ее те же попытки произвести  впечатление  на  окружающих.
Так, ой подражает Зигфриду, несколько видоизменив, однако, этот образ, с тем
чтобы придать ему известный налет светскости, - все  это  особенно  наглядно
проступает на фотографиях, где он запечатлен раскланивающимся  с  кем-нибудь
(будь то с Гинденбургом, Муссолини или со знатными дамами). Роль, которую он
играет (ценителя искусств, обожающего истинно немецкую  музыку;  безвестного
солдата первой мировой войны; веселого; щедрого хозяина и примерного  немца;
государственного мужа, с достоинством переносящего скорбь), -  индивидуально
разработанная  роль.  В  противоположность  римскому  диктатору  (тот  любит
сниматься за кладкой кирпича, за пахотой, с фехтовальной шпагой в руках,  за
рулем машины), он  недвусмысленно  выражает  свое  презрение  к  физическому
труду.  "Фюрер"  обожает   позу   знатока.   Весьма   примечателен   снимок,
запечатлевший его приезд в Италию (Венецию). По всей вероятности, он  сделан
в момент, когда Муссолини показывал ему город.  Наш  Маляр  строит  из  себя
обремененного делами и деловитого коммивояжера,  являющегося  вместе  с  тем
_тонким знатоком архитектуры_ и наряду со всем этим сознающего, что шляпа  с
мягкими полями ему не к лицу и лучше ее  не  надевать,  как  бы  ни  светило
солнце. Во время своего визита в Нейдек к старому, больному  Гинденбургу  он
перед объективом фотоаппарата изображает _обаятельного гостя_,  взявшего  на
себя обязанность развлекать хозяев. Судя по всему, хозяин дома и его внук не
смогли держаться перед объективом так же непринужденно,  как  наш  Маляр,  и
потому внесли в задуманную сцену известную дисгармонию. Разумеется, у фюрера
великое множество функций, и ему не  всегда  удается  выдерживать  цельность
образа. Зато он мог бы похвалиться другой сценой, где он вносит свою лепту в
фонд "зимней помощи". Он держит в руке несколько  бумажек,  и  одна  из  них
сложена таким образом, что остается лишь просунуть  ее  в  щель  кружки  для
сбора денег. Однако жесты героя этой сцены типичны  для  всякого  обывателя:
кажется, будто фюрер нехотя достал из кошелька какую-то  мелкую  монету.  На
торжестве в Танненберге, посвященном памяти солдат, павших в 1914 году, он -
единственный из всех присутствующих - ухитряется изобразить  на  своем  лице
искреннюю скорбь, хотя при этом вынужден держать на коленях цилиндр! Вот это
уже образец мастерства в лучшем смысле этого  слова.  Но  поглядим,  что  же
дальше. Посмотрим, как он держится, произнося те пространные  речи,  которые
служат обоснованием или подготовкой какой-нибудь очередной резни.  Понимаешь
ли, мы должны рассмотреть его метод во  всех  случаях,  когда  он  старается
заставить зрителей вжиться в его образ, и сказать себе: да, и  мы  поступили
бы точно так же. Короче - везде, где он  выступает  просто,  как  _человек_,
добиваясь,  чтобы  публика  восприняла   его   поступки   как   само   собой
разумеющиеся, естественные человеческие поступки, и стремясь  таким  образом
заручиться ее эмоциональной поддержкой. Это весьма любопытный метод.
     Карл. Бесспорно. Вместе  с  тем  он  существенно  отличается  от  того,
которым пользуется на углу улицы уже упомянутый нами  свидетель  несчастного
случая.
     Томас. Да, весьма существенно. Можно было  бы  даже  сказать,  что  это
различие в первую голову обусловлено несравненно большим  сходством  первого
метода с методом игры, который  мы  наблюдаем  на  сцене.  В  обоих  случаях
возникает вживание зрителя в образ действующего лица,  и  это-то  и  принято
считать важнейшим достижением искусства. Умение увлечь зрителя  за  собой  и
сплотить публику в едином порыве - вот то, чего требуют от искусства.
     Карл. Должен признаться,  меня  несколько  пугает  такой  поворот.  Мне
кажется, что ты пытаешься всячески  связать  эффект  вживания  с  проделками
этого темного субъекта, чтобы опорочить этот метод. Конечно, верно,  что  он
добивается  подобного  вживания  в  собственный  образ,  но  ведь  того   же
добивались и весьма достойные люди.
