термедии. Сегодня на
сцене стоит дом, каждой деталью, вплоть до последней печной трубы, схожий  с
настоящим  домом,  а  завтра  двум-трем  разноцветным  жердям  вменяется   в
обязанность изображать пшеничный склад. Над игрой  наших  клоунов  проливают
слезы, а на наших драмах - надрывают животики. Одним словом,  у  нас  теперь
все бывает. Я сказал бы: к сожалению.
     Актер. В твоем рассказе звучит скорбь, на  мой  взгляд,  неоправданная.
Можно подумать, будто мы и впрямь оставили всякую серьезную работу. Но  смею
заверить, мы не какие-нибудь бездумные проказники. Мы  -  люди,  выполняющие
тяжкий труд под строгим контролем и с предельной отдачей сил, - иначе нельзя
хотя бы из-за острой конкуренции.
     Завлит.  Потому-то   наши   изображения   настоящей   жизни   и   стали
образцово-показательными.  Публика  может  изучать  у  нас  любые  тончайшие
движения души. Наши семейные картины скопированы с величайшей тщательностью.
За многие десятилетия отдельные актерские труппы отлично  сыгрались,  у  нас
можно было даже увидеть сцены, ну, взять,  к  примеру,  вечер  в  помещичьем
доме, где в каждом жесте актеров сквозит естественность, и, кажется, из сада
даже доносится запах роз. Я  часто  удивлялся,  как  это  авторам  пьес  еще
удается отыскивать для  своих  героев  какие-то  новые  душевные  состояния,
когда, казалось, все они  уже  известны  наперечет.  Нет,  мы  и  впрямь  не
смущаемся никакими сомнениями и не скупимся на усилия.
     Философ. Так, значит, ваша главная цель  -  отображать  взаимоотношения
людей?
     Завлит. Если бы мы  не  отображали  человеческих  взаимоотношений,  это
вообще уже не было бы искусством. В крайнем случае ты  можешь  сказать,  что
наши изображения плохи.  Это  означало  бы,  что  ты  считаешь  нас  дурными
художниками, ведь наше искусство в том  и  состоит,  чтобы  придавать  нашим
изображениям печать правдоподобия.
     Философ. Предъявлять подобный упрек никак не входило в мои намерения. Я
хочу говорить не о плохом искусстве, а  о  хорошем.  А  там,  где  искусство
хорошо, оно и впрямь придает изображению печать правдоподобия.
     Актер. Я не одержим манией величия, но  все  же  смею  утверждать,  что
берусь изобразить любой  поступок,  даже  самый  невероятный,  так,  что  ты
уверуешь в него без всяких  колебаний.  Если  хочешь,  я  покажу  тебе,  как
император Наполеон пожирает сапожные гвозди, и бьюсь об заклад,  ты  найдешь
это вполне естественным.
     Философ. Ты совершенно прав.
     Завлит. Позволь мне указать тебе, что ты несколько отклонился от  темы.
Ты бьешь, как говорится, мимо цели.
     Актер. Почему ты считаешь, что я отклонился от темы?  Я  же  толкую  об
актерском искусстве.
     Философ. Я тоже не счел бы это отклонением от темы. В одном из описаний
всемирно известных актерских  упражнений,  цель  которых  -  научить  актера
естественной игре, я нашел такое упражнение: актер должен бросить  шапку  на
пол и  вести  себя  с  ней  так,  будто  это  крыса.  Так  учатся  искусству
_внушения_.
     Актер.  Отличное  упражнение!  Если  бы  мы   не   владели   искусством
_внушения_, то каким образом, спрашивается,  при  помощи  нескольких  кусков
полотна или щита с надписью мы заставили бы зрителя вообразить, будто сейчас
перед ним - поле боя у  Акциума?  И  как  -  опять  же  с  помощью  скудного
старомодного тряпья да еще маски - мы убедили бы его, что  перед  ним  принц
Гамлет? Чем больше  наше  мастерство,  тем  меньше  нам  требуется  реальных
вспомогательных средств, чтобы  вылепить  кусочек  жизни.  Мы  действительно
копируем жизненные события, но этим далеко не все сказано. К черту  события!
Вопрос еще и в том, зачем мы их копируем.
     Философ. Ну и зачем же вы их копируете?
     Актер. Чтобы наполнить души людей страстями и чувствами, чтобы  вырвать
их из буден и повседневности. Жизненные события, если можно так  сказать,  -
это подмостки, на которых мы показываем наше искусство, - трамплин,  которым
мы пользуемся.
