в Европе на три поколения, не меньше.
     Тьер. И гарантия нашей власти на пять поколений.
     Фавр. Мы станем крестьянской нацией - и это теперь, в нынешнем веке!
     Тьер. А я  надеюсь  на  крестьян.  Мир  держится  на  мужике.  Что  ему
Лотарингия? Он и не знает даже, где она. Фавр, вам следует  выпить  хотя  бы
воды.
     Фавр. Неужели это необходимо? Вот вопрос,  который  я  все  время  себе
задаю.
     Тьер. Даже глоток воды и то жизнь. Уже само глотание! Ах, вы об этом...
Да, - необходимо, безусловно. Цена порядка.
     Фавр.  Национальная  гвардия   -   несчастье   Франции.   Мы   принесли
патриотическую жертву, мы вооружили чернь  против  пруссаков  -  теперь  она
имеет оружие против нас. Это чистая правда,  но,  с  другой  стороны,  разве
нельзя  сказать,  что  эти  люди  защищают  Париж,  что  наконец-то   начали
сражаться?
     Тьер. Мой дорогой Фавр, что такое Париж? В их кругах говорят  о  Париже
как о некоей святыне, которую  можно  предать  сожжению,  но  нельзя  отдать
врагу. Они забывают, что Париж состоит из ценностей,  забывают  потому,  что
сами ничего не имеют. Эта сволочь готова взорвать все ко всем чертям  -  еще
бы, ведь ей ничего не принадлежит. Они  требуют  горючего,  они  уже  готовы
жечь, но для властей, для нас, Париж - не символ, а  собственность,  и  жечь
его - отнюдь не то же, что защищать.

  С улицы доносится топот шагающих солдат. Тьер и Фавр цепенеют. Онемевший
      от волнения Тьер нервными жестами указывает камердинеру на окно.

     Камердинер. Рота наших моряков, сударь.
     Тьер. Нет, пусть не думают, что я способен забыть такое унижение...
     Фавр. В Бордо ведь все спокойно?
     Тьер. Не скажите! Иногда спокойствие бывает грозным! Такой пример,  как
Париж! Фавр, их надо уничтожить до единого,  истребить  всех.  Надо  во  имя
культуры  разбить  о  мостовые  все  эти  неумытые  рожи.  Наша  цивилизация
опирается на собственность, и собственность нужно защитить любой ценой. Как?
Они осмеливаются предписывать нам, что мы должны  отдать  и  что  сохранить?
Пусть же им ответит кавалерия. Сабли наголо! И если нужно море крови,  чтобы
смыть с Парижа всю  эту  нечисть,  -  пусть  будет  море  крови...  Где  мое
полотенце?

           Камердинер подает полотенце. Тьер вытирает пену с губ.