     Томас. Бесспорно.  И  все  же,  если  метод  вживания  будет  опорочен,
ответственность за это скорее падет на него,  чем  на  меня.  Однако  мы  не
сможем двигаться дальше, если нас будет сковывать  страх:  а  что  из  всего
этого получится? Давайте же бесстрашно, или, напротив, устрашаясь на  каждом
шагу,  изучать,  каким  образом  тот,   о   ком   мы   говорим,   использует
художественный метод  вживания!  Поглядим,  к  каким  трюкам  он  прибегает!
Возьмем, для примера, его манеру произносить речи. Чтобы облегчить вживание,
он всякий раз, начиная речь, призванную послужить сигналом или  обоснованием
для каких-либо государственных акций, старается вызвать у самого себя  такое
настроение, которое понятно и доступно  любому  человеку.  В  принципе  речи
государственных  деятелей  никогда  не  носят   импульсивного,   спонтанного
характера. Эти  речи  обрабатываются  по  многу  раз  в  разных  аспектах  и
приурочиваются к определенным датам. Подходя к микрофону, оратор  обычно  не
ощущает никакого особого воодушевления, ни тем более гнева, ликования и  так
далее. Как правило, оратор, стало быть, удовлетворяется тем, что  зачитывает
свою речь с известной торжественностью, стремясь  придать  возможно  большую
убедительность своим аргументам. Но Маляр и ему  подобные  поступают  иначе.
Сначала с помощью разного рода трюков  вызывается  и  подогревается  интерес
публики к этой речи, а публикой должен стать весь народ.  Распускают  слухи,
будто совершенно невозможно предвидеть, что же скажет фюрер. Потому  что  он
будет говорить не от имени народа, он ведь не только рупор народных  чаяний.
Он еще и человек, индивидуум,  герой  спектакля,  и  он  пытается  заставить
народ, вернее, публику, воспринять его слова как свои собственные. Точнее  -
заставить  народ  разделить  его  чувства.  Поэтому  все  зависит  от  того,
насколько  сильными  окажутся  его  чувства.  Чтобы  распалить  себя,  Маляр
выступает как частное лицо, обращающееся к другим частным лицам. Он спорит с
разными людьми, иностранными министрами и политическими деятелями. Создается
впечатление, будто он вступил в единоборство с этими людьми  из-за  каких-то
свойств, присущих  этим  людям.  Он  осыпает  их  гневной  бранью  на  манер
гомеровских героев, бурно выражает свое негодование, давая понять, что он  с
трудом сдерживается, чтобы попросту не схватить своего противника за  горло;
окликая его по имени, он вызывает его на  бой,  издевается  над  ним  и  так
далее. Он  подчиняет  себе  эмоции  слушателя,  и  тот  разделяет  торжество
оратора, вживается в его образ. Очевидно, что Маляр (как зовут  его  многие,
потому что он усердно замазывает краской трещины в  стенах  разваливающегося
дома) владеет актерским методом,  с  помощью  которого  он  может  заставить
публику едва ли не слепо идти за ним. Пользуясь этим методом, он  принуждает
человека отказаться от собственной точки зрения ,и встать на его - Гитлера -
точку зрения, позабыть о собственных  интересах,  чтобы  вникнуть  в  его  -
Гитлера - интересы. Он побуждает зрителей углубиться в его  душевный  мир  и
следить за его переживаниями, он заставляет их "участвовать" в его заботах и
триумфах и мешает  им  составить  себе  какое  бы  то  ни  было  критическое
суждение, да и вообще какое бы  то  ни  было  собственное  представление  об
окружающем мире.
     Карл. Ты хочешь сказать, что он не пользуется аргументами?
     Томас.  Этого  я  отнюдь  не  хочу  сказать.  Напротив,  он  все  время
пользуется аргументами. Он  играет  человека,  аргументирующего  свою  точку
зрения. После какой-нибудь фразы, которая,  по  существу,  завершена  и  уже
преподнесена громовым голосом как бесспорная  и  неопровержимая  истина,  он
любит вдруг с рассеянным видом проговорить: "потому что" и, чуть передохнув,
взяться за перечисление доводов. Со стороны кажется, будто человек торопится
подкрепить только что выдвинутые утверждения первыми  попавшимися  доводами.
