лость
во все битвы - ничего. Я голодаю, лучше бы я был  трусом  и  сидел  дома.  А
почему?

                         И Цезаря плохой конец
                         О многом говорит.
                         Был Юлий Цезарь храбр и смел,
                         И вот, смотрите, он убит.
                         Он высшей власти захотел,
                         И он вкусил ее сполна.
                         "И ты, мой сын", - вскричал герой.
                         Ну что ж, теперь мораль ясна:
                         Смелость концу его виной!
                         Блажен, кому чужда она!

(Вполголоса.)  Даже  не  выглянули.  (Громко.)  Почтенный хозяин, хозяюшка и
слуги!  Вы  можете  сказать:  да,  смелость  -  чепуха,  она  не  прокормит,
попробуйте  честность! Уж тут ты, может, наешься, или хоть напьешься! Сейчас
увидим.

                         Знаком вам древний грек Сократ?
                         Не лгал он никогда.
                         Он всех честней был во сто крат,
                         Но ведь и с ним стряслась беда.
                         Ему велели выпить яд,
                         И чашу выпил он до дна.
                         Погиб он смертию лихой,
                         И вам теперь мораль ясна:
                         Честность концу его виной!
                         Блажен, кому чужда она!

Да  еще  говорят: надо всем делиться, что есть. А когда нет ничего? Конечно,
благодетелям,  наверно,  тоже  не  легко,  но  только  как человеку жить без
похлебки? Да, доброта - это редкая добродетель, она не окупает себя.

                         Святой Мартин беде чужой
                         Всегда был рад помочь.
                         Он поделился с бедняком
                         Своим единственным плащом,
                         Замерзли оба в ту же ночь.
                         Святым награда не нужна!
                         Погиб Мартин, погиб святой,
                         И вам теперь мораль ясна:
                         Кротость концу его виной!
                         Блажен, кому чужда она!

Вот  так  и мы: мы люди честные, себя соблюдаем, не вороваем, не убиваем, не
поджигаем,  и,  можно сказать, нам все хуже и хуже. И песня подтвердилась на
нас:  и супа не допросишься. Если бы мы быть вор или убийца, мы, как в песне
говорится,  были  сыты.  Ибо  за  добродетель  добром не платят, а только за
злодеяний, таков этот мир, и он не должен быть таков.

                         Мы десять заповедей чтим,
                         Простые люди мы.
                         Но это нам не помогло,
                         Еда нужна нам и тепло,
                         Мы докатились до сумы.
                         Как наша жизнь была честна!
                         Весь путь наш подвиг был сплошной.
                         Ну что ж, теперь мораль ясна:
                         Богобоязнь всему виной!
                         Блажен, кому чужда она!

     Голос из дома. Эй,  странники!  Идите  сюда!  Миска  похлебки  для  вас
найдется!
     Мамаша Кураж. Питер, мне сейчас кусок в горло не пойдет. Рассуждаешь ты
вроде правильно, только скажи мне, последнее это твое слово или нет? Мы же с
тобой ладили...
     Повар. Последнее слово. Решать сама.
     Мамаша Кураж. Мне решать нечего. Я дочь тут не брошу.
     Повар. Это очень нерассудительно, но я ничего  не  могу  делать.  Я  не
зверский человек, да ведь трактир маленький! А теперь пойдем в дом, а  то  и
здесь ничего не подадут, и мы напрасно горло драли на мороз.
     Мамаша Кураж. Я Катрин позову.
     Повар. Лучше захватить  в  доме  что-нибудь  для  нее.  Если  вломиться
втроем, мы их испугать.

                                Оба уходят.
Из  фургона  вылезает Катрин с узелком в руках. Она оглядывается по сторонам
и,  видя,  что мать и повар ушли, развешивает на колесе фургона старые штаны
повара  и  юбку  матери. Покончив с этим, она берет свой узелок. В это время
                         возвращается мамаша Кураж.

