а), если вопрос  о  причинах,  порождающих  варварство,  останется  без
ответа. Мы должны говорить: людей подвергают насилиям и пыткам  потому,  что
определенные силы отстаивают отжившие формы  собственности.  Мы  должны  это
говорить, хотя бы это и оттолкнуло от  нас  тех  друзей,  которые  выступают
против насилий и пыток лишь  потому,  что  верят  в  возможность  сохранения
старых форм собственности без насилия (а это уже неправда!).
     Мы должны  рассказать  правду  о  варварстве  в  нашей  стране,  должны
показать,  что  ему  можно  положить,  конец,  лишь  изменив  старые   формы
собственности.
     Далее, мы должны обращаться со словами правды к тем, кому эти отношения
собственности  приносят  наибольшие  страдания,  к  тем,  кто  больше   всех
заинтересован в их изменении, а именно - к  рабочим.  Мы  должны  обращаться
также к людям, которые хоть и имеют долю в прибылях,  но  по  сути  дела  не
являются  собственниками  средств  производства.  Таких   людей   мы   можем
превратить в союзников рабочего класса.
     Наконец, в борьбе мы должны уметь прибегать к хитрости.
     И все эти пять трудностей мы должны преодолевать одновременно. Постигая
правду о варварских порядках,  нельзя  забывать  о  тех,  кто  больше  всего
страдает при этих порядках. И если писатель, поборов в себе понятный  страх,
решил говорить правду тем,  кто  готов  ею  воспользоваться,  то  он  должен
сказать ее так, чтобы тем самым вложить в руки этих  людей  надежное  боевое
оружие. Но в то же время нужно еще  перехитрить  врага,  чтобы  он  не  смог
обнаружить и уничтожить это оружие.
     Вот почему, требуя писать правду, мы требуем от писателя многого.

1934


ПОСЕЩЕНИЕ ИЗГНАННЫХ ПОЭТОВ

                Когда - во сне - он вошел в хижину
                Изгнанных поэтов, в ту, что рядом с хижиной
                Изгнанных теоретиков  (оттуда доносились
                Смех и споры), Овидий вышел
                Навстречу ему и вполголоса сказал на пороге:
                "Покуда лучше не садись. Ведь ты еще не умер. Кто
                                                              знает,
                Не вернешься ли ты еще назад? И все пойдет
                                          по-прежнему, кроме того,
                Что ты сам не будешь прежним". Однако
                Улыбающийся Бо Цзю-и заметил, глядя сочувственно:
                "Любой заслуживает строгости, "то хотя бы однажды
                назвал несправедливость - несправедливостью".
                А его друг Ду-фу тихо промолвил: "Понимаешь,
                                                        изгнание
                Не место, где можно отучиться от высокомерия".
                                                   Однако земной,
                Совершенно оборванный, Вийон предстал перед ним
                                                  и спросил: "Сколько
                Выходов в твоем доме?" А Данте отвел его в сторону,
                Взял за рукав и пробормотал: "Твои стихи,
                Дружище, кишат погрешностями, подумай
                О тех, в сравненьи с которыми ты - ничто!"
                Но Вольтер прервал его: "Не забывай про деньжата,
                Не то тебя уморят голодом!"
                "И вставляй шуточки", - воскликнул Гейне.
                "Это не помогает, -
                Огрызнулся Шекспир. - С приходом Якова
                И я не мог "больше писать". - "Если дойдет до суда,
                Бери в адвокаты мошенника! - посоветовал Еврипид, -
                Чтобы знал дыры в сетях закона". Смех
                Не успел оборваться, когда из самого темного угла
                Послышался голос: "А знает ли кто твои стихи
                Наизусть? И те, кто знает,
                Уцелеют ли они?" "Это забытые, -
                Тихо сказал Данте, -
                Уничтожили не только их, их творения - также".
                Смех оборвался. Никто не смел даже переглянуться.
                                  Пришелец
                Побледнел.


О НЕМЕЦКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ДРАМАТУРГИИ

     За  полтора  десятилетия,  прошедшие  после  мировой  войны,   немецкая
драматургия  пережила  известный  подъем.  Она  стала  рупором  тех  глубоко
недовольных слоев, которые испытывали все большие сомнения в  способности  и
возможности господствующего класса  устранить  чудовищную  нищету.  Немецкая
революционная драматургия стремилась рассказать правду  о  положении  дел  в
стране. Империалистическую войну, которая  обошлась  человечеству  в  десять
миллионов жизней, а принесла выгоду  лишь  ничтожной  кучке  эксплуататоров,
невозможно было бы вести, если бы людям  в  школах,  на  военных  сборах,  в
буржуазной печати не вдалбливались без конца определенные идеи.  Теперь  эти
идеи необходимо было развенчать. И для развенчания этих  идей  революционная
драматургия вместе с революционным театром выработала  определенные  методы,
которые необходимо было продумать не менее тщательно, чем методы расщепления
атомов в физике. Лишь совершенно определенное  освещение  событий  позволило
зримо  раскрыть  истинную  взаимосвязь  между  ужасающим  ростом   нужды   и
господством буржуазии. Само собой разумеется, что чем  полнее  революционной
драматургии удавалось раскрыть перед  своими  зрителями  правду,  тем  более
пристальное внимание полиции она к  себе  привлекала.  Полицейский  стал  ее
самым заинтересованным критиком.
     Развитие  революционного  немецкого  театра  и  немецкой  революционной
драматургии было  прервано  фашизмом.  Театр  Пискатора,  воспитавший  целое
поколение  драматургов,  подвергся  методичному  разрушению,  а   театр   на
Шиффбауэрдамм, объединивший в единый ансамбль таких талантливых актеров, как
Оскар Гомолка, Лотта Ленья,  Петер  Лорре,  Карола  Неер  и  Елена  Вайгель,
прекратил свое существование. Народный же театр, хотя  он  и  утратил  после
ухода  Пискатора  свою  политическую  направленность,  некоторое  время  еще
оставался  первоклассным  театром,  но  затем  попал  в  руки  беспринципных
рутинеров. Преодолевая  большие  цензурные  и  финансовые  трудности,  более
мелкие группы продолжали бороться с усиливавшейся реакцией.
     Инсценировка повести Горького "Мать"  учила  нелегальной  революционной
борьбе, печатанью листовок, нелегальной работе в тюремных  условиях,  умению
скрытно противоборствовать духу милитаризма.  Исполнительницу  роли  матери,
Елену Вайгель, буржуазная печать за ее редкий талант вынуждена была признать
величайшей немецкой актрисой, но на спектаклях с каждым днем  присутствовало
все больше чиновников полиции, и кончилось все тем, что Елену Вайгель  прямо
со сцены увезли в  тюрьму.  Для  великой  революционной  актрисы  это  было,
конечно,  высшим  признанием  со  стороны  буржуазного  государства,  но  ее
творческой деятельности, увы,  пришел  конец!  Революционные  театральные  и
агитпроповские коллективы, как, например, труппа,  возглавляемая  выдающимся
режиссером  Максимом   Валентином,   и   пролетарские   певческие   общества
ожесточенно боролись. Театральные деятели, поставившие  в  Средней  Германии
пьесу "Мероприятие", музыку к которой написал Ганс Эйслер, были  арестованы.
Процесс над "виновными", к коим вскоре были причислены автор  и  композитор,
начался в имперском суде. Затем  к  власти  пришел  оголтелый  фашизм.  Одни
актеры и режиссеры угодили в тюрьму, другие эмигрировали.
     В то время как  немецкий  революционный  театр  временно  был  подавлен
фашизмом, революционная  драматургия  благодаря  меньшей  уязвимости  сумела
продолжить  свою  деятельность.  В  своем  творчестве  она  перекликается  с
советским театром, в наши дни самым прогрессивным, в высшей степени живым  и
открытым для всего нового. Общественные, революционные задачи драматургии  и
ее ответственность перед революцией еще более возросли.