Многое из того, что он подверстывает под свое пресловутое  "потому  что",  в
сущности, не является аргументом,  и  порой  одна  лишь  сопровождающая  его
высказывания жестикуляция придает этому видимость довода.  Сплошь  и  рядом,
увлекшись, он обещает (можно сказать, самому себе) привести  три  довода,  -
иногда  даже  пять,  шесть,  -  по  всей  очевидности,  не  дав  себе  труда
предварительно  подсчитать  свои  "аргументы".  Затем  он  "приводит"  их  в
указанном числе или в несколько ином, -  сплошь  и  рядом  недостает  одного
"аргумента" или, наоборот, один из них оказывается лишним.  Для  него  важно
другое - побудить зрителя, вживающегося в  его  образ,  встать  в  положение
аргументирующего лица, то есть человека,  пользующегося  аргументами,  иными
словами, человека, ищущего аргументов.
     Карл. Ну, и чего же он таким образом достигает?
     Томас. Он достигает того,  что  его  поведение  представляется  публике
вполне естественным и закономерным. Он такой, какой он есть, и все (те,  кто
вживается в его образ) - такие же, как он. Он не может  поступать  иначе,  а
значит, и все другие не могут поступать иначе и должны  поступать  так,  как
они поступают. И без того его приверженцы  уверяют,  что  он  следует  СБОИМ
путем как лунатик или как человек, повторяющий однажды уже пройденный  путь.
Таким образом он прослыл стихийным порождением природы.  Сопротивляться  ему
было бы противоестественно и в конечном счете даже невозможно. Есть  у  него
свои слабости, но и то только потому, что человеческому роду,  блистательным
представителем  коего  он  является,  вообще  свойственны  слабости,  и  это
слабости, присущие всем, слабости неизбежные. "Я - всего-навсего ваш  рупор,
- любит он повторять, - приказ,  который  я  вам  отдаю,  это,  в  сущности,
приказ, который вы сами отдаете себе!"
     Карл. Разумеется, я понимаю, насколько опасно вживаться  в  его  образ,
коль скоро он увлекает народ  на  опасный  путь.  Но  мне  кажется,  что,  в
сущности, ты стремишься доказать не только то, что иной раз опасно вживаться
в образ (как, например, в образ Маляра), а что вживание опасно само по себе,
независимо от того, способен ли тот, в кого ты вживаешься,  подобно  фюреру,
увлечь тебя на опасный путь или нет. Ведь верно?
     Томас. Да, верно. Верно еще и потому, что  вживание  мешает  тому,  кто
становится его жертвой, определить, действительно ли этот путь небезопасен.
     Карл. Отчего же не всегда удается  добиться  вживания?  Мы  знаем,  что
существует широкий круг  людей,  которые  наблюдают  за  тем  же  Маляром  с
холодной настороженностью и ни на один миг  не.  согласятся  встать  на  его
точку зрения.
     Томас. Он не может заставить вжиться в свой образ тех, чьи интересы  он
беспрестанно попирает. Но его неудача  объясняется  также  и  тем,  что  они
постоянно   охватывают   мысленным    взором    всю    картину    окружающей
действительности, а его рассматривают только как ничтожную ее частицу.
     Карл. И только эти люди способны по-настоящему вскрыть  закономерности,
определяющие его поведение?
     Томас. Да.
     Карл. Что ж, эти люди не вживаются в образ Маляра потому,  что  сознают
противоположность между его интересами и своими собственными. Но  не  значит
ли это, что они могли бы без труда вжиться в образ такого человека,  который
защищал бы их интересы?