     Мамаша Кураж (с миской супа в руках). Катрин, постой, Катрин!  Ты  куда
это с узлом? Ты что, ума решилась? (Выхватывает у Катрин из рук  узелок.)  И
вещички свои собрала! Ты, стало быть, слушала? Я же ему сказала: нет. На кой
нам этот Утрехт и трактир его поганый? Чего мы там не видали? Нам с тобой  в
трактире делать нечего.  Война-кормилица  нас  еще  покормит.  (Замечает  на
колесе юбку и брюки.) Ах ты, моя дуреха! Ну подумай, коли бы я это  увидела,
а тебя уже нет! (Удерживает Катрин, которая пытается  вырваться.)  Ты  и  не
думай, что я ему из-за тебя отставку дала.  Все  из-за  фургона  нашего!  Не
расстанусь я со своей тележечкой, я к ней  привыкла!  Ты  тут  ни  при  чем.
Поехали в другую сторону. А повару оставим  его  барахло,  пусть  подбирает,
дурак этакий! (Залезает в фургон и выбрасывает оставшиеся веща  повара.)  Ну
вот, он у нас из доли вышел, теперь я никого больше не возьму! Будем с тобой
вдвоем тянуть лямку. И этой зиме не век стоять! Впрягайся, Катрин, а то  как
бы снег не пошел.

Они впрягаются в фургон, разворачивают его и уезжают. Из дома выходит повар.
              Остолбенев, глядит он на свои разбросанные вещи.


X

Весь 1635 год мамаша Кураж скитается со своей дочерью по Средней Германии в
                         обозе потрепанного войска.

   Большая дорога. Мамаша Кураж и Катрин тянут фургон. Они проходят мимо
              крестьянского дома, из которого доносится песня.

     Голос (поет).

                           О розе, милой розе
                           Мы песенку поем.
                           Мы розу посадили
                           Весной в саду своем.
                           Она цвела так пышно,
                           Так радовала взгляд!
                           О, счастлив тот, кому господь
                           Послал цветущий сад!
                           Сейчас шумят метели,
                           И холод так суров,
                           Но ветру не пробраться
                           Под наш уютный кров!
                           Пускай же злая вьюга
                           Бушует за окном, -
                           О, счастлив тот, кому господь
                           Послал уютный дом!.. {*} -
                           {* Перевод Б. Заходера.}

    Мамаша Кураж и Катрин остановились, прислушались и поплелись дальше.


XI

Январь  1636  года.  Императорские  войска  угрожают  протестантскому городу
Галле.  Камни  возопили.  Мамаша  Кураж  теряет  дочь и продолжает одна свои
                      скитания. А войне все нет конца.

Обветшалый  фургон  стоит  подле прилепившегося к скале крестьянского дома с
высокой  соломенной  крышей.  Ночь. Из леска выходят прапорщик и трое солдат
                            в тяжелых доспехах.

     Прапорщик. Шума не подымать! Кто пикнет - тесак в глотку!
     Первый солдат. Надо же к ним постучать, раз нам проводник нужен.
     Прапорщик. Стук - это не подозрительный шум. Противник подумает, корова
в хлеву ворочается.

Солдаты стучатся в двери крестьянского дома. Им отворяет старая крестьянка.
               Ей зажимают рот. Двое солдат врываются в дом.

     Мужской голос в доме. Что там?

  Солдаты выводят из дома старого крестьянина и его сына, молодого парня.

     Прапорщик (указывает на фургон, из которого  выглядывает  Катрин).  Там
еще одна.

                   Солдат выволакивает Катрин из фургона.

Кто еще у вас живет?
     Крестьяне. Это наш сын. - А она немая. -  Мать  ее  в  город  пошла  за
товаром. - Пока беженцы все дешево продают. - Они люди дорожные. Маркитантка
мать у нее.
     Прапорщик. Предупреждаю - соблюдать спокойствие. Никакого шума, иначе -
пика в глотку. Проводника мне! Показать тропу в город. (Указывая на  парня.)
Ты, подойди!
     Парень. Я никакой тропы знать не знаю.
     Второй солдат (ухмыляясь). Он никакой тропы знать не знает.
     Парень. Я католикам не пособник.
     Прапорщик (второму солдату). Пощекочи его пикой!
     Парень (его поставили на  колени  и  приставили  к  груди  пику).  Хоть
приколите - не пойду!
     Первый солдат. Он у меня сейчас образумится. (Подходит  к  хлеву.)  Две
коровы, один вол. Слушай, ты, коли не образумишься, всю скотину перережу!
     Парень. Скотину не трожь!
     Старуха (плачет). Господин капитан! Пожалейте скотинку нашу, мы без нее
с голоду помрем.
     Прапорщик. Пропала ваша скотина, если он будет упрямиться.
     Первый солдат (старику). С вола начну.
     Парень (старику). Идти?

