езжаю, - сказал он, углубившись в нее. - Мне сразу
пришло в голову: как глупо, что как раз сегодня мой четверг!  Это  ужасно  -
иметь укоренившиеся привычки.  Но  не  могу  же  я  ради  полицейских  ищеек
отказываться от моих старых привычек! А то я уехал бы днем. Отчего это Браун
не идет?
     Снизу, из комнат, раздался  звонок.  Толстая  баба  поставила  утюг  на
маленькую чугунную подставку, накинула ситцевый пеньюар  и  вышла  к  гостю.
Через пять минут она вернулась, послюнила палец,  проверила,  достаточно  ли
еще горяч утюг, и вновь принялась гладить.
     - Мэри Суэйер, надо думать, не твоя работа,  -  сказала  она,  как  ему
показалось, презрительно.
     - А что? - спросил он, внимательно посмотрев на нее.
     - Мы решили, что ты теперь такими делами гнушаешься.
     - Кто решил? - с интересом спросил Мэкхит.
     Толстая баба успокоила его:
     - Не надо волноваться, Мэк. Мало ли что болтают.
     Мэк обладал превосходным чутьем. Он почувствовал, что в воздухе  пахнет
гарью. Внезапно его охватило отвращение.
     Сидя в грязной кухне и молча наблюдая  за  толстой  бабой,  которая  не
переставала гладить, он задумался над  своим  положением  так  глубоко,  как
давно уже не задумывался.
     Почва, на которой он столько лет  стоял  и  боролся,  с  некоторых  пор
начала ускользать из-под ног. Этот сброд, поставлявший ему товары, не  хотел
подчиняться его моральному авторитету.
     Мэк внезапно вспомнил целый ряд характерных мелких черточек, на которые
он на протяжении нескольких недель почти не  обращал  внимания.  Тогда-то  и
там-то его категорические  и  тщательно  продуманные  распоряжения  не  были
выполнены с достаточной точностью; а  потом  верхушка  организации  пыталась
скрыть от него допущенные ею небрежности.  В  частности,  после  прекращения
"закупок" ему приходилось слышать - от того  же  Груча  -  о  "недовольстве"
внизу. Этот сброд не годился для широко задуманных операций.
     А  теперь  еще  вдобавок  выяснилось,  что  О'Хара  просто   игнорирует
важнейшие распоряжения.
     Да и вообще поведение О'Хара с некоторых  пор  изменилось.  Сегодня  он
потребовал, чтобы доверенность была выдана ему. А когда ее  получила  Полли,
он не очень настойчиво возражал. Почему?
     Горячая волна недоверия неожиданно захлестнула Мэкхита.
     "Полли! - подумал он. - Что у них там такое, у Полли  с  О'Хара?  Полли
получила доверенность. А что она с ней будет  делать?"  И  вдруг  он  понял,
почему его  с  самого  начала  так  мучило  то,  что  произошло,  когда  они
возвращались домой с пикника на Темзе.
     "Женщина,  позволяющая  так  с  собой  обращаться   при   поверхностном
знакомстве, - сказал он себе с горечью, - вообще  не  может  быть  настоящей
подругой мужчины на жизненном пути. Она чрезмерно  чувственна.  А  ведь  это
дает себя знать не только в эротической области, на в  первую  очередь,  как
оказывается,  в  деловой.  Что  она  будет  делать  с  доверенностью  своего
законного супруга, если она не отвечает за собственные ноги?  Вот  тут-то  и
выясняется, какое серьезное значение имеет верность жены".
     Как быстро оба они примирились с его предстоящим отъездом! Ни намека на
"ятакпотебебудускучать". Еще бы! Ведь она - рассудительная женщина.  Спасибо
за такую рассудительность!
     Окончательно расстроившись, Мэкхит встал и поплелся в "канцелярию". Это
был ряд довольно просторных комнат с жесткой конторской мебелью,  маленькими
столиками, на  которых  лежали  папки,  и  обыкновенными  диванами;  комнаты
сдавались и  без  дивана  -  в  этом  случае  его  заменял  стол  с  зеленой
промокательной бумагой. Дом этот имел одно большое удобство: тут можно  было
попутно заниматься  деловой  корреспонденцией.  Девицы  были  все  до  одной
опытные стенографистки. Дом посещался преимущественно деловыми людьми.