     Томас.  Конечно.  Но  в  этом  случае  они   не   смогли   бы   вскрыть
закономерности, определяющие его  поведение.  Возможно,  ты  спросишь:  коль
скоро человек ведет своих сторонников по правильному  пути,  может  быть,  в
этом случае не опасно слепо следовать за ним? Но это свидетельствовало бы  о
полном искажении понятия "правильного пути". Человек ни при  каких  условиях
не должен ходить на привязи. В своей жизни человек не столько "держит путь",
сколько  ходит.  Потому-то  понятие  "правильная   ходьба"   лучше   понятия
"правильный  путь".  Самое  замечательное  свойство  человека  -   это   его
способность к критике; она, эта способность, породила величайшие достижения,
решающим образом улучшила жизнь. Тот  же,  кто  вживается  в  образ  другого
человека, и притом без  остатка,  тем  самым  отказывается  от  критического
отношения к нему и к самому себе. Вместо того чтобы бодрствовать, он  бродит
по земле как лунатик. Вместо того чтобы делать что-то, он  позволяет  что-то
проделывать с собой. Он - существо, с которым и за счет которого строят свою
жизнь другие, сам же он никак не строит  свою  жизнь.  Ему  только  кажется,
будто он живет, в действительности он  прозябает.  Ему  попросту  навязывают
определенный  образ  жизни.  Поэтому  метод  театральной  игры,  взятый   на
вооружение фашизмом, не может рассматриваться как положительный образец  для
театра, если ждать от него картин, которые дадут  в  руки  зрителей  ключ  к
разрешению проблем общественной жизни.
     Карл. Трудно согласиться с этим выводом. Он отвергает практику  театра,
сложившуюся в ходе многих столетий.
     Томас.  Неужто  ты  воображаешь,   что   Маляр   оригинален   в   своей
деятельности?


РЕЧЬ АКТЕРА О ПРИНЦИПАХ ИЗОБРАЖЕНИЯ МЕЛКОГО НАЦИСТА

     Актер.  Следуя  нашим  свободным  правилам,  я  не  стремился  в  целях
повышения интереса к этой  фигуре  придать  ей  загадочность,  а,  напротив,
старался пробудить у зрителя интерес к разгадке персонажа. Поскольку  передо
мной стояла задача создать такой образ нациста, который вооружил бы  публику
нашего театра, представляющую общество, знанием того, как относиться к  нему
в жизни, я, естественно, должен  был  показать  его  как  сугубо  изменчивый
характер, для чего я воспользовался новыми средствами  театральной  игры,  о
которых мы здесь говорили. Я обязан был помочь публике взглянуть на  него  с
разных сторон, с тем чтобы она увидела, как воздействовало  на  моего  героя
общество в разные времена. Я должен был также показать, в  какой  мере  этот
человек способен изменяться в  зависимости  от  разных  обстоятельств,  ведь
общество не во всякий момент способно с такой силой воздействовать на любого
из своих членов, чтобы каждый приносил ему непосредственную пользу: сплошь и
рядом общество бывает вынуждено ограничиваться обезвреживанием той или  иной
личности. Ни при каких условиях, однако, не должен  был  я  создавать  образ
"прирожденного нациста". Передо мной  было  явление  противоречивое,  своего
рода атом враждебной народу стихии, мелкий  нацист,  чьи  единомышленники  в
массе своей вредят интересам масс. Наверно, он - скотина, даже зверь,  когда
попадает в нацистскую среду, но в то же время он обыкновенный человек, иными
словами, человек. В целом это скоты, но ведь всякое целое - не просто  сумма
составных частей. Нацисты постарше были охвачены  одной  жаждой  наживы,  но
молодым были не чужды смутные социальные чаяния. Уже потому только, что этот
тип встречался в  тысячах  экземпляров,  он  до  известной  степени  казался
безличным, выявляя не индивидуальные особенности, а лишь  характерные  черты
одной определенной группы людей. Между тем, хотя все  семьи  и  схожи  между
собой, в то же время каждая  семья  чем-то  решительно  отличается  от  всех
других. Я должен был показать закономерность  каждого  из  его  поступков  и
вместе с тем намекнуть на возможность другого поступка, который также был бы
вполне объясним. К людям нельзя подходить с  заранее  заданной  меркой:  они
могут быть "такими", но могут быть  и  другими.  Если  дом  рухнул,  это  не
значит, что он не мог бы уцелеть.

