стало быть,  наши
интересы в корне расходятся. А между тем мы даже не знаем друг друга".
     В саутгемптонском отеле они тотчас же разошлись по номерам; они даже не
поужинали вместе. Но поздно ночью страшный шум из смежного номера, где  спал
Кокс, разбудил Пичема.
     Пичем надел брюки и вошел к Коксу.  Маклер  лежал  в  постели,  натянув
одеяло до подбородка, а в центре комнаты стояла  какая-то  сравнительно  еще
молодая особа в одних чулках и ругательски ругала Кокса.
     Из ее взволнованных речей можно было понять, что она ни в  коем  случае
не намерена удовлетворять предъявленные ей требования. Она ссылалась на свою
многолетнюю практику  и  богатый  опыт  и  всячески  подчеркивала,  что  она
абсолютно лишена предрассудков;  свидетельствовать  об  этом  могли,  по  ее
словам, многие портовые рабочие, а равно и матросы - люди, видавшие  виды  и
весьма требовательные. Но никто - ни даже  один  из  членов  местного  суда,
человек пожилой и известный своими мерзостями всему городу - не  осмеливался
предъявлять ей за десять шиллингов подобные требования.
     Она с удивительной изобретательностью унижала Кокса. Без всякого  труда
находила для него сравнения, которые, если бы их можно  было  воспроизвести,
своей поэтической силой обеспечили бы этой книге почти бессмертную славу.
     Не успел Пичем войти, как в дверь уже постучали. Он с  трудом  вытолкал
из комнаты  переполошившихся  лакеев.  Затем  он  принялся  увещевать  даму,
которая  тем  временем  живописно  задрапировалась  в  плюшевую  скатерть  и
принялась шнуровать ботинки; он попытался пробудить в ней деловой дух.
     После упорной борьбы она ушла, сунув в  чулок  несколько  кредиток,  со
словами:
     - Раздобудьте вашему приятелю двух-трех дам, если  вы  хотите  привести
его в такое  состояние,  чтобы  ему  не  пришлось  ползти  из  гостиницы  на
карачках.
     Когда она ушла, они стали укладывать чемоданы, так  как  отель  не  был
заинтересован в их дальнейшем пребывании под его кровлей. Они перебрались  в
другой.
     Между тем время подошло к четырем часам  утра.  Они  решили  больше  не
ложиться, заказали себе чаю и стали беседовать.
     Кокс испытывал  настоятельную  потребность  выговориться.  Он  не  стал
скрывать от господина Пичема, что сцена, только что имевшая место, вызвала в
нем острое омерзение. Он отважно бичевал свою слабость,  толкнувшую  его  на
общение с подобными отбросами общества.
     - Эти люди, - сказал он грустно и возбужденно, - теряют всякий контроль
над собой, стоит только изъять их из привычного окружения.  Они  не  выносят
джентльменского обращения. Нельзя их за это упрекать; они  иначе  не  могут.
Они   немедленно   разражаются    отвратительнейшей    бранью.    Длительное
самоосквернение из корыстных расчетов убивает в них все лучшие  порывы.  Они
не  хотят  работать,  они  даже  не  хотят  давать  что-либо   действительно
равноценное за те деньги, что им платят. В сущности, они хотят только одного
- легкой жизни. Это то самое, что претит  мне  в  социализме.  Этот  плоский
материализм несносен. Величайшее  счастье  для  такого  существа  -  лень  и
безделье. Все эти исправители человечества никогда ничего не  добьются.  Они
не считаются с человеческой природой, испорченной до мозга костей. Да,  если
бы люди были таковы, какими мы хотели бы их видеть, то не все  еще  было  бы
потеряно. Но при данных условиях ничего не выйдет. И в  результате  остается
одно горькое похмелье.
     Пичем, по обыкновению, стоял у окна и смотрел на уже освещенную солнцем
площадь, которую поливал из кишки человек в синей блузе. Прогрохотали первые
тележки с овощами из гавани.
     Когда Кокс кончил свою речь, он сухо сказал:
     - Вам следовало бы жениться, Кокс.
     Кокс ухватился за этот совет, как за соломинку.
     - Может быть, и следовало бы, - сказал он задумчиво, -  мне  необходимо
ощущать подле себя любящее существо. Вы отдадите за меня вашу дочь?
     - Да, - сказал Пичем, не оборачиваясь.
     - Вы мне ее доверите?
     - Конечно.
