ждения, создаваемого предвкушением  вечернего  спектакля,  возбуждения,
которое так легко прорывается в репетиции, вызывая напряженную торопливость,
- ничто не может идти слишком быстро. Для нас,  совсем  напротив,  ничто  не
было слишком медленным. Нужно репетировать так,  как  если  бы  пьеса  могла
продолжаться двенадцать часов. Всякие  предложения  ускоренных  "переходов",
позволяющих избежать потери темпа, Л. решительно отвергал. В  каждой  мелочи
заключены возможности  представить  особенности  или  традиции  человеческих
взаимоотношений. ("Потери темпа" возникают прежде всего именно тогда,  когда
устраиваются халтурные "переходы"). Так, например, без терпеливой тщательной
разработки деталей нельзя по-настоящему разработать очень важное  завершение
второй сцены.  Советники  окружают  и  поздравляют  Галилея,  отводя  его  в
глубину, однако ничтожно короткий разговор с  Лудовико  Марсили,  в  котором
заключено обвинение в плагиате, должен, так оказать, повиснуть в воздухе.  В
то время как занавес опускается за его спиной, отделяя  от  него  Галилея  и
всех остальных, Лудовико продолжает и  заканчивает  разговор  с  Вирджинией,
прохаживаясь у  рампы.  А  его  циничное  замечание,  что  теперь  он,  мол,
понимает, что такое наука на самом деле, становится трамплином к следующей -
третьей - сцене великих открытий.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

                      Доверие к объективному суждению

     Галилей посадил своего  друга  Сагредо  наблюдать  в  телескоп  Луну  и
Юпитер. Л. садился  спиной  к  прибору,  непринужденно,  расслабленно,  так,
словно бы его работа уже сделана и он хочет  только,  чтобы  другой  человек
объективно судил о том, что видит, ведь только это и требуется -  объективно
оценить увиденное. Таким образом, он подтверждал, что отныне  все  споры  об
учении Коперника должны прекратиться ввиду новых возможностей наблюдения.
     Эта позиция уже с начала сцены объясняет его дерзкую попытку просить  о
доходной придворной должности во Флоренции.

                            Исторический момент

     Л. разговаривал с другом у телескопа без особого нажима.  И  чем  проще
держал он себя, тем объективней становилось ощущение, что  это  историческая
ночь, чем трезвее он говорил, тем более торжественным казался этот момент.

                                  Смущение

     Когда куратор университета приходит, чтобы пожаловаться  на  историю  с
телескопом,  Л.  показывает  сильное  смущение  Галилея  тем,   что   упрямо
продолжает смотреть в телескоп, но явно не столько из интереса  к  звездному
небу,  сколько  из  нежелания  смотреть  в  глаза  куратору.  Он   бесстыдно
использует,  как  укрытие,   это   более   "высокое"   назначение   прибора,
оказавшегося не столь уж доходным для флорентийцев. Впрочем, при этом он еще
поворачивается задом к обозленному человеку,  который  раньше  ему  доверял.
Однако он  тут  же  предлагает  куратору,  отнюдь  не  пытаясь  его  утешать
открытиями  "чистой"  науки,  новое  доходное  дело  -  небесные  часы   для
мореплавателей. После ухода  куратора  он  сидит  у  телескопа,  раздраженно
почесывая шею, и говорит Сагредо о своих физических и духовных потребностях,
которые так или  иначе  необходимо  удовлетворять.  Наука  для  него  дойная
корова, которую доят  все,  приходится  доить  и  ему.  В  это  время  такое
представление Галилея еще служит науке,  однако  позднее,  в  борьбе  против
Рима, это представление толкает науку на край  пропасти,  а  именно  в  руки
власть имущих.

                          Мысль рождается желанием

     Просмотрев расчеты движений, совершаемых  спутниками  Юпитера,  Сагредо
высказывает o-пасения за того, кто опубликует эти сведения, столь неприятные
церкви. Галилей возражает, говоря об искусительной  силе  доказательств.  Он
достает из кармана камешек, бросает его из руки в руку, тот падает, влекомый
силой тяжести. Он говорит: "Никто не в  состоянии  долго  отрицать  подобный
факт". Приводя это доказательство, Л. ни на миг  не  переставал  действовать
именно так, чтобы об этом можно .было вспомнить позднее, когда  он  объявил,
что решил сообщить о своих опасных  открытиях  католическому  флорентийскому
двору.