1935


ОПАСЕНИЯ

     Случайно я наткнулся на книгу одного французского ученого, в которой он
доказывает, что массовые психозы имеют _микробоподобного_  возбудителя:  это
заразная болезнь.
     Я не мог судить, насколько безошибочны его  доказательства,  но  мысль,
что он может быть прав, преследовала меня весь день. Не хочу хвастаться,  но
с первой же минуты я понял, как это было бы ужасно.
     И с самого первого момента особенный ужас внушала  мне  мысль,  что  во
время одной из таких эпидемий я мог бы остаться незараженным.
     Это вполне возможно; по моим сведениям, нет ни одной заразной  болезни,
которая поражала бы всех людей без исключения. Даже чума щадит некоторых.
     Известные признаки в настоящем и воспоминания прошлого заставляют  меня
опасаться, что при определенных обстоятельствах я оказался бы невосприимчив.
Даже  во  время  мировой  войны,  в  возрасте  не  старше  шестнадцати  лет,
окруженный  одержимыми,  я   был   не   в   состоянии   разделить   всеобщее
воодушевление. При этом моим идеалом был Наполеон I; я изучал  его  битвы  и
битвы Фридриха II в течение нескольких лет и с восторгом.  У  меня  не  было
недостатка в фантазии - по крайней мере в фантазии заурядного  человека  мне
отказать нельзя, - и я не отличался особенным миролюбием. И тем не  менее  я
оставался  холодным  пред  этими   бушующими   волнами!   Должно   быть,   я
невосприимчив. Но это ужасно.
     Предположим, снова возникнет один из массовых психозов, хорошо знакомых
нам по истории, к примеру, что-нибудь вроде охоты за ведьмами. Разумеется, я
не  смогу  помешать  людям  мучить  и  сжигать  абсолютно  невинных,  но   в
противоположность всем остальным, кто, будучи убежден в  необходимости  этих
действий,  со  сверкающими  глазами  глядит  на  аутодафе,  я  стоял  бы  во
взбесившейся  толпе  без  малейшего  воодушевления,  испытывая   разве   что
отвращение. Уже античность считала одним из главных преимуществ  счастливого
человека неспособность к состраданию. Как же я, невосприимчивый к  всеобщему
бешенству, смогу удержаться от разрушительного сочувствия? Никто не смог  бы
удержаться  от  сочувствия;  оставаясь  совершенно  трезвым,  следовательно,
понимая, что ты творишь, нельзя участвовать в подобных злодеяниях.
     Ну, а что будет, если я не приму участия? Не говоря уже о презрительной
холодности моих ближайших родственников, которые будут глазеть на меня,  как
на типа, не способного по-настоящему повеселиться, будут стыдиться  меня  за
то, что я не настолько проникся верой, чтобы притащить полено для костра,  -
что будет, если я, лишившись спасительных инстинктов и полагаясь  только  на
свой разум, выдам себя полиции? Как инаковерующего, который,  значит,  может
быть только неверующим? Как критикана и государственного преступника?
     Но может вспыхнуть еще и внезапный психоз типа "явление мессии".  Тогда
идол проходит через толпу, которая, ликуя, склоняется пред ним, и снова стою
я, невосприимчивый к суматохе, неспособный распознать божественные черты  и,
еще чего доброго, путая их с чертами самодовольного мещанина! Несчастный,  я
слышу не опьяняющий звук голоса,  а  содержание  речи.  И  все-таки  я  тоже
должен, разумеется, шаркать ножкой, но только со зрячими глазами, а  значит,
унижая себя гораздо глубже, чем остальные.  Конечно,  я  мог  бы  попытаться
убежать, услышав, что где-то вынырнул великий человек. Но и в этом случае  я
не мог бы рассчитывать на то воодушевление, которое овладевает людьми, когда
они во имя справедливости или из  чувства  собственного  достоинства  готовы
претерпевать любые неудобства: для этого тоже нужен микроб, который со  мной
ничего не может поделать. Я, следовательно, чувствовал бы только  неудобства
изменчивого неистовства толпы.
     Удивительно, что массовые психозы, во время которых люди готовы вредить
другим, встречаются не намного чаще,  чем  психозы,  во  время  которых,  не
моргнув глазом, люди вредят сами себе. Я говорю о войнах.
     Мое отрицательное отношение к происходящему, разумеется, не  спасло  бы
меня от необходимости  маршировать  со  всеми  вместе.  Но  иначе,  чем  все
остальные, я смотрел бы на человека, на которого должен броситься со штыком:
к сожалению, я видел бы в нем не врага, а просто бедного парня. Мне было  бы
невозможно поверить, что он намерен... отобрать у меня какие-то рудники  или
угольные шахты, хотя бы потому, что сам я ничем таким не владею.
     Надевши  противогаз,  будучи  полностью   свободен   от   благотворного
патриотизма, я, пожалуй, думал  бы  о  том,  что  мне  еще  в  мирное  время
навязывали  бросовый  товар.  Я  сомневался  бы  в  бескорыстии   тех,   кто
зарабатывает на поставках для войны, сомневался бы в чувстве ответственности
государственных деятелей и генералов, которые,  организуя,  как  то  от  них
требуется, побоища, не находят свободного времени участвовать в них лично.
     С какой завистью смотрел бы я на всех,  кто,  повиснув  на  проволочных
заграждениях, под воздействием микробов твердо верит, что это  необходимо  и
неизбежно.
     Вот какие опасения одолевали меня, когда я читал эту французскую книгу.