     Кокс шумно вздохнул. Если бы Пичем обернулся, он заметил бы,  что  Кокс
выглядит очень неважно. Ночное происшествие отразилось на его нервах.  4  Б.
Брехт
     - У вас был бы недурной зять, - сказал он  беспокойно,  -  я  малый  не
промах. И я человек с устоями. Честное слово, нам не  мешало  бы  поговорить
серьезно. Понимаете, затеянное мною  дело  кое-чего  стоит.  Это  настоящее,
большое дело. Вы даже не понимаете, до чего оно  большое.  Вы  сами  в  него
влипли, и притом основательно. Я уверен, вы даже не догадываетесь, сколько я
из него выжму, Пичем. Вы видели, как я работаю.  Теперь,  когда  между  нами
намечается некоторое сближение, я могу без опаски открыться вам,  тем  более
что, в сущности, все уже в  порядке.  Вы  лично,  насколько  я  сейчас  могу
судить, влетели по меньшей мере в семь тысяч фунтов. Не верите?  А  сколько,
по-вашему, стоят те кораблики, что мы сегодня будем осматривать? Между нами:
я уже знаю, сколько они стоят.  Это  первоклассные  суда.  Дешевле,  чем  за
тридцать пять тысяч фунтов, нам, или, вернее, вам, их не удастся купить.  Не
обеспечь я за собой преимущественного права на их приобретение, они обошлись
бы еще дороже. Вы, не подумав как следует, скажете, что между этой суммой  и
правительственной ценой, которая составляет сорок девять тысяч, остается еще
некоторая дистанция. Это только так кажется.  Новые-то  суда  вы  купите,  а
старые отдадите по цене, назначенной вашим собственным  экспертом.  Большего
они, право же, не стоят. Вы помните цену? Двести фунтов.
     Пичем давно уже обернулся. Дрожащей рукой он ухватился за  гардину.  Он
смотрел на Кокса как на исполинскую змею.
     Кокс рассмеялся и продолжал:
     - Расходы по ремонту, взятки, мои комиссионные - все это не  играло  бы
большой роли, если бы суда были дешевы, если бы они стоили  вам  одиннадцать
тысяч фунтов. Но они стоят тридцать пять тысяч фунтов, и,  стало  быть,  все
выглядит совсем иначе. К тому же замена судов тоже  потребует  взятки  -  не
меньше семи тысяч фунтов. Что вы обо всем этом думаете?
     В бледном утреннем свете Пичем был похож на тяжелобольного. Хуже  всего
было то, что он все это предвидел. Он попал в лапы к преступнику,  и  он  об
этом догадывался с первой же минуты. Если бы он был человеком  образованным,
он мог бы воскликнуть:
     "Что такое Эдип по сравнению со мной? Весь  мир  на  протяжении  многих
тысячелетий  считает  его  несчастнейшим  из  смертных,  образцовой  жертвой
божественных палачей, самым жалким разиней из всех, рожденных  женщиной.  Он
счастливчик по сравнению со мной! Он впутался в  грязное,  дело,  ничего  не
подозревая. Вначале оно казалось выгодным... нет, вначале оно было выгодным.
Спать с той женщиной  было  приятно;  он,  вечный  бродяга,  обрел  семейное
счастье, в течение нескольких лет  он  не  знал  забот  о  куске  хлеба,  он
пользовался все общим  уважением.  А  потом  брак,  в  который  он  вступил,
оказался непрочным, ему пришлось расторгнуть  ею,  он  опять  превратился  в
холостяка и потерял доступ к постели любимой женщины.  Дураки  и  завистники
преследовали  его;  допустим,  их  было  много,  скажем  -  почти  все.  Это
неприятно. Но ведь есть сколько угодно чужих стран; для  таких  бродяг,  как
он, их всегда было сколько угодно. Себя лично ему не в чем  было  упрекнуть;
он не сделал ничего такого, чего не следовало бы делать. Я  же  знал  все  с
первой  минуты,  я-то  и  есть  дурак,  следовательно,  я   нежизнеспособен.
Совершенно точно установлено, что мне можно всучить навозную  муху  за  1000
(тысячу) фунтов. Я не смею выйти  на  улицу,  потому  что  первый  встречный
омнибус я приму за гонимый ветром лист. Я принадлежу к числу людей,  которые
платят втридорога за дубину, которой их убивают, и дают себя  обжулить  даже
на стоимости своей могилы".
     Коксу тем временем надоело смотреть на старика.