                           Отстранение Вирджинии

     Небольшую сцену с дочерью Вирджинией Л. использовал, чтобы показать,  в
какой степени сам Галилей повинен в том, что позднее Вирджиния  превратилась
в шпиона инквизиции. Он не принимает всерьез ее интерес к телескопу и  велит
ей идти к утренней мессе. Л. некоторое время смотрел на дочь,  спросившую  ;
"можно я погляжу?", и затем отвечал: "это не игрушка".

                 Удовольствие, доставляемое противоречиями

     Галилей  торжественно  подписывает  прошение,  говоря:  "Я   поеду   во
Флоренцию".  Порывисто  выкладывая  мысли  об  уже   свершенных   открытиях,
рассуждая о соблазне  доказательств  и  демонстрируя  великие  открытия,  Л.
предоставлял  зрителю  полнейшую  свободу  изучать  противоречивую  личность
Галилея, критиковать его и восхищаться им.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

                             Изображение гнева

     В  сцене  с  придворными  учеными,  которые  отказались  посмотреть   в
телескоп, потому что он должен был либо подтвердить утверждения  Аристотеля,
либо разоблачить Галилея как обманщика, Л. играл не  столько  гнев,  сколько
попытку подавить в себе гнев.

                              Собачья повадка

     Когда Галилей, под конец уже  взорвавшись,  пригрозил,  что  пойдет  со
своими  новыми  знаниями  на  кораблестроительные  верфи,  он  увидел,   как
придворные начали поспешно уходить. Глубоко встревоженный и  огорченный,  он
бежит вслед за  уходящим  князем  с  резко  выраженной  повадкой  раболепия,
спотыкаясь, утратив достоинство. Так величие артиста  проявляется  именно  в
том, насколько он умеет придать поведению изображаемого лица непонятные,  во
всяком случае, неприемлемые черты.

                    Борьба и особый характер этой борьбы

     Л. настаивал, чтобы  в  четвертой  и  шестой  сценах  фоном  оставалась
большая таблица, на  которую  проецировался  оригинальный  рисунок  Галилея,
представляющий расположение Юпитера и его спутников. Этот рисунок  напоминал
о борьбе. Чтобы показать одну из сторон этой борьбы - терпеливое выжидание в
приемных ради утверждения истины, - Л. поступал  так:  уже  после  того  как
придворные торопливо удалялись, а несколько отставший камергер сообщил ему о
передаче дела на рассмотрение в Рим, Л. уходил из той части  сцены,  которая
изображала дом Галилея, на просцениум, отделенный малым  занавесом.  Там  Л.
стоял между четвертой и шестой, так же как потом  между  шестой  и  седьмой,
сценами в  ожидании  и,  время  от  времени  доставая  камешек  из  кармана,
перебрасывал его из руки в руку, чтобы снова  и  снова  убедиться,  что  тот
падает сверху вниз.

                              СЦЕНА ШЕСТАЯ {*}

     {* Пятая сцена в этих спектаклях не игралась.}

                         Наблюдение за духовенством

     Галилей даже с некоторым одобрением наблюдает за издевающимися над  ним
монахами в  римской  коллегии  -  ведь  они  все  же  пытаются  _доказывать_
абсурдность его утверждений, когда топчутся на  незримо  вращающемся  земном
шаре. На дряхлого кардинала он смотрит с состраданием.
     После того как астроном Клавиус подтвердил данные  Галилея,  тот  снова
показывает растерянно отступающему противнику -  кардиналу,  как  падает  из
руки в руку камень. Л. делал это отнюдь не торжествующе, а так, словно хотел
предоставить противнику еще одну возможность самому убедиться.