1935


РЕЧЬ НА ПЕРВОМ МЕЖДУНАРОДНОМ КОНГРЕССЕ ПИСАТЕЛЕЙ В ЗАЩИТУ КУЛЬТУРЫ

     Товарищи, я хотел бы, не претендуя на  особую  оригинальность,  сказать
несколько слов о борьбе с теми силами, которые сейчас собираются  растоптать
в крови и грязи западную культуру, вернее, остатки культуры, доставшиеся нам
в наследие от века эксплуатации. Мне хотелось бы обратить ваше внимание лишь
на один-единственный вопрос, в котором, на  мой  взгляд,  необходима  полная
ясность, если мы намерены бороться с этими силами действенно и до  победного
конца. Писатели, испытавшие ужасы фашизма на собственной или на чужой шкуре,
как бы они ни возмущались этим и сколь бы ни были умудрены  горьким  опытом,
еще не  в  состоянии  уничтожить  фашистскую  скверну.  Возможно,  некоторые
полагают, что достаточно лишь описать  фашистские  зверства,  особенно  если
большой литературный талант и подлинный гнев придают этому  описанию  полную
убедительность.  Такие  произведения  действительно  очень  важны.  Творятся
зверства. Этого не должно быть. Избивают людей. Этому не должно быть  места.
Тут все предельно ясно. Люди поднимутся и преградят дорогу  мучителям.  Нет,
товарищи, тут не все ясно.
     Возможно, люди и поднимутся, это нетрудно. Но затем надо врага одолеть,
а это уже труднее. Гнев есть, противник известен,  но  как  его  уничтожить?
Писатель  может  сказать:  моя  задача  обличать  несправедливость,   а   уж
расправиться с нею - дело читателя. Но тогда  писатель  сделает  неожиданное
открытие. Он заметит, что гнев, как и сострадание, определяется количеством,
он имеет свою меру и вес и может иссякнуть.  И,  что  самое  страшное:  гнев
иссякает тем скорее, чем он более необходим. Товарищи говорили мне: когда мы
в первый раз рассказали, - что наши друзья  зверски  замучены,  ответом  был
крик ужаса и помощь со всех сторон. Тогда было убито сто человек. Но  затем,
когда  были  уничтожены  тысячи  и  не  стало  конца  убийствам,  воцарилось
молчание, ослабела помощь. Так оно и бывает: когда преступления  совершаются
слишком часто,  люди  перестают  их  замечать.  Когда  страдания  становятся
невыносимыми, люди перестают слышать  крики.  Одного  человека  избивают,  а
другой, который это видит, падает  в  обморок.  Это  естественно.  Но  когда
злодеяния сыплются как дождь с неба, никто больше не кричит "Остановись!".
     Вот что происходит, оказывается. Как с этим бороться? Разве нет средств
помешать человеку равнодушно отвернуться от  творящихся  ужасов?  Почему  он
отворачивается?  Он  отворачивается,  если  не  видит  никакой   возможности
вмешаться. Человек недолго переживает  чужое  горе,  если  он  бессилен  ему
помочь. Можно остановить удар, если знаешь,  когда  он  последует,  куда  он
придется и почему, с какой  целью  он  будет  нанесен.  И  если  удар  можно
остановить, если есть хоть малейший шанс на успех, тогда люди  еще  способны
сочувствовать жертве. Можно, конечно, сочувствовать, когда уже  нет  никакой
надежды помочь, но недолго, и уж, во всяком случае, это  сочувствие  угасает
раньше, чем на жертву обрушится последний удар. Итак: почему наносится  удар
за  ударом?  Почему  культура,  вернее  те  остатки  культуры,  которые  еще
сохранились, выбрасываются за борт  как  балласт,  почему  жизнь  миллионов,
жизнь подавляющего большинства людей так  обеднена,  обездолена,  наполовину
или полностью загублена?
     Некоторые из  нас  дают  ответ  на  этот  вопрос.  Они  говорят:  из-за