     - Исходя  из  всего  вышесказанного,  -  спокойно  промолвил  он,  -  я
прямо-таки идеальный зять.
     Утренний кофе они уже пили  вместе,  как  родственники.  Пичем  обронил
несколько  осторожных  слов   относительно   своей   торговли   музыкальными
инструментами. Коксу мельком припомнилась красивая кожа Персика.  Потом  они
отправились осматривать свои новые корабли.
     Их было два - оба очень хорошие и  очень  дорогие.  Вместе  с  третьим,
предложенным Коксу в Плимуте, они стоили ровно тридцать восемь тысяч пятьсот
фунтов; не менее восьми тысяч  фунтов  из  этой  суммы  составляла  комиссия
Кокса. Ввиду того,  что  Пичем  перекочевал  из  стада  баранов  в  сословие
мясников, он не особенно возражал против цены. Он торопился  домой.  Сидя  в
ватерклозете, он подсчитал на клочке бумаги, сколько он мог бы потерять,  не
будь у него Полли. Но едва ли не страшней была  мысль  о  заработках  Кокса.
Приблизительно прикинув их, он застонал так громко, что какой-то  постоялец,
проходивший по коридору, спросил, не болен ли он.
     С того дня Пичем думал уже не столько о гибельном ударе, чуть  было  не
обрушившемся на него, сколько о тех  жутких  прибылях,  которые  он  мог  бы
извлечь из своего родства с маклером.
     Дело было только за Персиком.  О  лучшем  муже  для  нее  не  стоило  и
мечтать. Он был гением.
     При этом Пичем знал лишь малую часть планов Кокса. Многое же  из  того,
что он, как ему казалось, знал, в планы Кокса вовсе и не входило.

     Mэкхит занимался в Ливерпуле делами. Полли впервые пошла с ним  в  одну
из его лавок.
     Из полутемного помещения навстречу им вышел  рослый  небритый  мужчина.
Лавка была выкрашена белой краской. На полках из неотесанных досок аккуратно
лежали большие рулоны материи, связки  желтых  домашних  туфель,  коробки  с
карманными  часами,  зубными  щетками,  зажигалками,  груды  ламп,  записных
книжек, трубок; в общем, там было не меньше двадцати сортов товара.
     Узнав, с кем он имеет дело, владелец молча распахнул низкую  деревянную
дверь и позвал жену. Она вышла с грудным  ребенком  на  руках  из  крошечной
каморки с одним окном. Полли успела заглянуть в  открытую  дверь  -  каморка
была набита разнокалиберной мебелью и детворой.
     Муж и жена производили впечатление больных людей.
     Они были полны надежд. Муж был уверен,  что  добьется  своего.  Он  так
счастлив, что наконец-то стоит на собственных ногах. Что он взял в руки,  то
не так-то скоро выпустит.
     - Мой муж никому не даст себя в обиду, - сказала жена,  у  которой  был
довольно истощенный вид.
     Насколько Полли могла понять, им все же жилось не сладко.  Аренда  была
невысока,  но  ее  необходимо  было  вносить  в  срок.  Товар,  поставляемый
центральным складом Мэкхита, поступал неаккуратно и неравномерными партиями,
а непроданные остатки превращали лавку в склад случайных вещей. Кроме  того,
товаров было то слишком много, то слишком мало. Кто интересовался  галошами,
тому не нужны были карманные часы, но зонтик он,  может  быть,  и  взял  бы.
Лавки,  входившие  в   "цепную"   систему   концернов,   являлись   опасными
конкурентами д-лавок, несмотря на более высокие цены.
     Муж сказал, что ему очень  трудно  будет  рассчитаться  в  конце  этого
месяца.
     Мэкхит спокойно и рассудительно разъяснил ему, что конкуренция  больших
лавочных концернов  есть  явление  безнравственное,  ибо  они  эксплуатируют
наемную рабочую силу  и,  рука  об  руку  с  еврейскими  банками,  разрушают
политику цен. Относительно крупных предприятий  он  его,  однако,  успокоил,
указав на то, что положение этих роскошных на вид магазинов - хотя  бы  тех,
что принадлежат И. Аарону - вовсе не такое блестящее,  как  это  кажется  на
первый взгляд. Они, в сущности, прогнили насквозь, хоть с виду и процветают.
В настоящий момент требуется одно - с удвоенной энергией возобновить  борьбу
со всеми этими Ааронами или как их там зовут. В этой борьбе не  должно  быть
пощады.