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

                                   Слава

     Галилей,   приглашенный   на   бал-маскарад,   устроенный   кардиналами
Беллармином и Барберини, на несколько минут остается  в  передней  вместе  с
писцами, которые оказываются затем  шпиками.  Когда  он  входил,  его  очень
почтительно приветствовали важные люди в масках. Совершенно очевидно, что он
в милости. Из зала доносится пение хора мальчиков, и Галилей  прислушивается
к одной из тех меланхолических песен, которые звучат посреди жизнерадостного
ликования. Несколько мгновений он молча  прислушивался,  затем  сказал  одно
слово "Рим" - ничего больше  не  потребовалось  Л.,  чтобы  выразить  гордое
чувство победителя, у ног которого лежит столица мира.

                             Цитатный поединок

     В коротком поединке -  перестрелке  библейскими  цитатами,  которую  он
ведет с кардиналом Барберини, Л. обнаруживает не только  азартное  увлечение
таким духовным спортом, но и то, что он начинает подозревать неблагоприятный
поворот в своих делах. Воздействие этой сцены зависит еще и от  элегантности
исполнения, и Л. полностью использовал свою тяжеловесную фигуру.

                               Два дела сразу

     Короткий   довод   относительно   возможностей   человеческого    мозга
(услышанный автором, к его удовольствию, от Альберта Эйнштейна) позволяет Л.
показать, во-первых, известную  грубость  специалиста,  когда  непосвященный
вторгается в его область; во-вторых,  сознание  того,  как  трудны  подобные
проблемы

                         Разоружение нелогичностью

     Когда  зачитывается  декрет,  согласно   которому   запрещается   гостю
преподавать уже доказанную теорию, Л. реагирует на это тем, что дважды резко
поворачивается от читающего секретаря к кардиналу Барберини. Галилей  словно
громом  поражен  и  позволяет  обоим  кардиналам  уволочь  себя  как   быка,
оглушенного обухом. Л.  удалось  создать  впечатление,  -  причем  автор  не
способен даже описать, как именно Л. это делает, -  что  Галилей  обезоружен
главным образом тем, что так откровенно нарушена логика.

СЦЕНА ВОСЬМАЯ

                   Непреодолимая потребность исследовать

     В седьмой сцене Галилей услышал нет, сказанное церковью, в  восьмой  он
слышит нет, исходящее от народа. Слышит из уст монаха, который и сам  физик.
Сперва  Галилей  испуган,  но   затем   сознает   то,   что   происходит   в
действительности: не церковь защищает крестьянина  от  науки,  а  крестьянин
защищает от  нее  церковь.  Это  Л.  придумал  играть  Галилея  так  глубоко
потрясенным, что все свои контраргументы  он  высказывает  в  тоне  обороны,
гневной вынужденной самозащиты и бросает рукопись с видом беспомощности.  Он
ссылался на свою непреодолимую потребность исследовать так, как  застигнутый
на месте преступления  садист  или  растлитель  мог  бы  ссылаться  на  свои
гормоны.

                    Лафтон не забывает рассказать фабулу

     В тексте восьмой сцены есть фраза, рассказывающая о дальнейшем развитии
фабулы. "Если бы я признал этот декрет..."; Л. очень тщательно разработал  и
выделил этот краткий, но важный момент.

СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

                             Нетерпение ученого

     Л. настаивал на том, чтобы после  отречения  в  тринадцатой  сцене  ему
разрешили показать значительные изменения в  характере  Галилея  так,  чтобы
представить  его  более  (преступным.  Однако  он  не   испытывал   подобной
необходимости в начале девятой сцены. И тогда Галилей в угоду церкви  годами
не оглашал выводов из  своих  открытий,  но  это  нельзя  считать  настоящим
предательством, подобным тому, которое он совершил позднее. В широких массах
населения о новом учении еще мало что знают, дело  юного  астронома  еще  не
связано тесно с делом горожан Северной  Италии,  его  борьба  еще  не  стала
политической борьбой. Если не было речи, то не может  быть  и  отречения.  И
поэтому главным, что должно  быть  представлено,  все  еще  остается  только
личное нетерпение и неудовлетворенность ученого.

                  Когда же Галилей становится вредителем?