                              Старуха кивает.

Поведу.
     Старуха. И дай вам бог здоровья, господин капитан, что вы нас пожалели.
(Продолжает рассыпаться в благодарностях, но старик делает  ей  знак,  чтобы
она замолчала.)
     Первый солдат. Не знаю я их, что ли! Скотина им дороже головы!

                    Парень, прапорщик и солдаты уходят.

     Старик. Хотел бы я знать, чего они затеяли. Добра не жди.
     Старуха. А может, просто лазутчики. Ты куда?
     Старик (приставляет к стене лестницу и взбирается на  крышу).  Погляжу,
есть с ними войско или нет. (Сверху.) У-у-у-у! Лес-то весь словно  ожил!  До
самой каменоломни все шевелится! И на просеке латы блестят. Пушку подкатили!
Да тут целый полк, а то и больше! Боже, смилуйся над городом  и  всеми,  кто
там есть!
     Старуха. Свету в домах не видать?
     Старик. Нет, спят. (Слезает.) Возьмут город - всех перережут.
     Старуха. Часовой ведь есть, заметит.
     Старик. Да, видно, часового на сторожевой башне они уже прирезали, а то
бы он в рог затрубил.
     Старуха. Будь нас побольше...
     Старик. Ты да я, да эта немая...
     Старуха. Стало быть, ничего не можем, говоришь?
     Старик. Ничего.
     Старуха. Нам ночью до города не добежать...
     Старик. По всей горе ведь их полно. Кабы мы знак могли подать...
     Старуха. Это чтобы и нас тут же прикончили?
     Старик. Да уж, видно, ничего не поделаешь.
     Старуха (Катрин). Молись, убогая, молись! Ведь поделать  мы  ничего  не
можем. Сила-то у них какая! Молись, коли говорить не можешь. Никто  тебя  не
слышит, а господь услышит. Я тебе подсоблю.

                  Все опускаются на колени. Катрин позади.

Отче  наш, иже еси на небеси, услышь мольбу нашу - не дай погибнуть городу и
всем,  кто  там  есть.  Они  спят  и  ничего  не  ведают.  Разбуди их, пусть
встанут,  на  стены городские подымутся и увидят вражью силу, как она на них
из  лесу  идет  и с гор, с мечом и огнем. (Обернувшись к Катрин.) Защити мою
мать  старуху,  чтобы часовой не спал, пусть проснется, а то поздно будет. И
зятя  нашего  спаси  и  сохрани. Он тоже там в городе, четверо малых детей с
ним.  Не дай им погибнуть, младенцам невинным. (Снова, обернувшись к Катрин,
которая стонет.) Старшенькому семь, а одному еще и двух нет.

                      Катрин подымается. Она вне себя.

Отче  наш,  услышь нас! Кто поможет, кроме тебя! Ведь силы у нас нет и мечей
нет.  Мы  в руце твоей, и скотина тоже, и все хозяйство, и город тоже в руце
твоей, а враг уже под стенами, и числа ему нету.

  Катрин незаметно забирается в фургон, что-то достает оттуда, прячет под
            передник и по приставной лестнице влезает на крышу.

Смилуйся  над  детьми,  пожалей  невинных  младенцев, и стариков немощных, и
всякую тварь.
     Старик. И отпусти нам долги наши,  яко  же  и  мы  отпускаем  должникам
нашим. Аминь.

 Катрин, сидя на крыше, достает из-под передника барабан и начинает в него
                                   бить.

     Старуха. Свят-свят! Что это она?
     Старик. Рехнулась девка!
     Старуха. Стащи ее оттуда, живо!

    Старик подбегает к лестнице, но Катрин успевает втащить ее на крышу.

Погубит нас она!
     Старик. Сейчас же перестань, калека несчастная!
     Старуха. Католиков на нас накличешь!
     Старик (поднимая камень). Я тебя камнями побью!
     Старуха. Пожалей нас! Неужто души в тебе  нет!  Пропали  мы,  коли  они
вернутся. Порубят они нас!