     Фавр. Не волнуйтесь, подумайте о своем здоровье, которое всем  нам  так
дорого!
     Тьер (задыхаясь). И вы их вооружили! С этого  самого  момента,  с  утра
третьего сентября, я одержим только одной мыслью:  окончить  войну,  скорее,
немедленно.
     Фавр. Но, к  сожалению,  они  сражаются  как  черти.  Доблестный  Трошю
совершенно прав: Национальная гвардия не примет никаких резонов, прежде  чем
десять тысяч гвардейцев не истекут кровью. Ах, он прав. Он шлет их в  битву,
как волов, чтобы дать выход их честолюбию. (Склоняется к Тьеру,  шепчет  ему
что-то на ухо.)
     Тьер. Говорите без опаски. Мой Ипполит - патриот.
     Фавр. Я могу вас заверить, господин Тьер, что в этом вопросе вы  можете
рассчитывать на полное понимание князя фон Бисмарка.
     Тьер (сухо). Рад слышать... Особенно теперь, когда я узнал, что Бисмарк
считает меня негодным даже в барышники. И это сказано  после  того,  как  мы
познакомились лично.
     Фавр. Шалости, их не нужно  принимать  всерьез.  Они  не  имеют  ничего
общего с его истинным мнением о вас.
     Тьер. Могу сказать о себе, что стою выше  личного,  мой  дорогой  Фавр.
Меня интересует, как господин фон Бисмарк намерен нам помочь.
     Фавр. Он  сказал  мне,  что  вполне  готов  разрешить  после  перемирия
небольшой подвоз продуктов для населения. Он считает, что народ  надо  затем
снова посадить на голодный паек,  пока  не  будет  сдано  все  оружие.  Это,
полагает он, даст больше, чем беспрерывный голод.
     Тьер. Недурно.  Пусть  вспомнят  господа  парижане,  как  пахнет  мясо.
Талантов господина Бисмарка я никогда не отрицал.
     Фавр. Он даже  пойдет  на  то,  чтобы  попридержать  берлинские  фирмы,
заинтересованные в снабжении Парижа.
     Тьер. Смелость - вот предпосылка таланта. Не так ли,  Фавр?  Мы  обяжем
пруссаков  ввести  войска  во  все  пригороды,  где   Национальная   гвардия
расставила свои орудия.
     Фавр. Это отличный пункт соглашения, превосходный.
     Тьер. Существуют, я полагаю, и другие талантливые люди кроме  господина
фон  Бисмарка.  Мы,  например,  запишем  в  договор,  что  первый  взнос  по
контрибуции - первые пятьсот  миллионов  -  мы  внесем  после  умиротворения
Парижа. Это  укрепит  заинтересованность  господина  фон  Бисмарка  в  нашей
победе. Словечко "умиротворение" надо употреблять почаще, оно из  числа  тех
слов, которые все объясняют. Ах да, контрибуция! Ипполит, оставь нас одних.
     Камердинер. Сударь, ваша ванна готова. (Уходит.)
     Тьер. Вы думали, где взять деньги?
     Фавр. Было предложено, чтобы немецкие фирмы дали нам заем  для  выплаты
контрибуции. Прежде всего господин  фон  Блейхредер,  банкир  господина  фон
Бисмарка. Упоминалось о комиссионных... Я, конечно, отказался от  процентов,
которые мне предложили как члену правительства.
     Тьер. О, разумеется. Назывались ли суммы?

                        Фавр пишет на клочке бумаги.

(Берет записку, читает.) Невозможно!
     Фавр. Я же и говорю.
     Тьер. Нам нужен мир. Он нужен Франции. Надеюсь, у меня  хватит  власти,
чтобы добиться его.
     Фавр. Ваше избрание, господин Тьер, - дело верное. За вас двадцать  три
департамента, все сельские округа.
     Тьер. Мне нужна вся полнота власти. Анархия вооружена.
     Фавр. Вся Франция, господин Тьер, печется о  вашем  здоровье.  Вы  один
можете ее спасти.
     Тьер (скромно). Я это знаю. И потому-то,  любезный  Фавр,  пью  молоко,
которое терпеть не могу.


III

А

Ночь  с  17  на  18  марта. Площадь Пигаль. Посредине улицы-пушка. Час ночи.
Франсуа  Фор  и  Жан  Кабэ охраняют пушку, сидя на плетеных стульях. Бабетта
                Шерон сидит у Жана на коленях, потом встает.

