосердечным
и покладистым малым, не желает никого обидеть и щедро раздает  заказы  всем.
Вино,  провизия,  мебель,  всевозможные  драгоценности  и  предметы  роскоши
стекаются в  дом  достопочтенного  капитана  Фиц-Вискера  Фирси,  где  их  с
величайшей готовностью принимает в высшей степени респектабельный Доэм;  сам
же капитан тем временем важно расхаживает вокруг, и на лице  его  отражается
сознание  своего  величия,  а  также  классическая  кровожадность,  каковыми
свойствами должны  отличаться  и  большей  частью  действительно  отличаются
военные чины - к вящему восторгу и устрашению плебеев. Но  стоит  лавочникам
удалиться, как капитан с эксцентричностью, свойственной  великим  умам,  при
помощи неизменного Доэма, верность и преданность коего составляют едва ли не
самую трогательную черту его характера, распродает все имущество  с  большою
для себя выгодой, ибо, хотя вещи сбываются за бесценок, вырученная сумма все
же значительно превышает затраты - ведь капитан не уплатил за них ни  гроша.
После различных махинаций обман раскрывается, Фиц  Фирси  и  Доэма  признают
сообщниками, и в полицейский участок, куда их препровождают, являются толпой
все их жертвы.
     Кто  не  увидит  в  этом  точную  копию  театральной   пантомимы,   где
Фиц-Вискера Фирси играет клоун, Доэма - Панталоне, а лавочников -  статисты?
Самое забавное в этой шутке, что угольщик, который громче всех  жалуется  на
обманщика, - это тот самый зритель, что вчера сидел в середине первого  ряда
партера и громче всех смеялся над тем же представлением, разыгранным к  тому
же во много раз слабее. Что тут говорить о Гримальди, заметим  мы  еще  раз.
Разве Гримальди даже в лучшие свои дни мог в подобных проделках сравниться с
Да Коста?
     Упоминание об этом последнем клоуне, пользующемся  заслуженной  славой,
наводит нас на мысль  об  его  последнем  комическом  номере  -  выманивании
векселей у одного молодого джентльмена из военных. Едва успели  мы  положить
перо, чтобы  несколько  минут  полюбоваться  великолепным  исполнением  этой
шутки, как нас внезапно осенила мысль о другой стороне нашей темы, и  потому
мы тотчас же снова беремся за дело.
     Все, кто бывал за  кулисами,  и  большинство  из  тех,  кто  сиживал  в
театральной зале, знают, что при исполнении  пантомимы  очень  многих  людей
выталкивают на подмостки единственно ради того,  чтобы  их  обманывали,  или
сбивали с ног, или проделывали с ними и то и другое, а между тем мы  еще  до
последней минуты никак не могли понять, для какой в сущности цели  сотворено
множество странных, ленивых, большеголовых людей, которые часто  встречаются
то тут, то там. Но теперь нам все это ясно.
     Они - статисты  в  пантомиме  жизни,  люди,  которых  втолкнули  в  нее
единственно ради того, чтобы они перекатывались друг через  Друга,  стукаясь
головами обо все, что попало. Не далее как на прошлой  неделе  нам  пришлось
сидеть за ужином напротив одного из таких людей. Теперь мы припоминаем,  что
этот человек как две капли воды похож на джентльменов с картонными  головами
и лицами, которые исполняют подобную роль в театральных пантомимах, - та  же
глупая деревянная улыбка, те же тусклые  свинцовые  глаза,  тот  же  пустой,
ничего не выражающий взгляд; и что бы ни говорилось, что бы ни  делалось  на
сцене, он непременно появится не вовремя или  наткнется  на  что-нибудь,  не
имеющее к нему ни малейшего касательства. А мы-то все глядели  на  человека,
сидящего напротив нас за столом, и никак не могли понять, к  какому  разряду
существ его причислить. Как странно, что это  только  сейчас  пришло  нам  в
голову!
     Сознаемся  откровенно,  что  арлекин  доставил  нам  много  хлопот.   В
пантомиме реальной жизни мы видим столько всевозможных арлекинов, что, право
же, затрудняемся, которого из них выбрать в  товарищи  арлекину  на  театре.
Одно время мы склонны были думать,  что  арлекин  не  кто  иной,  как  некий
знатный и состоятельный молодой  человек,  который,  убежав  с  танцовшицей,
прожигает свою жизнь и средства  в  пустых  и  легкомысленных  развлечениях.
Однако, поразмыслив, мы вспомнили, что арлекины иногда  способны  острить  и
даже  совершать  разумные  действия,  что  же  касается  нашего  знатного  и
состоятельного молодого человека, то думается нам, что он едва ли повинен  в
подобных проступках. По зрелом размышлении мы пришли к выводу, что  арлекины
в жизни - это по большей части обыкновенные  люди,  отнюдь  не  составляющие
обязательной принадлежности каких-либо  определенных  кругов  или  сословий,
некоторых определенное положение или особое стечение обстоятельств  наделило
волшебным жезлом. И это обязывает нас сказать  несколько  слов  о  пантомиме