     Что же касается  аренды,  то  он  обещал  ссуду,  кроме  того  -  более
разнообразный ассортимент товаров и в меньших количествах. Он  обещал  также
позаботиться о более  регулярной  доставке.  Взамен  он  требовал  усиленной
рекламы. Хорошо бы писать от руки листовки, пусть дети раздают их рабочим  у
фабричных ворот, бумагу даст центральный склад.
     Детей было достаточно. Полли на минуту зашла в жилое помещение.
     Там было довольно чисто,  но  мебель  -  сплошная  рухлядь.  На  ветхой
кушетке, грозившей  вот-вот  развалиться,  лежала  старуха,  мать  владельца
лавки. Дети таращили глаза. Старуха упорно смотрела в стенку.
     Оба вздохнули свободно, выйдя на свежий воздух.  Мэк  резюмировал  свои
мысли одной фразой:
     - Либо у человека д-лавка, либо у него куча детей.
     Во вторую д-лавку (на весь Ливерпуль их было всего две) Полли не вошла;
она ждала Мэка на  улице.  Сквозь  стекло,  за  которым  висели  удивительно
дешевые и элегантные костюмы, она видела Мэка,  погруженного  в  разговор  с
чахоточным на вид молодым человеком, кроившим на  некрашеном  столе  костюм.
Разговаривая, он ни на минуту не отрывался от работы.
     Впоследствии Полли узнала, что этот человек получал из центра материал,
столько-то  метров  на  столько-то  костюмов,  причем  цены  на  костюмы   -
разумеется, очень низкие - были установлены заранее.
     - Наш покупатель, - говорил Мэк, - не может платить дорого.
     Если владелец  лавки  умело  кроил  и  быстро  сбывал  товар,  он  имел
возможность свести концы с концами. Разумеется, было бы лучше, имей он семью
- даровую рабочую силу. Но это уж никого, кроме него самого, не касалось. По
системе "д" никто не смел ему что-либо предписывать.
     Мэкхит  рассказал  Полли,  что  этот  человек  повесил  на  стене   над
гладильной  доской  газетную  вырезку.  Вырезка  эта  гласила:  "Чем  будешь
прилежней, тем прибыль надежней!"
     После того как Мэкхит закупил в одном оптовом предприятии,  торговавшем
стальными изделиями, партию  бритвенных  лезвии  и  попросил  пометить  счет
задним числом, все дела в Ливерпуле были  закончены,  и  они  отправились  в
Лондон.
     Они решили на первое время скрыть свой брак от господина Пичема,  чтобы
зря его не волновать. Условились, что Полли вернется  домой  одна,  уговорит
мать хранить все в тайне (она везла в саквояже бутылку коньяку) и даст  Мэку
знать, когда ее отец приедет из Саутгемптона.
     Но когда Полли  вошла  в  лавку,  оказалось,  что  господин  Пичем  уже
вернулся из Саутгемптона; он рвал и метал  по  поводу  того,  что  Полли  не
ночевала дома.
     Не успела она переступить порог, как мать уже  вырвала  у  нее  из  рук
саквояж. Она извлекла  из  него  бутылку  коньяку,  купленную  в  Ливерпуле,
комбинацию и подвенечное платье.
     Вещи эти произвели потрясающее впечатление; но кому интересны  семейные
сцены и кому охота знать, что сказали старики своему  чаду?  Выплыло  наружу
все - и "Каракатица", и номер в ливерпульской гостинице с  двумя  кроватями.
Фамилия Мэкхит -  отныне  фамилия  его  единственной  дочери  -  как  громом
поразила Пичема. Преступный мир Британских  островов  и  их  доминионов  был
раскрытой книгой для Джонатана Пичема, которого Сохо и Уайтчепел почтительно
именовали Королем нищих. Он знал, кто такой Мэкхит.
     Он был не только опозорен, но к тому же и разорен. Ни эти три  дома,  в
стенах которых на него  обрушился  чудовищный  удар  судьбы,  ни  источенный
жучком стол, о который он невольно оперся, не принадлежали ему более.  Сего'
дня утром он видел в Саутгемптоне три корабля, из коих по меньшей мере  один
должен был быть оплачен им лично. А его дочь, последняя соломинка,  валялась
в кровати ливерпульской гостиницы с каким-то поганым налетчиком!