     Бабетта (поглаживая пушку). Доброй ночи, дорогая. (Медленно  спускается
вниз по улице, входит в дом.)
     Жан. Девушки любят подарки. Это возбуждает их чувственность,  ведь  они
материалистки. Прежде  можно  было  преподнести  изящный  туалетный  столик,
теперь мы дарим пушку, которую господин Тьер хотел подарить Бисмарку.
     Франсуа. И он подарил бы, если б мы ее не захватили... А вот  Женевьева
- та не материалистка.
     Жан. Эта молоденькая учительница? Ну, конечно, она воплощение  духа,  и
именно поэтому ты хочешь видеть ее в постели.
     Франсуа. Я вовсе не хочу видеть ее в постели.
     Жан. Бабетта говорит, что она прекрасно сложена.
     Франсуа. Как ты можешь говорить с ней о Женевьеве?
     Жан. Они же вместе живут. Впрочем, она обручена. Ее жених в  плену,  он
офицер. Лучше всего у нее бюст.
     Франсуа. Ты что, решил вывести меня из себя?
     Жан. Когда ты рассуждаешь  о  девушках,  трудно  поверить,  что  ты  из
деревни. Признайся, что уже в четырнадцать лет ты путался со скотницей.
     Франсуа. Тебе не удастся вывести меня из себя.
     Жан. Неужели? Во всяком случае, я  все  рассказал  Бабетте:  пусть  она
передаст Женевьеве, что ты сохнешь по ней. Возможно, ей  покажется  занятным
покрутить с будущим священником.
     Франсуа. Я физик.
     Жан. Отлично, тогда - с физиком. Физика - ведь это, кажется,  учение  о
телах?
     Франсуа. Но ты же сам говоришь, что она любит офицера.
     Жан. Я сказал только, что она его невеста.
     Франсуа. Но это то же самое.
     Жан (смеется). У тебя странные представления.  Разве  с  женщиной  спят
лишь потому, что любят? Уже с утра, когда мужчина просыпается, он знает, что
ему сегодня не прожить  без  бабы.  А  разве  женщины  устроены  иначе?  Это
потребность. Не то чтобы она появлялась при виде какой-то особенной груди, а
просто так, и тогда находишь какую-то грудь особенной. Короче,  если  ты  не
упустил случая, ты доволен. И с твоей Женевьевой так же.
     Франсуа. В том-то и дело, что нет. Ну, я пойду домой. (Встает.)  Как  я
рад, что я снова в вашей квартире, в моей комнатке.
     Жан (также встает). Я тоже думаю, что  нам  больше  незачем  сторожить.
Если б они хотели напасть, то, конечно, среди ночи... Я  слышал,  что  утром
появится белый хлеб.
     Франсуа. Послушай, Жан, раз речь, зашла о физике: мой микроскоп и томик
Лавуазье, наверно, у твоего дяди?
     Жан (смущенно). У дяди? У Ланжевена?
     Франсуа. Твоя матушка отдала  их  на  сохранение.  Я  спрашиваю  только
потому, что Лавуазье мне может понадобиться.
     Жан. Конечно.

                            Уносят стулья в дом.


Б

 Пять часов утра. Перед закрытыми дверями булочной стоят в очереди женщины,
                  среди них - Женевьева Герико и Бабетта.

     Женщины. Белый хлеб - подарок папаши Тьера! Чтобы заесть  его  позорный
мир!
     - Париж стоит десять тонн муки!
     - И ни один поезд не пришел, мука находилась в городе!
     - А моему старику они еще неделю назад ампутировали ногу. Шрапнель! И в
это самое время они уже вели переговоры.
     - Чего-то они опять хотят, даром ничего не дадут! Когда ее  благородие,
у которой я стирала, дарила мне рваные панталоны, я всегда  знала,  что  она
опять донесла на моего Эмиля, который сболтнул лишнее.
     - А мой старик  сказал:  я  возьму  с  собой  отрезанную  ногу,  не  то
чиновники по пенсиям скажут, что у меня была только одна нога!
     - Тьер получает от немцев пять миллионов.
     - А сколько от некоторых французов?
     -  Они  капитулируют,  хотя  в  Париже  триста   тысяч   одних   бойцов
Национальной гвардии!
     - Как раз потому, что их в Париже триста тысяч!
     - И они согласны на то, что пруссаки не вернут пленных, раньше  чем  им
не заплатят.
     - Дерьмо - их война. Какое счастье, что она кончается!
     - Да, но кто платит за этот мир?
     - Мы платим, гражданка! Кто же, как не мы? Платят  те,  кто  ничего  не
имеет!
     - Ах, вы считаете, что мы  ничего  не  имеем.  Мы  имеем  двести  тысяч
штыков, сударыня.
     - Я же вам говорю: это только перемирие, пригороды им не  достанутся  -
ни пруссакам, ни Тьеру.
     - Заметьте, он не решился сунуться в Париж, этот господин фон  Бисмарк.
Париж не купишь - держи карман шире.
     - Ах, как ты рано встала! Старуха хотела остаться одна?
     - Сегодня, верно, другой будет клеить воззванья?