общественной и политической жизни, - что мы тотчас же и сделаем, после  чего
умолкнем, предпослав  здесь  лишь  замечание  о  том,  что  мы  отказываемся
упоминать о коломбине, ибо никоим образом не одобряем характера ее отношений
с разноцветным любовником и ни  в  коем  случае  не  чувствуем  себя  вправе
представить ее высоконравственным  и  почтенным  дамам  которые  внимательно
читают наши пространные рассуждения.
     Мы утверждаем, что открытие  сессии  парламента  не  более  как  подъем
занавеса перед большой комической пантомимой, и  что  всемилостивейшую  речь
его королевского величества по случаю начала таковой  не  без  успеха  можно
сравнить со вступительной речью клоуна: "А вот и мы! Милорды и  джентльмены,
а вот и мы!" Нам кажется,  что  это  вступление  отлично  передает  смысл  и
содержание умилостивительной  речи  премьер-министра.  Если  вспомнить,  как
часто произносится эта речь и притом тотчас  же  после  перемены  декораций,
сходство будет полным и еще более разительным.
     Быть  может,  никогда  еще  состав  исполнителей   нашей   политической
пантомимы не был так богат, как  ныне.  Особенно  повезло  нам  с  клоунами.
Никогда еще, кажется, они так ловко  не  кувыркались  и  не  исполняли  свои
фокусы  с  такой  готовностью  на  потеху  восхищенной  толпе.  Их  неуемное
пристрастие к  выступлениям  дало  даже  повод  к  некоторым  упрекам:  так,
говорят, будто, разъезжая с  бесплатными  представлениями  по  всей  стране,
когда театр  закрыт,  они  опускаются  до  уровня  шутов,  унижая  тем  свою
почтенную профессию. Само собою разумеется, что Гримальди никогда  не  делал
ничего подобного; и хотя Браун,  Кинг  и  Гибсон  между  сезонами  ездили  в
Сэррей, а мистер К. Дж. Смит иногда выезжал в Сэдлерс-УэлЛс, мы не находим в
истории театра такого прецедента, чтобы все акробаты разъехались на гастроли
по провинции, за исключением неизвестного джентльмена, выделывавшего  сальто
под маркой покойного мистера Ричардсона; однако он также не может почитаться
авторитетом, ибо никогда не выступал на настоящих подмостках.
     Оставив в стороне сей вопрос - в конце концов это лишь дело вкуса, - мы
можем с гордостью и радостью в сердце думать  об  искусстве  наших  клоунов,
выступающих во время сессии парламента.  Изо  дня  в  день  они  вертятся  и
кувыркаются до двух, трех, а  то  и  четырех  часов  утра,  откалывая  самые
удивительные фортели  и  награждая  друг  друга  забавнейшими  тумаками,  не
выказывая при этом ни малейших признаков усталости.  Все  это  проделывается
среди  невероятного  шума,  возни,  воя  и  рева,  перед  которыми  бледнеет
поведение самых буйных завсегдатаев шестипенсовой  галерки  на  второй  день
святок.
     Особенно любопытно наблюдать,  как  повелитель,  то  есть  арлекин,  по
мановению своего начальственного  жезла  заставляет  какого-нибудь  из  этих
клоунов проделывать самые неожиданные телодвижения. Под неотразимым влиянием
этих чар "клоун внезапно останавливается как вкопанный, не шевеля ни руками,
ни ногами, в  единый  миг  лишается  дара  речи  или,  наоборот,  необычайно
оживляется, извергает целый поток совершенно бессмысленных слов, корчится  в
самых диких, фантастических судорогах, извиваясь по земле, и даже вылизывает
языком грязь. Подобные представления  скорее  удивительны,  нежели  забавны,
вернее, они просто отвратительны для всех, за  исключением  разве  любителей
подобных фокусов, к которым, признаться, мы не испытываем дружеских чувств.
     Странные, чрезвычайно  странные  штуки  проделывает  также  и  арлекин,
который сейчас держит в руках упомянутый выше волшебный жезл.  Стоит  только
помахать им перед глазами у человека, и у него тотчас вылетят из головы  все
прежние убеждения, а их место займут совершенно  новые.  От  одного  легкого
удара по спине он  совершенно  перекрашивается.  Есть  даже  такие  искусные
фокусники, которые при каждом  прикосновении  этого  жезла  меняют  обличье,
проделывая это с такой быстротой и ловкостью, что самый зоркий глаз не может
уследить за их эволюциями. Время от времени гений, вручающий жезл,  вырывает
его из рук временного  обладателя  и  передает  новому  фокуснику;  в  таких
случаях все  актеры  меняются  ролями,  а  беготня  и  колотушки  начинаются
сызнова.
     Мы могли бы еще  дальше  продолжить  эту  главу,  могли  бы,  например,
распространить наше сравнение на свободные профессии,  могли  бы  -  в  чем,
между прочим, и состояла наша первоначальная цель - показать, что каждая  из
них сама по себе  маленькая  пантомима  со  своими  собственными  сценами  и
действующими лицами, но, опасаясь, что и так уже слитком  много  наговорили,
закончим на  этом  месте  главу.  Один  джентльмен,  небезызвестный  поэт  и
драматург, писал года два назад:

                   Весь мир - лишь театральные подмостки,
                   А люди просто все комедианты*, -

мы  же,  следуя  по его стопам на ничтожном расстоянии в несколько миллионов
миль,  осмелимся  добавить  -  как  бы  в  виде  нового толкования, - что он
подразумевал пантомиму и что все мы - актеры в пантомиме жизни.


                Некоторые подробности касательно одного льва

                             перевод М. Беккер

     В принципе мы питаем глубокое уважение ко  львам.  Подобно  большинству
людей, мы  слышали  и  читали  о  многочисленных  примерах  их  храбрости  и
великодушия. Мы  восхищались  геройским  самопожертвованием  и  трогательным
человеколюбием,  которые  побуждают  львов  никогда  не  есть  людей  -   за
исключением тех случаев, когда Они голодны, - и на нас произвела глубочайшее
впечатление похвальная учтивость, которую они, как  говорят,  выказывают  по
отношению к незамужним дамам, занимающим известное положение в обществе. Все
руководства по естественной истории изобилуют рассказами, подтверждающими их
превосходные  качества,  а  в  одном  старинном   букваре   можно   прочесть
трогательную повесть о старом льве, отличавшемся  высокими  достоинствами  и
строгими правилами, который счел  своим  непререкаемым  долгом  в  назидание
подрастающему поколению сожрать некоего молодого человека,  имевшего  дурную
привычку сквернословить.
     Все это дает весьма приятную пищу для ума и, без сомнения,  убедительно
свидетельствует в пользу львов вообще. Мы должны, однако, признаться, что те
отдельные экземпляры, с которыми нам приходилось  иметь  дело,  не  обладали
какими-либо выдающимися чертами  характера  и  не  придерживались  рыцарских
правил, приписываемых львам  их  летописцами.  Мы,  разумеется,  никогда  не
видели льва в его, так сказать, естественном состоянии, то есть  мы  никогда
не наблюдали, как лев прогуливается по лесу или, притаившись, сидит в  своем
логове под лучами тропического солнца и ждет, когда мимо пробежит его  об