     - Я угожу в тюрьму, - бушевал он, - моя дочь посадит меня в тюрьму! Еще
сегодня утром в Саутгемптоне, после бессонной  ночи,  я  пошел  и  купил  ей
платье. Вот оно лежит в конторе. Оно стоило два фунта! Я  подумал:  надо  ей
что-нибудь подарить. Пусть видит, что о ней заботятся! Другие  дети  с  юных
лет думают о куске хлеба, у них кривые ноги, потому что им жалеют молока. Их
душа отравлена, потому что они слишком рано видят теневые стороны жизни. Моя
дочь пила молоко литрами, цельное молоко! Ее окружали заботой и любовью.  Ее
учили играть на рояле! И вот теперь первый раз в жизни я от нее тоже чего-то
требую: я прошу ее выйти  замуж  за  дельного  коммерсанта,  за  человека  с
устоями, который будет носить ее на руках! Он посадит меня в тюрьму,  потому
что ради нее я впутался в дело, в котором ничего  не  смыслю,  только  чтобы
дать ей приданое. Что она, собственно,  думает,  эта  испорченная  девчонка?
Стоит мне накрыть одну  из  моих  швей  с  управляющим,  как  она  мгновенно
вылетает со службы, - так я слежу за нравственностью в моем доме! А моя дочь
спуталась с заведомым многоженцем и охотником  за  приданым!  Как  я  теперь
разведу ее с ним! Все равно она опозорена на всю жизнь. Кокс  никогда  этого
не простит; он требует от женщины чистоты и при данном положении  дел  имеет
право быть разборчивым!
     Персик ревела в своей розовой комнате и не решалась послать  Мэку  хотя
бы весточку, а Мэк сидел в "Каракатице", колыбели всех зол, и ждал  удобного
момента, чтобы явиться к тестю с решительным визитом.
     Терпеливо или нетерпеливо, он прождал весь  вечер,  а  наутро  пошел  в
лавку.
     Рослый хмурый дядя с  не  обещающим  ничего  хорошего  выражением  лица
шагнул ему навстречу и, когда Мэк назвался по имени, взял его, ни  слова  не
говоря, за плечи и выбросил за дверь.
     Спустя два дня Персик предупредила его запиской, чтобы он, не дай  Бог,
не  показывался;  вечером  она  все-таки  улучила  минуту,   выбежала,   вся
зареванная, на угол и сказала ему, что отец запретил ей  выходить  из  дому.
Иначе он лишит ее наследства и, кроме того, донесет на Мэка в  полицию,  так
как он достаточно о нем знает.
     Мэк довольно спокойно выслушал ее и, к его чести, не сказал ни слова  о
побеге и прочей ерунде. Он лишь попросил ее пойти с  ним  на  пять  минут  в
парк, но она не пошла.
     Две-три недели они виделись только урывками.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

          Опротивела мне жизнь. Не вечно жить
     мне. Отступи от меня, ибо дни мои - суета.

          - Что такое человек, что ты столько ценишь
     его и обращаешь на него внимание твое?

          Посещаешь его каждое утро, каждое мгновение
     испытываешь его.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Если я согрешил, то что я сделаю тебе, страж
     человеков? Зачем ты поставил меня противником себе,
     так что я стал самому себе в тягость?

          И зачем бы не простить мне греха и не
     снять с меня беззакония моего? Ибо вот я лягу
     в прахе, завтра поищешь меня, и меня нет.

                                             Книга Иова

ПАРОВЫЕ БАНИ

     В Бэттерси, на углу Форни-стрит и Дин-стрит, издавна помещались мужские
бани. Посещали их преимущественно  пожилые  господа,  устройство  бань  было
несколько примитивно. Ванны были деревянные и  довольно  ветхие,  столы  для
массажа шатались, а купальные простыни были от частого употребления сплошь в
дырах. Зато только в этих банях можно было  принимать  ванны  из  редкостных
целебных  трав.  Ванны  эти  не  прописывались  врачами:   один   посетитель
рекомендовал их другому. Заведение называлось  "Банями  Фэзера".  Цены  были
довольно высокие. Обслуживалось оно женщинами.
     Уильям Кокс был завсегдатаем этих  бань,  он  захаживал  туда  не  реже
одного раза в неделю. Пайщики Компании по  эксплуатации  транспортных  судов
приучились посещать их, когда им нужен был Кокс.
     Лечебные ванны принимались в закрытых кабинках; там же  делали  массаж.
Что же касается паровых ванн и коек для отдыха, то они  помещались  в  общем
зале. Там было удобно беседовать о делах, в особенности оставив за собой все
койки. Об этом можно было договориться с администрацией;  тогда