        Входит мужчина с плакатом, приклеивает его к стене, уходит.

     Бабетта (выходит из очереди и читает вслух). Пишет господин Тьер!  "Мир
-  это  порядок.  Жители  Парижа!  Торговля  замерла,  заказы  прекратились,
капиталы застыли. Виновные должны быть преданы суду. Немедленно должен  быть
восстановлен полный и незыблемый порядок..." Та-та-та-та...

      Владелица булочной начинает снимать засовы с двери своей лавки.

     Женщины. Вы слышали, госпожа Пуляр? В торговле застой, хотя идет война.
     - Чистейшая правда! Вот уже целая неделя, как никто ни разу не  заказал
у меня  паровоза,  и  мой  капитал  лежит  без  дела  из-за  бесчинств  этой
Национальной гвардии. А ваш капитал?
     Владелица булочной. Все сборища, сборища и речи!  Я  думаю,  что  белый
хлеб правительства звучит убедительнее, сударыни!
     Женщины. Белый хлеб и порядок. Это значит:  платите  квартирную  плату.
Да?
     Бабетта. Печать на воззванье еще не просохла. Видно, очень спешили.
     Женщины. Животы пучит, когда нет хлеба! Эти господа  кусочка  хлеба  не
дадут без того, чтобы не навонять чего-нибудь про порядок.
     -  Осторожней  выражайтесь,  гражданка,  соблюдайте  порядок!   А   что
мадемуазель Герико на это скажет? Она учительница и  не  знает,  как  животы
пучит.
     - Оставьте мадемуазель Герико в  покое,  она  дельный  человек,  и  она
согласна со всем, что я сказала, и она сама была при том, как эти Кабэ, мать
с сыном, и "папаша" приволокли пушку из  Клиши,  еще  до  того  как  явились
пруссаки.
     - А вы тоже думаете, что господин Тьер  отдал  Клиши  пруссакам  только
потому, что там стояли наши пушки?
     Женевьева. Да, я именно так и  думаю,  гражданка.  Центральный  комитет
Национальной гвардии получил на этот счет соответствующие донесения.
     Женщины. Она политическая.
     - А если и, так, разве она говорит неправду?
     - Мой старик говорит, что ногу ему оторвала не картечь, а политика. Вот
почему он занялся политикой и читает "Отечество в опасности".

   Несколько солдат правительственных войск появилось возле пушки, среди
                              них Филипп Фор.

     Бабетта (которая стоит под плакатом). А, Филипп, ты вернулся? Ты пришел
в самый раз: булочная снова открывается.
     Филипп. Потише, Бабетта: я не собираюсь  приветствовать  свою  хозяйку.
(Вместе с другими солдатами берется за пушку.)
     Бабетта. Что вы делаете с пушкой? Чего вы хотите?
     Филипп. Ее надо доставить в Версаль. Таков приказ.
     Бабетта (кричит женщинам). Эй, вы! Они хотят украсть пушку!
     Женщины. Кто? Эти вот? Эти сморчки?
     Женевьева (подбегает к солдатам). Филипп! И тебе не стыдно?
     Бабетта. Это помощник пекаря. Он привел их сюда, потому что  знает  наш
квартал.
     Филипп. Что вы тут делаете ни свет ни заря? Да не кидайтесь вы  так  на
людей!
     Женевьева. Мы тут затем, чтобы - как овцы шерсть - отдать вам пушки  за
белый хлеб.
     Женщины (подбегают к солдатам). Эй, вы! Это наши пушки.
     - Мы сами их купили всем кварталом, сами деньги собрали.
     Филипп. Но ведь война окончена.
     Женевьева. Ах вот что, и теперь вы хотите начать войну против нас?
     Филипп. Пушки должны быть сданы пруссакам.
     Женщины. Пусть пруссаки сами приходят за  ними.  Руки  прочь!  Посмейте
только прикоснуться к пушкам, сопляки.
     - Зовите сюда охрану от Кабэ.