     Мэкхит охотно продиктовал" бы несколько писем. Но только Дженни была  в
курсе его корреспонденции  и  знала  его  привычки,  -  ей  достаточно  было
двух-трех заметок, чтобы составить для него письмо. А Дженни  не  было.  Она
уехала с Блумзбери к морю. По-видимому, здесь все относились благожелательно
к столь блестящему ее возвышению.
     Мэкхит, стоя у стены,  приподнял  заслонку  в  обоях  и  прислушался  к
голосу, диктовавшему в соседней комнате;
     - "...в силу этого не можем понять вашу точку зрения.  Либо  вы  сдаете
"Сантос" по  восемьдесят  пять  с  половиной  франков  Антверпену,  либо  вы
снижаете назначенную вами неслыханную цену  ("неслыханную"  подчеркнуть),  и
тогда мы берем на себя все таможенные расходы".
     Мэкхит угрюмо вернулся в кухню и сел с тем же недовольным видом.
     Он все еще ждал Брауна. От беседы  с  Брауном  зависело,  уедет  он  из
Лондона или нет. Все было подготовлено для его  бегства.  Груч  будет  ждать
-его на вокзале - надо полагать, вместе с Фанни. Но вот прошло еще  полчаса,
стемнело, зажгли газ. Заведение постепенно оживлялось, а Брауна все не было.
Мэкхитом никто больше не интересовался. Он уныло сидел  на  кухне  и  клевал
носом.
     Положение складывалось так, что он не мог уехать.
     Сначала надо вновь прибрать к рукам ЦЗТ, а затем ликвидировать его.  Ну
что это за обеспеченное существование, когда человек, преследуемый полицией,
не может даже спокойно уехать!
     Что касается крупных дел  с  Коммерческим  банком,  то  он,  окруженный
сплошь ненадежными людьми и  жуликами,  несомненно,  мог  бы  гораздо  лучше
руководить ими из тюрьмы, чем из-за границы.
     Острая потребность быть солидным охватила его. Некоторая доля честности
и уважения к заключенным договорам, наконец  -  просто  вера  в  людей  были
все-таки необходимы, когда речь шла о более или менее крупных делах.  "Разве
бы честность ценилась так высоко, - спрашивал он себя, - если бы можно  было
обойтись без нее? Ведь, в сущности говоря, весь буржуазный уклад держится на
ней.
     Нужно сначала выжать из своих  служащих  все,  что  возможно,  а  потом
заняться честными и пристойными  делами.  Если  нельзя  верить  собственному
компаньону, то как сосредоточиться на делах?"
     Наконец, часов около семи, явился Браун.
     Этот дом был самым удобным местом для их деловых встреч. Тут за Брауном
никто не следил. Было бы величайшей бестактностью пробраться сюда  вслед  за
чиновником Скотленд-Ярда! В  конце  концов,  его  частная  жизнь  никого  не
касалась!
     Браун сразу же стал осыпать его упреками.
     - Почему ты все еще тут? - кричал он, бегая по комнате,  как  пойманный
тигр. - Я ведь велел передать тебе, что твои  дела  очень  плохи.  Следствие
ведет Бичер, а Бичер - самый ненадежный из всех моих  чиновников.  Когда  он
нападает на след, его уже не удержать, он совершенно забывает о  дисциплине.
Он готов арестовать собственного партнера по картам. Сегодня  днем  судебные
власти  осматривали  труп.  Бичер  произнес  речь,  и  они  установили  факт
насильственной смерти. В основном подозрение падает на тебя. Самое  скверное
в деле - шантажное письмо этой самой Суэйер:  она  же  прямо  угрожала  тебе
разоблачениями о Ноже. Что ей было известно?
     - Ничего, - сказал Мэк; он сидел  на  диване  и  перелистывал  вечерние
газеты. - Она только догадывалась.
     - А этот Фьюкумби?
     - Служащий моего тестя, отставной солдат. Судя по всему, он в последнее
время подобрался к Мэри Суэйер.
     Браун что-то записал на манжете.
     - О'Хара сказал, что у вас есть алиби, но вы не можете предъявить его.
