доне шли ожесточенные бои, но и в Южной Африке; и  здесь
и там борьба интересов вовлекала в свой водоворот неимущие слои населения, -
вспомните хотя бы о всех  этих  Томах  Смитах  и  Мэри  Суэйер  из  д-лавок,
отчаянно искавших в эти дни товаров.
     Необходима была помощь.
     Образовались  благотворительные  комитеты.  Дамы  из  высшего  общества
ринулись в них. Стар и млад состязался в рвении. В светских домах  и  школах
холеные ручки щипали корпию для раненых. Для храбрых воинов шили  рубашки  и
вязали носки. Слово жертва приобрело новый смысл.
     Мэкхит устроил Полли в несколько  комитетов.  Он  выгодно  продал  свой
холст, а также и шерсть.
     Полли проводила все вечера в импровизированных белошвейных  мастерских,
где дамы за чашкой чая шили мужские рубашки. У всех были серьезные  лица,  и
разговоры проходили под знаком жертвы.
     - Как они обрадуются, этим красивым белым рубашкам! - говорили дамы.
     Приглаживая ногтем  большого  пальца  швы,  они  беседовали  о  величии
Англии.
     Чем старше были дамы, тем они казались кровожадней.
     - С  этими  бандитами,  убивающими  наших  томми  из-за  угла,  слишком
нежничают, - говорила почтенная старая дама, сидевшая рядом с  Полли.  -  Их
надо просто ловить и расстреливать, чтобы они поняли,  что  значит  задирать
Англию. Это вообще не люди. Это дикие звери. Вы слышали, что  они  отравляют
колодцы? А наши всегда ведут честную игру. И совершенно напрасно!  Стоит  ли
церемониться с этим сбродом? Как вы находите, дорогая моя?
     - Наши солдатики, - вздохнула еще более старая дама в больших очках,  -
идут  в  бой  прямо-таки  с  неслыханным  мужеством.  Под  градом  пуль  они
маршируют, как на учебном плацу. Им совершенно безразлично, убьют их да нет.
Один газетный корреспондент провел анкету. Все ответили одно и  то  же:  нам
жизнь не дорога, лишь бы Англия гордилась нами.
     - Они выполняют свой долг, - строго сказала первая, - выполним же и  мы
свой.
     И они стали шить еще прилежней.
     Две молодые девицы захихикали. Щеки у них пылали  и  они  старались  не
глядеть друг на друга, чтобы не прыснуть. Матери сердито окликнули их.
     Одна из дам - ей не было и двадцати лет - спокойней сказала:
     - Когда читаешь  в  газетах,  что  там  творится,  и  вспоминаешь  этих
красивых мальчиков в солдатских мундирах, становится тяжело на душе.
     Обе  девицы  прыснули.  Они  ни  на  секунду  не  прекращали  борьбы  с
собственным легкомыслием, отчаянно давились, строили, трясясь всем телом  от
смеха,  похоронные  гримасы  и  корчились  от  напряжения,   стараясь   быть
серьезными.
     Другая молодая дама пришла им на помощь.
     - Не знаю, - завела она новый разговор, - когда  я  вижу  наших  бравых
томми в пропотелых, изодранных мундирах и вспоминаю  все  бои  и  испытания,
через которые они прошли, мне хочется поцеловать их - таких, какие они есть,