  Катрин неподвижным взглядом смотрит вдаль, на город, и продолжает бить в
                                  барабан.

(Старику.)  Говорила  я  тебе:  не  пускай ты этих бродяг на двор. Им и горя
мало, что у нас последнюю скотину угонят!
     Прапорщик (вбегает с солдатами и парнем). Всех искрошу!
     Старуха. Господин офицер, мы не виноватые. Она потихоньку туда залезла.
Чужачка она!
     Прапорщик. Где лестница?
     Старик. На крыше.
     Прапорщик (кричит Катрин). Бросай барабан, приказываю!

                     Катрин продолжает бить в барабан.

Вы все одна шайка! Никто жив не останется!
     Старик. Тут на опушке сосновые слеги лежат. Взять бы одну  да  спихнуть
ее.
     Первый солдат (прапорщику). Господин прапорщик! Я  придумал,  разрешите
сказать? (Шепчет что-то прапорщику на ухо.)

                             Прапорщик кивает.

Эй  ты,  слушай!  Мы тебе добром предлагаем. Слезай и пойдем с нами в город.
Айда! Укажешь нам свою мамашу - ее никто не тронет.

                     Катрин продолжает бить в барабан.

     Прапорщик (грубо отталкивает солдата).  Она  тебе  не  верит.  По  роже
видать, что ты жулик! (Кричит Катрин.) Моему слову поверишь? Я офицер. Слово
чести!

                       Катрин бьет в барабан сильнее.

Ничего святого у ней нет.
     Парень. Господин офицер, это она не только из-за матери!
     Первый солдат. Долго будет так барабанить  -  в  городе  услышат!  Пора
кончать!
     Прапорщик. Надо самим какой-нибудь шум поднять, заглушить  ее  барабан.
Чем бы это нам пошуметь?
     Первый солдат. Нам же не велено шуметь.
     Прапорщик. Дурья голова! Безобидный какой-нибудь шум, не военный!
     Старик. Я могу слегу эту порубить.
     Прапорщик. Давай руби!

                Старик берет топор и начинает рубить слегу.

Сильней руби! Руби сильней, если жизнь дорога!

       Катрин некоторое время барабанит тише, беспокойно оглядываясь.
            Прислушавшись, продолжает барабанить с новой силой.

Никакого толку. (Первому солдату.) И ты руби!
     Старик. Топор-то у меня всего один! (Перестает рубить.)
     Прапорщик. Надо дом поджечь, выкурить ее!
     Старик. Ни к чему это, господин капитан. Городские огонь тут  увидят  -
они сразу догадаются.

               Катрин, продолжая барабанить, громко смеется.

     Прапорщик. Она еще смеется над нами. Не потерплю!  Я  ее  пулей  сниму,
будь что будет! Принести мушкет!

             Двое солдат убегают. Катрин продолжает барабанить.

     Старуха. Господин капитан, я чего надумала.  Вот  ихний  фургон  стоит.
Порубите его, так она перестанет. У них, кроме фургона, ничего нет.
     Прапорщик (парню). Руби фургон! (Катрин.) Мы твой фургон порубим,  если
не перестанешь барабанить!

               Парень несколько раз слабо ударяет по фургону.

     Старуха. Да перестань ты, стерва!

Катрин жалобно мычит, с отчаянием глядя на свой фургон, но продолжает бить в
                                  барабан.

     Прапорщик. Где они пропали, раззявы, с мушкетом?
     Первый солдат. Видать, в городе ничего еще не слышали, а то  бы  мы  уж
услыхали ихние пушки.
     Прапорщик (Катрин). Они ж тебя не слышат! А мы тебя сейчас  пристрелим.
Последний раз: брось барабан!
     Парень (внезапно бросает  топор  на  землю).  Бей  сильней,  а  то  все
погибнут! Бей, бей сильней...

  Солдат валит его на землю и бьет древком пики. Катрин, рыдая, продолжает
                              бить в барабан.

     Старуха. По спине-то не бейте! Боже праведный, вы его до смерти убьете!

                        Вбегают солдаты с мушкетом.