     - Да. Протокол заседания наблюдательного совета. Никто не должен знать,
что оно состоялось.
     - Единственное спасение в том, что докеры, встретившие  Суэйер,  видели
ее без спутника. Но твоя записка,  назначающая  ей  свидание,  -  это  нечто
ужасное! И она приобщена к делу.
     Браун опять  раскричался.  Мэкхит  должен  немедленно  уехать,  сию  же
минуту!
     Мэкхит укоризненно взглянул на него.
     - Я ожидал от тебя другого, Фредди, - заметил он  сентиментально.  -  Я
ожидал, что ты иначе отнесешься ко мне, если я обращусь  к  тебе  в  тяжелую
минуту, когда  все  травят  и  предают  меня.  Памятуя  о  нашей  дружбе,  я
рассчитывал, что ты скажешь мне: "Вот тебе прибежище,  Мак.  Отдохни  здесь!
Если ты потерял честь, то я тебе по крайней мере дам возможность спасти свое
состояние".
     - Что это значит? - вскинулся Браун.
     Мэкхит с грустью посмотрел на него.
     - Я не могу руководить из-за границы моими  делами.  Как  ты  себе  это
представляешь? Оппер говорит, что моя  репутация  погибла,  если  я  сяду  в
тюрьму; но я понял, что они ограбят меня до нитки, если я уеду за границу. Я
должен остаться на посту. Я должен сесть к тебе в тюрьму  и  вновь  заняться
делами. Мне, как старой кляче, суждено умереть в упряжи, Фредди.
     - Это невозможно, - пробурчал Браун, довольно, впрочем, нерешительно.
     - Подумай о том, - напомнил ему Мэк, понизив  голос,  -  что  множество
маленьких людей доверило мне свою судьбу. В том числе и ты. Твои  сбережения
тоже пропадут, если я уеду из Лондона. Ну ты, скажем, перенесешь эту потерю;
но есть другие, для которых она равносильна гибели.
     Браун опять что-то пробурчал.
     - Во всем виноват мой тесть, - пожаловался Мэк, - он  меня  терпеть  не
может. Я никогда как следует не обращал внимания на его козни. Это,  знаешь,
как с больным зубом. Вдруг он начинает давать о  себе  знать.  Не  обращаешь
внимания. Думаешь - может быть, пройдет. Хочется забыть о  нем.  И  вдруг  в
одно прекрасное утро всю щеку разнесло, точно опару!
     Около часу просидели они вместе,  и  Браун,  пригорюнившись,  рассказал
все, что ему было известно о виновнике всех бед, господине Пичеме.
     Господин Дж. Дж. Пичем для полиции не случайный знакомец. Его  торговля
музыкальными  инструментами  уже  неоднократно  бывала  предметом  забот   и
серьезных разговоров в полицейском управлении. Впервые - еще двенадцать  лет
назад. Уже тогда была сделана  попытка  ликвидировать  его  предприятие,  не
увенчавшаяся успехом. Браун рассказал Мэку, как это было.