- немытых, потных, окровавленных. Правда!
     Полли бегло посмотрела на нее.
     "До чего же прав мой отец!  -  подумала  она,  еще  ниже  склонив  свое
круглое  лицо  над  шитьем.  -  После  побед  нужно  посылать  за  подаянием
оборванных, жалких, израненных солдат, а после  поражений  -  щеголеватых  и
чистеньких. В этом все дело!"
     Разговор перешел на подарки.
     Дамы посылали на фронт пакетики с табаком, шоколадом и  записками;  все
это было перевязано хорошенькими - лиловыми и розовыми ленточками.
     - Больше всего табаку на шиллинг  дают  у  Аарона  на  Миллер-стрит,  -
оживленно рассказывала одна барышня. - Он, может  быть,  не  так  хорош,  но
пусть будет похуже, зато побольше, так они просят.
     Солдаты присылали благодарственные письма; барышни всем показывали  их.
В   них   попадались   очаровательные   орфографические   ошибки,   и    они
свидетельствовали о возвышенных чувствах.
     - Жалко, что нельзя посылать письма при рубашках и  носках,  -  сказала
барышня, покупавшая на Миллер-стрит. - Это было бы еще приятней.
     Старуха в очках внезапно повернулась к  Полли  и  сказала  дрожащим  от
ярости голосом:
     - Когда я думаю о том, что этот чистый английский  холст  вскоре,  быть
может, окрасится кровью британского юноши, я готова своей рукой  убить  этих
злодеев!
     Полли испуганно поглядела на старую даму: ее высохшая  рука  с  иголкой
дрожала, нижняя челюсть бессильно отвалилась.
     Полли стало дурно, и она вышла.
     Ахая и охая, дамы заговорили о ней.
     - Она в интересном положении, - шептала одна другой.
     Когда Полли, все еще немного  бледная,  вернулась  в  комнату  и  молча
подсела к шьющим кровопийцам, одна из них - с большими  кроткими  глазами  -
сказала:
     - Надеюсь, это будет мальчик. Англии нужны мужчины.
     Потом заговорили на другую тему. Толстая женщина в  цветастом  шелковом
платье (все знали, что ее муж - адмирал) сказала:
     - Поведение низших классов вызывает восхищение. Я состою  еще  в  одном
комитете, где щиплют корпию. Не  мешало  бы  и  вам  туда  заглянуть.  Очень
приятное общество. Так вот, в прошлый вторник приходит туда одна совсем про-
стая женщина, по лицу видно, что дома у нее хоть шаром покати,  и  дает  нам
чисто вымытую, штопаную-перештопаную рубашку. "У моего мужа есть еще две,  -
говорит она. - Я читала, что на фронте очень много тяжелораненых". Когда мой
муж услышал о ней, он сказал: "Это - британская мать. Любая герцогиня  могла
бы у нее поучиться".
     Она гордо обвела всех взглядом.
     - Каждый на своем месте и каждый по  своим  возможностям,  -  сдержанно
сказала важная старуха, сидевшая рядом с Полли.
     Полли сообщила мужу, что несколько светских дам пригласили ее к себе  в
гости. Он был очень доволен, что  ему  удалось  так  выгодно  сплавить  свой
товар, и посоветовал ей и впредь принимать  самое  близкое  участие  в  деле
помощи британским воинам.