     Философ. Вот именно.
     Завлит. Твое "вот именно" совсем мне не нравится. По-моему,  чувства  и
страсти, которыми мы готовы наполнить твою душу, нисколько тебе не нужны. Ты
ведь ни единым словом не упомянул об этом, когда  объяснял,  с  какой  целью
пришел в наш театр.
     Философ.  Признаюсь,  это  действительно  так.  Мне  очень  жаль.  Ваше
здоровье!
     Завлит. Откровенно говоря, я предпочел бы выпить за твое здоровье. Ведь
мы  же,  собственно,  собирались  потолковать  о  том,  каким  образом  наше
искусство могло бы удовлетворить твои желания, а не о том, в какой мере  оно
удовлетворяет нас.
     Актер.  Неужто  он  станет  возражать  против  того,  чтобы  мы  слегка
потревожили его ленивую душу? Хорошо, пусть его больше занимает то,  что  мы
изображаем -  эти  самые  "события",  -  чем  наше  искусство,  но  как  нам
изобразить для него эти события, не мобилизуя наших чувств и страстей? Да он
первый, не мешкая, сбежал бы  от  нас,  покажи  мы  ему  бесстрастную  игру.
Впрочем, бесстрастной игры вообще не бывает.  Всякое  событие  волнует  нас,
если, конечно, в нас не умерли чувства.
     Философ. О, я ничего не имею против чувств.  Я  согласен,  что  чувства
необходимы для создания копий, изображений  жизненных  событий,  и  что  эти
копии в свою очередь должны возбуждать чувства. Вопрос для меня в другом,  в
том, как ваши чувства, и в особенности старание возбудить те  же  чувства  у
зрителей, отражаются на этих копиях. К сожалению, я вынужден повторить,  что
больше всего меня занимают события действительной жизни. А потому я хотел бы
еще раз подчеркнуть, что в этом доме, полном хитроумных и жутковатых орудий,
я чувствую себя чужаком, посторонним, вторгшимся сюда  не  для  того,  чтобы
испытать  удовольствие,  и,  более   того,   даже   готовым   вызвать   ваше
неудовольствие, поскольку меня привел к вам интерес совершенно особого рода,
специфичность которого трудно переоценить. Сам я столь  властно  ощущаю  эту
специфичность моего интереса, что могу сравнить себя разве лишь с человеком,
который пришел к артистам музыкальной капеллы как скупщик меди, помышляя  не
о приобретении трубы, а лишь  о  покупке  меди.  Труба,  на  которой  играет
трубач, сделана из меди, но вряд ли он захочет продать ее просто  как  медь,
по стоимости металла, на вес. Вот  так  же  и  я  пришел  к  вам  в  поисках
занимающих  меня  событий  из  жизни  людей,  которые   вы   здесь   кое-как
изображаете,  хотя  вы  и  создаете  эти  изображения  отнюдь  не  с   целью
удовлетворить мои запросы. Короче:  мне  нужны  для  некоторых  целей  копии
событий человеческой жизни. Прослышав, будто вы изготовляете подобные копии,
я хотел бы узнать, смогу ли я ими воспользоваться.
     Завлит.  В  какой-то  мере  я  и   впрямь   начинаю   ощущать   смутное
неудовольствие, которого, как говоришь, ты ожидал. Копии, которые мы  здесь,
-  пользуясь  твоим  несколько  казенным  выражением,  -  изготовляем,  это,
конечно, изображения особого рода, коль скоро они  преследуют  особую  цель.
Кое-что об этом сказано еще в "Поэтике" Аристотеля. Аристотель говорит,  что
трагедия  есть  подражание  действию  важному   и   законченному,   имеющему
определенный объем, при помощи речи,  в  каждой  из  своих  частей  различно
украшенное,  но  не  рассказанное,   а   показанное   действующими   лицами,
совершающее благодаря страху и состраданию очищение подобных аффектов.  Речь
идет, таким образом, об изображении твоих излюбленных жизненных  событий,  и
эти изображения должны оказывать определенное  воздействие  на  души  людей.
Театр претерпел немало изменений с  тех  пор,  как  Аристотель  написал  эти
слова, но принцип оставался незыблем. Очевидно, вздумай театр изменить этому
принципу, - он перестал бы быть театром.
     Философ. Ты хочешь сказать, что ваши изображения неотделимы  от  целей,
которые вы преследуете, создавая их?
     Завлит. Да, неотделимы.