     В "Галилее" речь идет вовсе не о том,  что  следует  твердо  стоять  на
своем, пока считаешь,  что  ты  прав,  и  тем  самым  удостоиться  репутации
твердого человека. Коперник, с которого, собственно, началось все  дело,  не
стоял на своем, а лежал на нем, так как разрешил огласить, что думал, только
после своей смерти. И все же никто не упрекает его. Вот, например,  предмет,
который лежит так, что каждый его может поднять. А  тот,  кто  положил  этот
предмет, ушел прочь, так что нельзя его ни благодарить, ни  бранить.  А  вот
научное достижение, которое позволяет легче, быстрее,  изящнее  рассчитывать
звездные пути, и человечеству предоставлена возможность им пользоваться. Вот
это и есть труд всей жизни Галилея,  и  человечество  им  пользуется.  Но  в
отличие от Коперника, который уклонился от борьбы, Галилей боролся и сам  же
эту борьбу предал. За двадцать лет до него Джордано Бруно из Нолы  также  не
уклонялся от борьбы и был за это сожжен, но если бы он отрекся, вред был  бы
не велик; трудно даже сказать, какое значение имела тогда  его  мученическая
смерть, не было ли число напуганных ею ученых больше  числа  тех,  кого  она
вдохновила. Во времена Бруно борьба только еще  начиналась.  Но  время  шло;
новый класс - буржуазия - выходил  на  арену  с  новой,  все  более  сильной
промышленностью; речь шла уже не только о научных достижениях, но и о борьбе
за то, чтобы использовать их со все большим размахом. Это использование  шло
в разных направлениях, ведь новому классу необходимо было  для  того,  чтобы
вести свои дела, захватить власть, разрушить  ту  господствующую  идеологию,
которая ему в этом препятствовала. Церковь, защищавшая привилегии  помещиков
и князей, как богоданные и тем самым естественные, управляла, разумеется, не
с помощью астрономии, но управляла и астрономией и внутри  нее.  Церковь  не
могла позволить нарушить свою власть ни в одной области. А новый  класс  мог
использовать для себя победу в любой области, в том числе  и  в  астрономии.
Но, избрав какую-либо область образцовопоказательной и  сосредоточив  в  ней
всю борьбу, класс оказывался в  этой  области  уязвимым  в  широком  смысле.
Изречение: "Ни одна цепь не может быть сильнее, чем ее слабейшее  звено",  -
действительно для всех цепей, и для тех, что  связывают  (такой  цепью  была
церковная идеология), и для тех, что служат передаточными трансмиссиями (как
новые представления нового класса о собственности, праве, науке  и  т.  п.).
Галилей стал вредителем, когда повел свою науку на борьбу и предал ее в ходе
этой борьбы.

                                   Уроки

     Ни одна картина не может передать той легкости и изящества, с какими Л.
проводил  небольшие  эксперименты  с  плавающим  льдом  в  медном  тазу.  За
сравнительно  долгим  чтением  последовало  быстрое  демонстрирование.   Его
отношения с учениками напоминали  поединок,  в  котором  учитель  фехтования
применяет все искусные приемы - применяет против  учеников,  им  на  пользу.
Уличив Андреа в том, что тот спешит делать выводы, Галилей перечеркивает его
неверную запись в лабораторной  книге  с  таким  же  терпением  и  такой  же
деловитостью, как поправляет ледяную пластинку в тазу.

                                  Молчание

     Свои ухищрения применяет он, впрочем, еще и для  того,  чтобы  подавить
недовольство  учеников.  Они  недовольны  его  молчанием  в  общеевропейской
дискуссии о солнечных пятнах,  тогда  как  отовсюду  требуют  его  суждений,
считая его величайшим авторитетом. Он знает, что  своим  авторитетом  обязан
церкви и что бурные требования его отклика, следовательно,  объясняются  его
молчанием. Его авторитет  был  создан  при  условии,  что  он  им  не  будет
пользоваться. Л. показывает страдания Галилея в  эпизоде  с  присланной  ему
книгой о солнечных пятнах,  которую  оживленно  обсуждают  его  ученики.  Он
разыгрывает полнейшее равнодушие, но делает это плохо. Ему не позволено даже
перелистать эту книгу,  в  которой,  конечно  же,  множество  заблуждений  и
поэтому она вдвойне соблазнительна. И, сам не бунтуя, он все же поддерживает
бунт, и когда шлифовальщик стекол Федерцони, разъяренный тем, что  не  может
читать по латыни, швыряет на пол весы, Галилей поднимает эти весы - впрочем,
мимоходом, как человек, который всегда поднимает то, что упало.