"ГОСПОДИН ИКС"

     Всякий раз, как Мэкхит встречал господ Аарона и Опперов,  он  жаловался
на вероломство своего бывшего друга Блумзбери; однако он чувствовал, что ему
следовало  бы  еще  резче  подчеркнуть  свою  зависимость  от   Центрального
закупочного товарищества.  В  особенности  трудно  было  рассеять  недоверие
Коммерческого банка. Благодаря внезапным  перебоям  в  поставке  товаров  он
окончательно попал в руки ЦЗТ, и эти руки ни в коем случае  не  должны  были
оказаться руками господина Мэкхита.
     Ввиду этого Мэкхит созвал еще одно, строго  конфиденциальное  совещание
ЦЗТ. В протоколах он именовался господином Икс.  Он  одобрил  проект  весьма
вежливого, выдержанного в строго юридических тонах письма господину  Мэкхиту
в Нанхеде, в котором ЦЗТ вежливо, но  твердо  указывало  на  то,  что  цены,
установленные  заключенными  в  свое  время  сделками,  рассматривались   им
исключительно как цены рекламные. Запасы на складах ЦЗТ  в  настоящее  время
несколько истощились, но, как только позволят  обстоятельства,  товарищество
возобновит поставки в полном объеме. Разумеется, на основе новых цен.
     Ко всеобщему замешательству часов около девяти, когда все вопросы  были
уже исчерпаны, Блумзбери встал и, запинаясь,  спросил,  не  нанесет  ли  это
мероприятие ущерба владельцам д-лавок.
     Вмешательство Блумзбери поистине оказалось для всех неожиданным.
     Был тихий вечер, собеседники мирно сидели вокруг большого  стола.  Окна
были открыты настежь, так как стояла теплая  погода,  и  при  свете  газовых
фонарей можно было разглядеть зелень  каштанов  на  противоположной  стороне
улицы.
     Мэкхит тотчас  же  вынул  сигару  изо  рта  и  произнес  краткую  речь,
обращенную преимущественно к его другу Блумзбери:  он  подчеркнул,  что  для
владельцев д-лавок эта  мера  действительно  чревата  некоторыми  временными
лишениями, но ведь всякий коммерческий, да и  вообще  всякий  успех  всецело
зависит от умения в нужный  момент  приносить  жертвы.  Больной  умирает,  а
здоровый борется. Так было и  так  будет.  Пришла  пора  владельцам  д-лавок
доказать, чего они стоят. Попутно он предложил Фанни Крайслер  с  величайшим
вниманием следить, кто из них  выстоит  и  кто  сдастся.  Закупщикам  О'Хара
предстоит такое же решительное испытание.
     Он, со своей стороны, - принимает на себя всю  ответственность.  Каждый
владелец д-лавки, выкинутый Фанни Крайслер на улицу, выкинут им самим. Кто в
него не верит, тот не может с ним работать.
     Но тут встала Фанни Крайслер и, не глядя на Мэкхита,  сухо  и  деловито
сообщила о тяжелом положении владельцев д-лавок. То, что  с  ними  делается,
нельзя назвать иначе, как хладнокровным убийством.  Большинство  из  них  не
продержится и месяца. Она спрашивает  себя  и  присутствующих:  выгадает  ли
товарищество, если погибнут д-лавки?
     Кончила она словами:
     - Если мы сейчас же не окажем им помощи, катастрофа неизбежна.
     Мэкхит ответил сухо и как бы с удивлением: во-первых, погибнут в худшем
случае владельцы  д-лавок,  а  не  сами  д-лавки,  а  это  большая  разница;
во-вторых, товарищество не в таком положении, чтобы опекать  вдов  и  сирот.
Кроме того, он придерживается точки зрения: "Падающий пусть падает", и даже:
"Падающего толкни".
     На этом совещание закончилось. Был субботний вечер сентября  двадцатого
дня.
     О'Хара был недоволен заключительной речью Мэкхита;  склонность  Мэка  к
позе  постоянно  раздражала  его.  Стоило  ли   ради   какого-то   Блумзбери
прикидываться, будто ты веришь в свои слова?
     Но, даже оставшись с О'Хара с глазу на глаз, Мэкхит никогда  не  снимал
маски. Ему претили циничные разговоры,  и  он  о  самых  сомнительных  вещах
говорил тоном честного дельца.  Стыдливость  О'Хара  постоянно  страдала  от
этого его тона.
     Тем не менее он пунктуально выполнял все, что ему  было  предписано,  и
храбро отражал натиск закупщиков, которые вот  уже  несколько  недель  опять
сидели без работы, на этот раз за свой собственный  счет.  Товары  перестали
поступать вовсе. А письмо ЦЗТ, предъявленное  Мэкхитом  Коммерческому  банку
без всяких комментариев, произвело необычайно сильное впечатление.
     В  каких-нибудь  два-три  дня  мелких   владельцев   д-лавок   охватило
величайшее смятение. Все они имели ряд личных обязательств  по  отношению  к
домовладельцам, все повыдавали векселя, частью в оплату товаров,  частью  за
инвентарь.  За  весьма  короткий  промежуток  времени  было  открыто   около
полудюжины д-лавок, еще не  успевших  как  следует  стать  на  ноги.  Мелкие
владельцы, естественно, были теперь уверены, что их предали в угоду  большим
лавкам. Их охватило полное отчаяние.
     С этого момента служащим господина Пичема нередко доводилось ловить  на
улицах  владельцев  д-лавок  или  их   родственников,   пытавшихся   просить
милостыню.
     С тех пор  как  они  были  выброшены  агентами  Мэкхита  на  улицу,  их
самостоятельность еще более возросла. Их  независимость  приняла  прямо-таки
невыносимые размеры, они не имели даже постоянного жилища. Усердие довело их
до того, что они весили не более ста фунтов.
     Пичем тоже не видел в них никакого проку, ибо не  меньше  двух  месяцев
должно было пройти, чтобы они окончательно утратили чувство гордости.