     - Мы имели точные сведения о том, что делается в его, лавке, и он знал,
что мы готовимся нанести ему удар.  Он  явился  в  управление.  Он  произнес
увертливую и  бесстыдную  речь  о  том,  что  нищета  имеет  право  издавать
зловоние, И тому подобное.  Мы,  конечно,  приказали  ему  убираться  вон  и
продолжали действовать. Вскоре мы заметили, что он тоже  зашевелился.  В  ту
пору в  Уайтчепеле,  в  одном  из  самых  гнусных  его  кварталов,  как  раз
собирались открыть памятник какому-то филантропу, который занимался  в  этом
районе разными  глупостями  по  части  борьбы  с  алкоголизмом,  -  если  не
ошибаюсь, он раздавал даром лимонад через нанятых им и тоже каким-то образом
спасенных девиц. На открытии памятника, огромной белой махины,  должна  была
присутствовать королева. Мы кое-как привели этот район в  порядок.  В  своем
естественном виде, в каком он толкал  своих  обитателей  на  злоупотребление
алкоголем, он  никак  не  был  приспособлен  к  приему  королевы.  Несколько
гектолитров краски сделали чудеса. Мы превратили это позорное пятно в  некое
подобие озелененной улицы. На месте свалок были  разбиты  детские  площадки,
полуобвалившиеся дома приобрели уютный вид, самые скверные места мы прикрыли
гирляндами. Из логовищ, где обитали по двенадцать,  по  пятнадцать  человек,
свисали флаги в восемь метров длиной; я еще помню,  как  жильцы  жаловались,
что древки флагов занимают слишком много места в их  каморках,  -  ведь  эти
люди даже не стыдятся тех помойных ям,  в  которых  они  ютятся!  Из  одного
публичного дома мы выселили всех его обитательниц и повесили над его  дверью
вывеску: "УБЕЖИЩЕ ДЛЯ ПАДШИХ ЖЕНЩИН";  в  сущности,  он  и  был  им.  Короче
говоря, мы сделали все,  что  было  в  наших  силах,  чтобы  придать  району
благообразный, спокойный, более или менее человеческий вид. И вот  во  время
предварительного  осмотра  его  самим  премьером  произошел  скандал.  Из-за
новеньких  цветочных  горшков,  украшавших  окна   свежевыкрашенных   домов,
вынырнули  знакомые  омерзительные  хари  профессиональных  нищих  господина
Пичема. Их были сотни и тысячи. И покуда премьер ехал  по  улице,  они  пели
национальный гимн. А детей этого квартала мы  даже  не  пытались  как-нибудь
приукрасить; тут уж никого не обманешь: их тощих тел, искривленных  рахитом,
не прикрыть никакими бархатными костюмчиками! Импортировать же  детей  наших
полицейских не имело смысла, - все равно в их ряды контрабандой пробрался бы
какой-нибудь местный ребенок и на вопрос розового толстяка премьера, сколько
ему лет, ответил бы, что ему не пять, как можно было бы предположить по  его
росту, а шестнадцать. У самого памятника стояли недоразвитые  подростки;  из
их глазных впадин ухмылялись все пороки человечества. Они  кучками  выходили
из какого-то кабака, держа в руках воздушные шары и леденцы. Словом,  осмотр
кончился оглушительным провалом, и мы выдали  господину  Пичему  полицейское
разрешение. Мы сочли за лучшее больше с ним не связываться. И этот человек -
твой тесть! Это дело нешуточное, Мэк.
     Браун в самом деле был озабочен. Он готовился к тяжелой  борьбе.  Браун
обладал множеством отрицательных свойств, но он был  хорошим  товарищем.  Он
служил вместе с Мэком в Индии. Мэк мог рассчитывать на его верность.
     - Верность, - не раз говаривал в тесном кругу начальник  полиции,  этот
старый рубака, - верность вы найдете только среди солдат.  А  почему?  Ответ
весьма прост: без  верности,  солдату  не  обойтись.  Про  верного  человека
говорят: с ним можно красть лошадей. В этом-то все  и  дело!  Солдат  должен
иметь возможность красть лошадей вместе с товарищем. Где не крадут  лошадей,
там нет верности. Ясно? Когда человека гонят в штыковую атаку -  обычно  без
достаточных оснований, - когда человека заставляют рубить, колоть и  душить,
то он должен быть уверен, что бок о бок с ним идет верный товарищ, что рядом
с ним - штык, который будет за  него  колоть,  рубить  и  душить.  Только  в
подобных положениях проявляются высшие  добродетели.  Для  солдата  верность
вообще есть составная  часть  его  профессии.  Он  верен  не  только  одному
определенному товарищу. Он ведь не может сам выбирать себе взвод. Поэтому он
должен быть верным вообще. Штафирки этого не понимают. Они не понимают,  как
это какой-нибудь генерал может быть верным сначала своему государю, а  потом
республике, как, например, маршал Мак-Магон. Мак-Магон всегда будет  хранить
верность. Если падет республика, он опять  будет  верен  королю.  И  так  до
бесконечности. В этом-то и заключается верность, только в этом!
     Когда Мэкхит уходил, Браун уже более или менее  примирился  с  решением
своего друга сесть в тюрьму. С облегчением отправился  он  диктовать  письмо
начальнику тюрьмы.