          Возобновление исследований как чувственное удовольствие

     Прибытие Лудовико Марсили, жениха Вирджинии, Л.  использует  для  того,
чтобы  засвидетельствовать  свое   собственное   недовольство   однообразной
привычной работой. Он потчует гостя так, что этот перерыв в  работе  мог  бы
вызвать недоумение учеников. Услышав сообщение о  том,  что  папа-реакционер
умирает,  Галилей  начинает  по-иному  чувствовать  вкус   вина.   Он   весь
изменяется. Сидя у стола, спиной к публике, он словно перерождается: засунул
руки в  карманы,  закинул  ногу  на  ногу,  сладострастно  потянулся.  Потом
медленно поднялся и стал расхаживать взад и вперед с бокалом  в  руках.  При
этом он обнаружил, что его будущий зять,  помещик  и  реакционер,  с  каждым
глотком вина все меньше ему нравится. Его указания ученикам о приготовлениях
к новому опыту звучали как вызовы. Л. к тому же еще старался сделать  вполне
очевидным, что Галилей жадно  воспользовался  самой  ничтожной  возможностью
возобновить свои научные изыскания.

                             Поведение в работе

     Речь о необходимости соблюдать  осторожность,  речь,  начинающую  новый
этап научной деятельности, которая сама по себе открытое издевательство  над
всякой осторожностью, Л. произносит, создавая поразительный образ творческой
самоотверженности и ранимости. Даже обморок Вирджинии, когда она падает,  не
застав уехавшего жениха, не может отвлечь Галилея.  Ученики  склоняются  над
ней, а он с болью говорит: "Я должен, должен узнать". И в  этот  миг  он  не
казался жестоким.

СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

             Драматургическая подоплека политического поведения

     Л. принял большое участие в разработке десятой (карнавальной) сцены,  в
которой изображается, как итальянский народ  сочетает  революционное  учение
Галилея со своими революционными  требованиями.  Л.  добился  усиления  этой
сцены, предложив, чтобы замаскированные представители гильдий подбрасывали в
воздух чучело, наряженное кардиналом. Он считал настолько  важным  показать,
что учение о вращении земли угрожает принципам собственности, что  отказался
участвовать в одной нью-йорской  постановке,  в  которой  эту  сцену  хотели
убрать.

СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ

                                 Разрушение

     Одиннадцатая  сцена  -  это  сцена  разрушения.  Л.   начинает   ее   в
самоуверенном тоне девятой сцены. Он не  позволяет  прогрессирующей  слепоте
лишить его хотя бы частицы  мужества.  (Вообще  Л.  сознательно  отказывался
обыгрывать недуг, который постиг Галилея вследствие его занятий, и  мог  бы,
разумеется, обеспечить ему сочувствие зрителей. Л. не хотел, чтобы поражение
Галилея можно было  приписать  старости  или  физической  слабости.  Даже  в
последней сцене он изображал не телесно, а душевно сломленного человека.)
     Драматург предпочитает показать отречение Галилея именно в этой  сцене,
а не в сцене инквизиции.  Галилей  отрекается  уже  тогда,  когда  отклоняет
предложение прогрессивных буржуа, переданное литейщиком  Ванни,  предложение
поддержки  в  борьбе  против  церкви.  Галилей  отказался  от  поддержки   и
настаивает на том, что написал, дескать,  неполитический  научный  труд.  Л.
проводил сцену отказа с предельной резкостью и силой.

                                Два варианта
     В нью-йоркской постановке Л. изменил свое поведение в эпизоде встречи с
кардиналом-инквизитором. В калифорнийской постановке он оставался сидеть, не
узнавая  кардинала,  тогда  как  его   дочь   кланялась.   Так   создавалось
впечатление, что прошел некто зловещий, неузнанный,  но  сам  поклонился.  В
Нью-Йорке Л.  поднимался,  сам  отвечая  на  поклон  кардинала.  Автору  это
изменение не кажется удачным, так как оно  устанавливает  между  Галилеем  и
кардиналом отношения, ничем не оправданные по