     Аарон и Опперы стояли перед  загадкой.  Первое  время  они  говорили  с
Блумзбери очень резким тоном, но накануне рекламной недели стали  необычайно
кроткими. Лавки Аарона привыкли к дешевым товарам ЦЗТ, как к кокаину. Они им
были необходимы.
     Мэкхит не пошел в Коммерческий банк, когда там происходило объяснение с
Блумзбери. Он  продолжал  внушать  Аарону,  что  он  окончательно  порвал  с
Блумзбери и уже несколько недель не показывается в конторе ЦЗТ. Аарон и  оба
Оппера, которые, кстати сказать, с некоторых пор стали относиться  к  Аарону
гораздо менее сердечно, чем в былые времена, очень ухаживали  за  лордом;  а
тот, воткнув в ротик толстую импортную  сигару,  думал  о  Дженни  и  обещал
сделать все, чтобы уладить "трения". Решено  было  до  поры  до  времени  не
отказываться от рекламной недели. Блумзбери высказал предположение, что  ЦЗТ
вскоре оправится и возобновит поставки. Собеседники расстались,  обменявшись
сердечным  рукопожатием.   Все   они   почувствовали,   что   по-человечески
сблизились. Разговор коснулся также и повышения цен.
     Жак Оппер даже пригласил Мэкхита провести субботний вечер и воскресенье
в Уорборн-Касл.
     На этот раз Мэкхит взял с собой Полли. Фанни пришлось пустить в ход все
свое красноречие, чтобы удержать туалет  Полли  на  среднем  уровне:  Мэкхит
хотел, чтобы она была одета как герцогиня; это было бы, пожалуй,  еще  хуже,
чем привезти с собой Дженни, о чем в свое время мечтал Блумзбери.
     Госпожа Оппер приняла Полли весьма любезно.
     Полли говорила не слишком много и не слишком мало и только  удивлялась,
что Опперы так громко чавкают за столом.
     У старшего шефа банка, господина Жака Оппера, она имела  особый  успех;
она всегда пользовалась успехом ~ у мужчин солидного возраста.
     Гуляя с Мэкхитом по парку, банкир указал на древние корявые дубы, между
которыми пробивалась свежая травка, и промолвил:
     - Видите, дорогой Мэкхит, они стоят поодиночке, на  большом  расстоянии
друг от друга. Им хорошо, не правда ли? Я, знаете ли,  люблю  иметь  дело  с
людьми удачливыми. Этим деревьям повезло. Не стоит говорить, что они тут  ни
при чем, что за ними ухаживали садовники. У них чудесный вид!
     Мэкхит молча шел с ним рядом; он дал себе слово быть удачливым.
     К сожалению, в эту столь  гармоническую  атмосферу  вкрался  диссонанс:
Мэкхит получил от старшего инспектора Брауна извещение о том, что  последний
более не может противиться аресту своего друга. В ответ на запрос о  причине
ареста - запрос, стоивший Мэкхиту больших усилий, -  он  получил  сообщение,
что на него пало подозрение в убийстве розничной торговки Мэри Суэйер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

      Господа, сегодня я мою грязные стаканы
      И гну спину, белье стирая,
      И я каждому молча кланяюсь, получая пятак;
      Видят все мои лохмотья и наш пакостный кабак,
      И никто не знает, кто я такая.
      Но однажды вечером всполошится вся гавань
      И пронзительный крик разбудит всех,
      И, услышав мой веселый смех на кухне.
      Скажут мне: "Что за дурацкий смех?"
           И фрегат трехмачтовый,
           Сорок пушек по борту,
           Бросит якорь у нас.

      Мне кричат: "Вытирай стаканы, детка!" -
      И в ладонь мне пятак суют.
      Я беру от вас подачки и стелю вам кровать,
      Но никто на ней сегодня не будет спать,
      И никто не знает, как меня зовут.
      Но однажды вечером всполошится весь город,
      Загудит и проснется сонный порт.
      У окна стоять я буду, и, меня увидев,
      Скажут: "Что смеется этот рыжий черт!"
          И фрегат трехмачтовый,
          Сорок пушек по борту,
          Даст по городу залп.

      Господа, в ту ночь вам будет не до смеха:
      Рухнут крыши на голову вам,
      Рухнут стены домов, гремя и звеня,
      Лишь одна гостиница уцелеет от огня,
      И все спросят робко: "Кто остался там?"
      И к гостинице сбегутся ночью толпы,
      Спросят: "Почему она не сожжена?"
      И, увидев утром, как я выхожу из дома,
      Люди скажут: "Тут жила она".
           И фрегат трехмачтовый,
           Сорок пушек по борту.
           Черный выкинет флаг.

      А наутро молодцы мои в город войдут,
      И город задрожит от страха,
      И выволокут всех. В кандалы закуют
      Мои молодцы, и ко мне приведут,
      И спросят: "Всех прикажешь на плаху?"
      В это утро будет очень тихо, и спросят
      Палачи: "Кому умереть?"
      И ответ мой будет очень краток: "Всем!"
      И когда покатятся головы, я буду
      Приговаривать: "Опля!"
           И фрегат трехмачтовый,
           Сорок пушек по борту,
           Унесет меня вдаль.