 Женевьева бежит к дому, где живут Кабэ. Она звонит. Мадам Кабэ выглядывает
                                  из окна.

     Женевьева. Будите скорей Жана, хотят утащить вашу пушку. (Бежит назад.)
Эти пушки нужны не пруссакам, а господину Тьеру. Они нужны ему  против  нас,
гражданки. Не отдадим ему пушку!
     Женщины. Руки прочь от пушки!
     - Это пушка мадам Кабэ.

               Жан и Франсуа выбегают из дома в нижнем белье.

     Бабетта. Жан, они пришли за пушкой. Филипп привел их сюда.

    Из близлежащих улиц доносится шум, слышны выстрелы, несколько позже
                          раздаются звуки набата.

     Женевьева. На улице Табернакль тоже стоят пушки. Это нападение на  весь
квартал. Теперь ясно, почему нам дают белый хлеб!
     Жан (кричит). Франсуа! Пришел твой брат. Он от мсье Тьера.
     Филипп (отбиваясь от  обступивших  его  женщин).  Те-те-те,  голубушки.
Отойдите-ка в сторону, я выполняю приказ.
     Жан (женщинам). Да, отойдите. Пустите нас к ним.
     Франсуа (подбегает, держа в руках винтовку).  Не  прикасайся  к  пушке,
Филипп. Она не ваша.
     Владелица булочной  (из  лавки).  Выполняй  приказ,  Филипп,  иначе  ты
никогда не вернешься в мою пекарню.
     Филипп (Франсуа). С каких пор ты в Национальной гвардии?
     Франсуа. Семинария закрыта... А ну, отойдите в сторону.

     Женщины расступаются. Франсуа вскидывает винтовку, прицеливается.

     Филипп, Эй, малыш, брось ружье!
     Бабетта. Стреляй, стреляй, Франсуа!
     Женевьева (становится перед Филиппом). Не проливайте кровь!
     Жан (оттаскивает ее в сторону). Не вмешивайтесь, барышня...
     Филипп (целится). Брось ружье, малыш!
     Франсуа. Одно движение, и я стреляю. Отче наш иже еси на небесех...  Да
святится имя твое... (Продолжает молиться, непрерывно целясь.)
     Женщины. Что такое? Вы хотите нас расстрелять?
     - Только потому, что вам приказывают ваши подлецы генералы?
     Женевьева. Вам не удастся забрать отсюда пушки, несчастные! Мы бросимся
под колеса.
     Филипп. Я считаю до трех. Раз...

                Мадам Кабэ вышла из дома вместе с "папашей".