     Философ. Но мне нужны изображения событий жизни  для  моих  собственных
целей. Как же нам теперь быть?
     Завлит. Оторванные от своего назначения, эти изображения уже  не  имели
бы ничего общего с театром.
     Философ. Признаться, последнее для меня не столь существенно.  То,  что
при этом получится, мы могли  бы  назвать  иначе,  например:  "таетр".  (Все
смеются.) Или вот что: а почему бы мне попросту не пригласить вас, артистов,
выполнить для меня одну неартистическую работу. Поскольку нигде  больше  мне
не найти умельцев, поднаторевших в  изображении  людей  и  их  поступков,  я
приглашаю вас выполнить мой заказ.
     Завлит. Что же это за таинственный заказ?
     Философ (со смехом).  О,  я  едва  решаюсь  открыть  вам  мои  замыслы.
Наверно, они покажутся вам чрезвычайно банальными и прозаичными. Я  подумал,
а нельзя ли использовать ваши копии для сугубо практической  цели,  попросту
для того, чтобы определить наилучшую линию поведения в жизни? Понимаете  ли,
можно было бы исследовать их, как поступает, например, физика (имеющая  дело
с механическими частицами), и затем  выработать  на  этой  основе  наилучший
технический метод.
     Завлит. Значит, ты преследуешь научные цели! Это и впрямь ничего общего
не имеет с искусством.
     Философ (поспешно). Конечно, нет. Потому-то я и хочу назвать это просто
"таетром".
     Завлит.  Хорошо.  Попытаемся  следовать  за  нитью  твоих  рассуждений.
Что-нибудь от этого нам, пожалуй,  тоже  перепадет.  Может  быть,  идя  этим
необычным путем, мы получим хоть какие-то  указания  насчет  того,  как  нам
"изготовлять" хорошие копии, что для нас всего  важнее,  ведь  по  опыту  мы
знаем, насколько сильнее воздействие наших изображений,  когда  то,  что  мы
изображаем, правдоподобно. Кто стал бы жалеть ревнивую женщину, если  бы  мы
вздумали уверять, будто муж изменяет ей с ее собственной бабушкой?
     Философ. Коль скоро я подрядил  вас  выполнить  мой  заказ,  вы  можете
искать собственной выгоды лишь при  условии,  чтобы  я  не  понес  при  этом
ущерба. Прежде всего мне необходимо всерьез исследовать ваш метод  работы  и
определить, каким изменениям его надо  подвергнуть,  чтобы  я  мог  получить
нужные мне изображения.
     Завлит. Может, при этом ты даже  убедишься,  что  наши  изображения  не
столь уж непригодны для твоих целей, хотя мы и "изготовляем" их по старинке.
В  самом  деле,  почему  бы  в  наших  театрах  зрителю  не  получать  также
практический урок?

     Философ. Вы должны знать: меня снедает неутолимое любопытство ко всему,
что связано с человеком, я никогда не устаю видеть и слышать людей.  Я  хочу
знать, как они обходятся друг с другом,  враждуют  и  дружат,  продают  лук,
замышляют военные походы, заключают браки, шьют шерстяные костюмы, пускают в
оборот  фальшивые  деньги,  копают  картошку,  наблюдают  звезды,  как   они
обманывают,  выбирают,  поучают,   эксплуатируют,   оценивают,   калечат   и
поддерживают друг  друга,  как  они  проводят  собрания,  основывают  союзы,
интригуют. Мне всегда хочется знать, как  возникают  и  чем  завершаются  их
начинания. Я стремлюсь отыскать во всем  этом  определенные  закономерности,
которые  позволят  мне  предвидеть  то,  что  должно  совершиться.  Я  часто
задумываюсь над тем, как мне держаться в жизни, чтобы выжить  и  добыть  для
себя побольше счастья, а это, естественно, зависит также от того, как станут
вести себя другие  люди.  И  потому  их  поведение  также  чрезвычайно  меня
занимает, как и возможность оказать на них какое-либо влияние.
     Завлит. Надеюсь, у нас ты найдешь чем поживиться.
     Философ. И да, и нет. Должен признаться, что как раз потому я и хотел с
вами потолковать. Мне у вас как-то не по себе.
     Завлит. Почему? Разве тебе мало того, что мы показываем?
     Философ. С меня вполне хватит. Не в том дело.
     Завлит. Может быть, ты находишь,  что  мы  неверно  изображаем  то  или
другое?