ФРАГМЕНТЫ КО ВТОРОЙ НОЧИ

НАУКА

     Философ. Люди,  ничего  не  смыслящие  ни  в  науке,  ни  в  искусстве,
полагают, что обе эти области, в которых  они  ничего  не  смыслят,  вопиюще
несхожи между собой. Они воображают, будто оказывают услугу науке,  позволяя
ей  чуждаться  всякой  фантазии,  и  покровительствуют  искусству,  запрещая
требовать от него мудрости. Человек может быть наделен особой способностью к
какому-либо занятию, но эта способность отнюдь не возрастает пропорционально
его неспособности ко всем другим занятиям.  Знание  необходимо  человечеству
точно так же, как и искусство, хотя в нашем уродливом обществе ему сплошь  и
рядом подолгу приходилось обходиться и без  того  и  без  другого.  Как  нет
человека, которому  было  бы  чуждо  всякое  знание,  так  нет  и  человека,
совершенно чуждого искусству.

     Актер. Этак скоро в театре не станет отбоя от  _утилитарности_!  В  ход
пойдут вот какие темы: "Недостатки  сплавной  канализации  на  Госсштрассе",
или: "Не слушайте по ночам радио при открытом окне!" Все, что "не  относится
к делу", будет упразднено.
     Актриса. И это вместо таких тем, как "Разочарование молодого человека в
жизни вследствие отказа его избранницы от совокупления" или:  "Мать  узнает,
что ее единственный сын подделал чек", со всеми деталями!
     Завлит. Насколько я помню, наш друг до сих пор  не  давал  нам  никаких
оснований полагать, будто его "таетр" исключает обращение к какой бы  то  ни
было из названных вами тем. Что же  касается  важности  темы,  то  общество,
представляемое зрителями, вполне способно вынести  свое  суждение  по  этому
поводу. Публика отражает всю совокупность человеческих интересов.
     Философ. Мне думается, что возражение  нашего  друга-актера  направлено
против ограниченности, присущей нашим так называемым "чистым практикам".  Он
опасается, как бы мы не переняли их безапелляционный,  "лобовой"  подход  ко
всем проблемам, который претендует на мгновенное решение каждого  вопроса  и
вместе с тем отодвигает в сторону каждый неразрешимый вопрос.  Но  зачем  бы
нам это делать?
     Завлит. Надо признать, что  мы,  в  сущности,  позабыли  об  искусстве,
низводя его до роли простого  орудия  познания.  Но  ведь  именно  искусству
свойственно поднимать тот или иной вопрос, не  зная  его  решения,  выражать
тревогу, не видя ее причины, и так далее.
     Философ. Это в равной мере свойственно и науке, друзья мои.
     Завлит. Возможно, но все же наука куда более трезво  подходит  к  делу.
Если даже она показывает нечто такое, чего она не понимает, то она ведь  тем
самым  не  отказывается  от  его   познания.   Искусство   же   культивирует
непознаваемость.  Оно  упивается  самим  "фактом"   существования   явлений,
недоступных  разуму,  неподвластных  человеку.  Искусство   -   на   стороне
провидения.
     Философ. Наука поступала точно так же в прежние времена и даже сейчас в
некоторых областях поступает точно так же. Природа не всегда была  одинаково
подвластна человеку, а человечество не всегда одинаково покорно мирилось  со
своей участью.
     Актер. В театре, как  и  в  "таетре",  мы  имеем  дело  с  человеческой
природой. Она предопределяет участь человека.
     Философ. На эту область природы распространяется то, что можно  сказать
обо всей природе в целом. Мы условились по возможности меньше  толковать  об
искусстве, о его собственных законах  и  пределах,  о  его  преимуществах  и
назначении. Мы низвели его до уровня простого орудия,  топтали,  насиловали,
обесправили и поработили. Мы больше  не  считаем  себя  обязанными  выражать
смутные чаяния, неосознанные догадки, всесильные чувства. Но  вместе  с  тем
новая задача, которую мы сами себе поставили,  требует,  чтобы  мы  отразили
события человеческой жизни во всей полноте и противоречивости, независимо от
того, разрешима та или иная проблема или нет. Не существует  ничего  такого,
что лежало бы вне сферы интересов общества. Элементы осознанного, доступного
мы должны показать в их взаимосвязи с неосознанным, недоступным, с тем чтобы
и последнее было представлено в нашем театре.

     Завлит. Ты, как я  вижу,  считаешь,  что  мы  не  вскрываем  особенное,
индивидуальное, характерное. Однако все это также находит у  нас  отражение.
Если мы показываем ученого, который  при  определенной  ситуации  впадает  в
гнев, то мы отнюдь не изо