жестокости. Они считают, что мы переживаем приступ жестокости,  охватывающий
все большую часть человечества, что мы стали  свидетелями  ужасных  событий,
лишенных видимых причин, бурной вспышки  долго  сдерживаемых,  дремавших  до
времени варварских инстинктов, которые, будем надеяться, исчезнут  столь  же
внезапно, сколь внезапно возникли.
     Те, кто это утверждает,  сами  чувствуют,  что  такой  ответ  не  очень
убедителен. Они понимают также, что жестокость нельзя  приписывать  действию
сил природы, неодолимых сил ада.
     Эти люди  говорят,  что  воспитанию  рода  человеческого  не  уделялось
должного внимания. Что-то здесь было упущено или в спешке не  было  сделано.
Нужно это наверстать. Жестокости и злу  надо  противопоставить  добро.  Надо
вернуть к жизни великие слова, заклинания, такие непреходящие ценности,  как
любовь к свободе, достоинство, справедливость, которые однажды  уже  помогли
человечеству: ведь их действие  проверено  на  опыте  истории.  И  эти  люди
обратились к человечеству со  своими  заклинаниями.  Что  же  произошло?  На
обвинения в жестокости фашизм ответил фанатическим восхвалением  жестокости.
Обвиненный в фанатичности, он принялся  восхвалять  фанатизм.  Обвиненный  в
оскорблении разума, фашизм, не задумываясь, отверг разум.
     Дело в том, что  и  фашизм  находит  немало  недостатков  в  воспитании
человечества. Он возлагает огромные надежды на обработку  умов,  на  закалку
душ.   К   жестокостям   застенков,   пыток   он    добавляет    жестокость,
пропагандируемую школами, газетами, театрами. Он  воспитывает  всю  нацию  и
воспитывает ее каждый день.  Огромному  большинству  фашизм  не  может  дать
многого, поэтому он особенно заботится о воспитании этих людей. Фашизм не  в
состоянии дать людям еду, вот и приходится воспитывать в них самодисциплину.
Он не может упорядочить производство, и ему нужны войны,  вот  и  приходится
воспитывать в  людях  физическое  мужество.  Фашизму  нужны  жертвы,  вот  и
приходится воспитывать готовность  к  самопожертвованию.  Это  тоже  идеалы,
требования к человеку, некоторые из  них  -  даже  высокие  идеалы,  высокие
требования.
     Теперь  мы  знаем,  чему  служат  эти  идеалы,  кто  выступает  в  роли
воспитателя и кому они приносят пользу, - понятно, они нужны  не  тем,  кого
воспитывают. А как обстоит дело с нашими идеалами? Даже те из нас, кто видит
основное зло в жестокости, в варварстве, говорят, как мы убедились,  лишь  о
воспитании, лишь о вмешательстве в душевный мир - во всяком случае,  они  не
упоминают ни о каком  другом  вмешательстве.  Они  говорят  о  необходимости
воспитывать в людях добро, но оно не зародится от одного  только  требования
быть добрыми, три любых, даже самых страшных  обстоятельствах,  так  же  как
жестокость не порождается одной жестокостью.
     Я лично не верю  в  жестокость  ради  жестокости.  Необходимо  защитить
человечество от обвинения в том, что оно было бы  столь  же  жестоким,  даже
если бы это не было так выгодно. Мой друг  Фейхтвангер  в  своем  остроумном
парадоксе утверждает - общественная  подлость  выше  личной  пользы.  Но  он
неправ.  Жестокость  порождена  не  жестокостью,  а  делами,   которые   без
жестокости невозможно осуществить.
     В небольшой стране, из которой я прибыл,  господствуют  менее  жестокие
порядки, чем во многих других странах; но каждую неделю там уничтож