     Философ. И  это  есть,  но  вместе  с  тем  я  нахожу,  что  многое  вы
изображаете верно. Полагаю, все дело в том, что в вашем  театре  мне  трудно
отличить верное от неверного. Я не все еще сказал о себе. А  у  меня,  кроме
любопытства, есть еще одна страсть: во мне  сидит  дух  противоречия.  Люблю
тщательно взвешивать все, что вижу, и, как говорится, подбавлять ложку дегтя
в бочку меда. Меня все время одолевает задорный бес сомнения.  Подобно  тому
как иной бедняк десять  раз  перевернет  в  руке  монету,  так  и  я  привык
неустанно взвешивать и рассматривать со всех  сторон  человеческие  слова  и
поступки. Вы же не оставляете места для этих моих сомнений, в том-то  все  и
дело.
     Актер. Вот это критика!
     Философ. Гм. Может, я наступил кому-нибудь на мозоль?
     Завлит. Мы ничего не имеем против разумной критики. Мы редко слышим ее.
     Актер. Не тревожься. Я все  понимаю:  без  критики  так  или  иначе  не
обойтись.
     Философ. Как вижу, вы не в восторге от моих страстей. Но заверяю вас: у
меня и в мыслях не было как-то принизить ваше искусство.  Я  только  пытался
объяснить вам тревогу, которую я испытываю в ваших театрах и которая  лишает
меня значительной доли удовольствия.
     Актер. Надеюсь, ты все же пробовал искать причину своей тревоги в  себе
самом, а не только в нас одних?
     Философ. Конечно. Могу представить вам на этот счет  удовлетворительные
объяснения. Но для начала я хотел бы успокоить  вас:  я  сейчас  не  намерен
касаться того, как вы изображаете разные события, иными словами,  верно  или
неверно вы их изображаете, а займусь прежде всего самими событиями,  которые
вы копируете. Например, вы умело изобразите на сцене убийство. Моя страсть к
критике заставит меня в этом случае исследовать само убийство и  детали  его
осуществления, с точки зрения их целесообразности, изящества, оригинальности
и так далее.
     Завлит. И что же, ты не можешь проделать это у нас?
     Философ. Нет. Вы не даете мне этого сделать.  Виной  тому  -  метод,  с
помощью которого вы создаете ваши изображения - особенно лучшие из них  -  а
также способ их подачи. Одно время я посещал спектакли под открытым небом  и
во время представления курил. Положение, в котором  сидит  курящий,  как  вы
знаете, очень удобно для наблюдения. Откинувшись назад, ты думаешь о  своем,
отдыхаешь,  наслаждаешься  зрелищем  со  своего  укромного  местечка,   лишь
наполовину захваченный действием.
     Завлит. Ну и как, лучше тебе там было?
     Философ. Нет, у меня погасла сигарета.
     Актер. Прекрасно! Вдвойне прекрасно! Молодчина тот актер, который сумел
увлечь тебя своей игрой, и молодчина ты сам, что оказался  человеком,  а  не
сушеной воблой!
     Философ. Стойте! Я вынужден протестовать. Я не получил того, что искал.
Опыт не удался.
     Актер. К счастью, милейший, к счастью!
     Философ. Но я не удовлетворен.
     Актер. Сказать тебе, чего бы ты хотел? Чтобы те парни не владели  своим
ремеслом и играли совсем отвратно.
     Философ. Боюсь, что это так.
     Завлит. Что значит - боишься?
     Философ. Ну разве это не ужасно: чем лучше вы играете, тем меньше  меня
это устраивает? Тут есть от чего прийти в отчаяние.
     Завлит (Актеру). Перестань все время снисходительно похлопывать его  по
плечу! Мне случалось видеть, как люди из-за одного этого  ополчались  против
самых разумных доводов.
     Философ. Это верно, ты и правда порядочный тиран. И со сцены  мне  тоже
беспрерывно что-то навязывают. Мне то и дело  приходится  плясать  под  твою
дудку, и мне не оставляют даже времени подумать, хочу я плясать или нет.
     Завлит. Вот видишь, теперь ему уже кажется,  будто  мы  даже  со  сцены
похлопываем его по плечу! Что я тебе говорил?
     Философ. А может, в этом и впрямь что-то  есть?  Поразмыслите!  Зритель
говорит вам, что он чувствует, как его похлопывают по плечу! Вы  видите  его
насквозь, вы понимаете его лучше, чем он сам себя понимает, уличаете  его  в
тайных пороках и служите им! Разве это не отвратительно?