     Мадам Кабэ. Филипп, сейчас же опусти ружье. Ты неграмотный парень,  как
же тебе взбрело в голову перечить твоему брату, который изучает физику? Вот,
держите, я прихватила для вас  немного  вина.  Вас,  конечно,  послали  сюда
натощак.
     Филипп (смотрит на своих товарищей, которые так и не взялись за оружие,
и медленно опускает  винтовку).  Мадам  Кабэ,  вы  воспрепятствовали  мне  в
выполнении приказа.
     Женщины (смеясь, окружают его). Вот так-то лучше, пекарь.
     - Ведь нельзя же требовать от тебя, чтобы ты уложил родного брата?
     Владелица булочной. Я увольняю тебя, Филипп, я не держу изменников.
     Бабетта (целует Филиппа). Вот это за измену.
     Филипп. Я здесь, сударыни, не  брат  и  не  пекарь.  Я  при  исполнении
служебных обязанностей.
     Франсуа (робко обращается к Женевьеве). А мне ничего не достанется?
     Женевьева (весело). Возьми, что тебе нужно.
     Франсуа. Это не ответ.
     Женщины (обступают солдат). Как вам не стыдно: бросаться на женщин  без
неприличных мыслей!
     Солдат. Война окончена, мы хотим по домам,
     Женщины. Эй-эй, он хочет домой!
     - Откуда же ты, сынок?
     Солдат. Из Оверни - там скоро сев начнется. Вы,  чертовы  горожане,  об
этом даже не думаете. Женщины. Выпей-ка, сынок!
     - Не показывайте нам дула, покажите нам чтонибудь получше.
     - Мадам Кабэ, дайте одеяло, они  продрогли  от  холода,  какая  уж  тут
любовь!
     Женевьева. Эта пушка принадлежит мадам Кабэ, которая здесь проживает. У
вас на пушку столько же прав, как на ее печной горшок!
     "Папаша". Да здравствует матушка Кабэ, единоличная владелица  пушки  на
площади Пигаль! (Поднимает мадам Кабэ и сажает ее на пушку.  Солдатам.)  Вот
видите, ребята, нужно только разговориться. (Обращаясь к  женщинам.)  Теперь
они вернулись к вам, смотрите за ними, не выпускайте ни  одного  из  Парижа,
удержите их всех, прижимайте их  к  груди  или  к  грудям  -  и  они  станут
безвредными.

   Рабочий Пьер Ланжевен выходит из соседней улицы, где шум тем временем
                        утих. За ним бегут мальчики.

     Ланжевен. Доброе утро, "папаша"! Как вы здесь справились? Без крови?
     Филипп (обращаясь к своим товарищам). Чем мы виноваты, если они не дают
нам лошадей? Не можем же мы вручную волочить эти штуки сквозь толпу баб.
     "Папаша". Здесь все в порядке. А как в других местах?
     Ланжевен. Весь квартал на ногах. До сих пор не отдана ни одна пушка.
     Мальчики. Они  попробовали  уворовать  нашу  пушку  возле  мельницы  ла
Галлот.
     - А на улице Лепик они застрелили двоих наших.
     Мадам Кабэ  (солдатам).  Господа,  это  мой  зять,  Пьер  Ланжевен,  из
Центрального комитета Национальной гвардии.
     Ланжевен. На улице Грано генерал Леконт приказал открыть огонь, но  его
солдаты стали брататься с народом и генерала арестовали.
     "Папаша", Где он сейчас? Где этот пес, о котором весь Париж знает,  что
он приказывал стрелять по гвардии?
     Ланжевен. Его доставили в караульное помещение.
     "Папаша". Ему дадут бежать. Если  его  немедленно  не  расстрелять,  он
сбежит.
     Ланжевен. Его отдадут в руки правосудия, товарищ.
     "Папаша". Правосудие - это мы. (Поспешно уходит.)
     Мадам Кабэ. Помогите мне слезть с пушки.
     Ланжевен (солдатам). А вы что намерены  делать?  Пока  у  вас  в  руках
оружие...
     Один из солдат. Дерьмовое дело. Стрелять в своих...

               Солдаты поворачивают винтовки прикладом вверх.

     Женевьева (мальчикам). Я разрешаю вам сорвать эти глупые плакаты.

                         Мальчики срывают плакаты.

     Жан. Эй, вы, помогите слезть моей маме.  А  потом  еще  раз  -  марш  к
ратуше. Тьера под арест! Пусть скажет нам, что он  хотел  сделать  с  нашими
пушками.
     Бабетта. Три поцелуя тому, кто захватит Тьера живьем!


В

Восемь  часов  утра.  Владелица  булочной  снова  закрывает дверь на засов и
железную  накладку.  Филипп  стоит  рядом и угрюмо посматривает на огромного
    роста женщину, которая, вс