                              "Мечты судомойки"

ЕЩЕ РАЗ ДВАДЦАТОЕ СЕНТЯБРЯ

     Трикотажная лавка Мэри Суэйер помещалась на Малберри-стрит,  неподалеку
от моста Ватерлоо. Придя к Мэри в гости, Фьюкумби застал ее с двумя детьми в
тесной каморке за лавкой, где обычно проводили свободное время все владельцы
д-лавок. Торговое помещение было  несколько  больше  обычного,  и  занавеска
разделяла его на две половины. В той половине, что была ближе к улице, стоял
прилавок; в задней при свете газа работали две хилые швеи. В  жилую  комнату
свет проникал со двора через крошечное окно. На швейную  мастерскую  его  не
хватало, несмотря на то что дверь, соединявшая ее с отапливавшейся каморкой,
постоянно была открыта.
     Мэри жилось плохо. Муж почти ничего не присылал ей из Мафекинга. Он был
женат второй раз  -  развелся  из-за  нее  с  первой  женой,  и  теперь  ему
приходилось содержать две семьи.
     Мэри  запуталась  в  долгах.  Чека,  который  ей  дал  Мэкхит,  хватило
ненадолго. К тому же Мэри была довольно неаккуратна  и  неважно  вела  дело.
Швеям она почти ничего не платила, - впрочем, и работа их немногого  стоила,
- но Мэри любила благотворительствовать и подкармливала их всякий  раз,  как
они  доставали  свои  черствые,  скудно  намазанные  маргарином  бутерброды,
которые часами жевали за работой. У Мэри была страсть всем нравиться и  всех
поражать своей щедростью. Она даже давала деньги взаймы.
     На витрине ее лавки была наклеена бумажка, на  которой  было  написано:
"ЭТА ЛАВКА ПРИНАДЛЕЖИТ ЖЕНЕ ФРОНТОВИКА". Покупателям она охотно рассказывала
про своего мужа, застрявшего в Мафекинге, и  демонстрировала  вырезанные  из
"Тайме" стратегические схемы, иллюстрировавшие положение осажденного города.
Из-за прилавка она казалась хорошенькой; вся беда была в том, что  товар  ее
раскупался женщинами, а не мужчинами, а то бы ее  дела  шли  гораздо  лучше.
Впрочем, и тогда ей не следовало бы  вместо  одной  пары  нижнего  белья  по
недосмотру или из-за  своего  равнодушия  заворачивать  две.  Такие  промахи
подрывают доверие потребителя.
     Фьюкумби иногда заходил сюда по вечерам, после  закрытия  лавки,  чтобы
поболтать с Мэри, покуда она, уложив детей, убирала помещение.
     Она рассказывала  ему,  что  плакат  на  витрине  доставляет  ей  много
неприятностей. Лавочники, торговавшие по соседству, упрекали ее в  том,  что
она прибегает к недобросовестным методам  конкуренции.  То,  что  ее  муж  -
солдат, говорили они, не имеет никакого отношения к ее чулкам, которые и без
того продавались по слишком дешевым ценам.  С  патриотической  точки  зрения
такие плакаты также недопустимы. Жена английского солдата вынуждена  взывать
к милосердию покупателей - на что это похоже? Фьюкумби придерживался того же
мнения.
     Полли она почти не интересовалась, о Мэке говорила очень мало. В  конце
концов она уже несколько лет почти не встречалась с ним.
     С тех пор как она наняла швей,  дела  ее  пошли  чуть  лучше.  Торговля
оживилась.
     А потом в снабжении товарами начались перебои. С собрания,  на  котором
Мэкхит объявил о слиянии д-лавок  с  лавками  Аарона,  она  вернулась  домой
крайне встревоженная. Все, что он говорил, в конечном  счете  означало,  что
продажные цены будут еще более снижены, а покупать товары придется по тем же
ценам, по которым их  покупают  большие  лавки  Аарона.  Интересы  неимущего
лондонского населения были ей чужды.
     На красноречие Мэка она смотрела  примерно  так  же,  как  на  свойство
зимних туч осыпать землю снегом; оно было для нее  чем-то  вроде  того,  чем
является для корабля разрушительная сила штормовых волн.
     Все лавки начали систематически снижать  цены.  Концерн  Крестона  тоже
распродавал свои товары по бросовым ценам.  И  вот  осенью  -  в  тот  самый
момент, когда публика охотно купила бы у нее шерсть  и  трикотаж,  -  у  нее
вышли  вся  шерсть  и  весь  трикотаж.  Она  получила  печатное   извещение,
рекомендовавшее ей экономить запасы, так как новых поступлений  в  ближайшее
время не предвидится. И сразу же потеряла голову.
     Мэри больше не могл