     Актер. Знаешь что, хватит! Когда злишься, - невозможно спорить. Я уже и
руки в карманы спрятал.
     Философ. А почем я знаю, что ты вообще намерен спорить,  независимо  от
того, злишься ты или нет? Во всяком случае, на сцене ты  никакого  спора  не
допускаешь. Ты пробуждаешь самые различные страсти, кроме охоты к спорам. Ты
даже тогда не склонен удовлетворять эту страсть, когда она налицо.
     Завлит. Не надо сразу возражать ему. Он дело говорит.
     Актер. Подумаешь, дело! Он все толкует о собственном деле.
     Актер. Оказать по чести, я больше не могу считать его философом.
     Завлит. Уж это ты должен обосновать.
     Актер. Философ размышляет о том, что дано. Дано искусство. Над этим он,
значит, и принимается размышлять. А для искусства характерно то-то и  то-то,
и философ, если сможет, если у него варит котелок, объяснит, почему это так.
Вот тогда он настоящий философ.
     Философ. Ты совершенно прав. Бывают такие философы. И  такое  искусство
тоже бывает.
     Актер. Какое искусство?
     Философ. Такое, для которого характерно то-то и то-то, - и баста.
     Актер. Вот как, есть, значит, и  другое  искусство?  О  котором  нельзя
сказать, что для  него  характерно  то-то  и  то-то,  которого,  значит,  не
существует?
     Философ. Погоди, уж  слишком  ты  привык  торопиться.  А  ты  пораскинь
мозгами.
     Актер. Хорошо, я раскину мозгами. (Становится в  позу.)  Так,  кажется,
это делается?
     Философ (щиплет его за икры). Нет, мышцы надо расслабить. Так вот  -  я
положу начало нашим раздумьям, сделав  следующее  признание.  Я  философ,  у
которого недостаточно варит  котелок,  чтобы  философствовать  так,  как  ты
только что описал.
     Актер. Вот тебе моя грудь, можешь припасть к ней и выплакаться всласть.
     Философ.  Откровенно  говоря,  мне  больше   по   вкусу   грудь   нашей
приятельницы, и, вообще, я скорей предпочел бы смеяться, чем рыдать. Что  же
касается вопроса о философах и "котелках", то с тех пор, как  одни  философы
принялись совершать открытия в  мире  природы,  другие  -  век  за  веком  -
задумывались над тем, достаточно ли варят у них "котелки", чтобы  проникнуть
в смысл определенных утверждений церкви и земных властей и опровергнуть  их.
Утверждения же сводились к тому, что все сущее хорошо  и  законно.  Философы
изнемогали под бременем критики разума. У них и вправду туго варил "котелок"
или, быть может, тот всамделишный котелок, что стоял у них в печи, и  впрямь
был слишком пуст, чтобы у них достало сил бороться  с  таким  могущественным
учреждением, как церковь. Что же до меня, то я размышляю  над  тем,  как  бы
вообще сделать так, чтобы не было больше пустых котелков.
     Актер (со смехом). Когда я говорил о котелке, я, понятно, имел  в  виду
разум, а не пищу.
     Философ. О, все это тесно связано: чем  больше  в  котелке,  тем  лучше
варит "котелок".

ФРАГМЕНТЫ К ПЕРВОЙ НОЧИ

НАТУРАЛИЗМ

     Философ. Поскольку я столь же непоследователен, как и вы, и, порывая  с
бесстрастностью, устремляюсь в суету, я тоже порой заглядываю в эти опиумные
лавки. Там я обретаю частью забвение, частью - новый интерес к жизни. Потому
что по вечерам в душе у меня царит такое же смятение,  как  и  в  городе,  в
котором я живу.

     Актер. Черт побери, почему вы  так  боитесь  дурмана?  А  если  вы  его
боитесь,  то  как  вы  терпите  искусство?  Самый  жалкий,  самый  никчемный
обыватель становится своего рода  художником,  как  только  выпьет.  У  него
пробуждается фантазия. Рушатся стены его комнаты или пивной,  в  особенности
та, четвертая стена, о которой мы здесь говорили. У него появляются зрители,
и он начинает "представлять". Грузчик швыряет оземь тюки,  которые  на  него
навьючили, а подчиненный игнорирует своего  начальника,  потому  что  в  эту
минуту он бунтарь. Он посмеивается над десятью заповедями,  лезет  под  юбку
самой добродетели. Он философствует, иногда даже плачет. Чаще всего он вдруг
начинает жаждать справедливости и впадает в ярость из-з