     Второй солдат. Полковник рвет и мечет,  прапорщик!  Нас  всех  под  суд
отдадут.
     Прапорщик. Наводи! (Катрин, в то  время  как  мушкет  устанавливают  на
сошки.) Самый последний раз: прекрати!

                Катрин, рыдая, бьет в барабан изо всех сил.

Пли!

  Выстрел. Катрин, раненная насмерть, еще несколько раз ударяет в барабан
                             и медленно падает.

Утихомирили!

     Последние удары Катрин  сливаются  с  громом  городских  пушек.  Издали
слышится набат и канонада.

     Первый солдат. Добилась своего.


XII

 Светает. Слышатся барабаны и трубы удаляющихся войск. Возле фургона сидит
        мамаша Кураж, склонившись над телом дочери. Рядом крестьяне.

     Старик (сурово). Пора тебе, мать. Последний  полк  уходит.  А  то  одна
пропадешь дорогой.
     Мамаша Кураж. Да ведь она, видно, спит еще. (Поет.)

                            Баюшки-баю!
                            Солома шуршит...
                            Другие детки плачут,
                            Моя - крепко спит...

                            Другие - все в рогоже
                            С дырой на боку,
                            А ты - как ангел божий -
                            Вся в белом шелку!

                            Другие просят корку,
                            А ты - ешь пирожки,
                            А хочешь, дам и торту
                            Из белой муки!

                            Баюшки-баю!
                            Солома под ногой...
                            Лежит один сын в Польше,
                            Бог знает, где другой... {*}
                            {* Перевод Б. Заходера.}

И зачем только вы ей про внучат поминали!
     Старик. Кабы тебя самое, мать, в город не понесло, может быть, все бы и
обошлось.
     Мамаша Кураж. Вот и уснула...
     Старуха. Не видишь разве: не спит она - преставилась.
     Старик. А тебе пора, пора. Кругом волки, да того хуже - мародеры.
     Мамаша Кураж (поднимается). Да. (Достает из  фургона  мешковину,  чтобы
укрыть тело.)
     Старуха. У тебя еще-то родня есть? Примет тебя кто?
     Мамаша Кураж. А как же? Сын остался, Эйлиф.
     Старик (пока мамаша Кураж укрывает тело дочери). К нему и подавайся.  А
ее мы похороним честь честью. Ты не сомневайся.
     Мамаша Кураж. Нате вам на похороны. (Дает крестьянину деньги.)

        Крестьянин и его сын пожимают ей руку и уносят тело Катрин.

     Старуха (уходя). Торопись!
     Мамаша Кураж. Даст бог, одна с  фургоном  управлюсь.  Ничего  -  совсем
пустой ведь. Надо опять торговлю налаживать.

             Снова слышатся рожки и барабаны проходящего полка.

Эй, и меня прихватите!

                        Из-за сцены доносится пение.

                        Война удачей переменной
                        Сто лет продержится вполне,
                        Хоть человек обыкновенный
                        Не видит радости в войне:
                        Он жрет дерьмо, одет он худо,
                        Он палачам своим смешон.
                        Но он надеется на чудо,
                        Пока поход на завершен.
                        Эй, христиане, тает лед!
                        Спят мертвецы в могильной мгле.
                        Вставайте, всем пора в поход,
                        Кто жив и дышит на земле!


ПРИМЕЧАНИЯ

     После первой постановки "Мамаши Кураж" - это было  в  Цюрихе  во  время
гитлеровской войны, главную роль играла несравненная Тереза Гизе, и зал  был
наполнен людьми антифашистских и пацифистских взглядов, в основном немецкими
эмигрантами, - буржуазная  пресса  сочла  возможным  заговорить  о  трагедии
Ниобеи, о потрясающей, неистребимой живучести материнского  начала.  Получив
такое предостережение, автор, готовя пьесу для постановки в Берлине, внес  в
текст некоторые изменения. Ниже следует первоначальный текст.

     Сцена I, стр. 17.
     Мамаша Кураж. Ухо востро держите! И - поехали.
     Фельдфебель. Мне что-то не по себе.
     Вербовщик. Простыл, наверно. Снял шлем, а стоишь на ветру.

                      Фельдфебель вырывает свой шлем.

     Мамаша  Кура