     Они договорились, что Мэк сам явится в полицейское управление. Но когда
он садился в омнибус, в его мозгу опять  возникли  мысли  о  Полли,  которые
втайне мучили его уже несколько часов. Он изменил свое намерение и поехал  в
Нанхед.
     Он приехал домой около восьми часов. С  удивлением  увидел  он,  что  в
комнате Полли горит свет. А между тем она давно уже должна была находиться в
родительском доме.
     Перед садиком совершенно открыто разгуливали два сыщика.
     Еще в одном окне вспыхнул свет. Полли, как видно, хозяйничала на кухне.
Стало быть, она собиралась ночевать тут.
     Мэкхит решительно двинулся к подъезду. У садовой калитки его задержали.
Он кивнул, когда сзади  на  его  плечо  легла  рука.  Агенты  разрешили  ему
поговорить с женой.
     Полли действительно стояла у плиты. Она тотчас  же  поняла,  кто  такие
спутники Мэка, но была крайне удивлена, что он не уехал из Лондона.
     - Ты все еще не у родителей? -  сердито  спросил  он,  стоя  на  пороге
кухни.
     - Нет, - спокойно ответила она, - я была у Фанни Крайслер.
     - Ну и? - спросил он.
     - Она едет в Швецию, - сказала она.
     - А я не еду, - мрачно сказал он, - собери мне белье. Он  отправился  в
тюрьму, охваченный страшной тревогой, главным образом из-за Полли.
     На следующее утро по поручению господина Пичема его посетил  Уолли.  Он
заговорил о разводе и дал Мэку понять, что в случае его согласия можно  было
бы добыть оправдательный материал.
     - На что вам этот  процесс?  -  спросил  адвокат.  -  Ваше  предприятие
процветает. Дайте развод - и никакого  процесса  не  будет.  Мы  располагаем
материалом, который может решить все. Господин Пичем хочет вернуть себе дочь
- вот единственное, что ему нужно.
     Мэкхит резко отклонил это предложение. Он подчеркнул, что  его  брак  -
брак по любви.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Ах, они друзья приличий,
     Не мешай им только впредь,
     Коль они чужой добычей
     Пожелают завладеть.

         "Песенка начальника полиции"

ЛИСТЬЯ ЖЕЛТЕЮТ

     Однажды  ранним  утром  Полли  Пичем,  в  замужестве  госпожа   Мэкхит,
вернулась в отчий дом. Несмотря на  ранний  час,  она  раздобыла  одноконный
экипаж. Проезжая мимо городского парка, она заметила, что  листва  на  дубах
уже пожелтела.
     Внизу, в лавке, ее поразило царящее там волнение. Ее  мать,  окруженная
бледными от бессонной ночи швеями, ссорилась с  Бири.  На  Персика  она  еле
взглянула. Кто-то отнес наверх ее багаж и через  некоторое  время  подал  ей
утренний кофе.
     Ожидали обыска и уже в течение семи часов прятали все, что  можно  было
спрятать. Невостребованные безногими костыли, тележки особой  конструкции  с
потайными ящиками для ног и прежде всего солдатские  мундиры  вывозились  из
лавки. Картотека была перенесена в недоступные подвальные помещения.
     С полуночи были разосланы гонцы: им велено было передать  нищим,  чтобы
те утром не выходили на работу.
     Только-только успели переправить парикмахерскую в соседний дом,  как  в
полдень явилась уголовная полиция.
     Она разыскивала в  первую  очередь  солдата  Фьюкумби,  который  утром,
несмотря на вызов, не явился в полицию. Но солдата  не  нашли.  Как  пояснил
господин Пичем, он был накануне вечером уволен за непослушание.
     Дом или, вернее, три дома напоминали, по словам Бичера, лисью  нору;  в
них помещались столярная и портняжная мастерские,  специально  обслуживавшие
нищих и поражавшие своими размерами.
     Фьюкумби действительно переехал на несколько дней в маленькую  портовую
гостиницу. Ему  запретили  выходить  из  комнаты,  но  с  ним  был  его  том
"Британской энциклопедии".
     Собаками занялась Персик, довольная тем, что нашла  себе  работу.  Отца
она увидела только на следующий день. Он держал себя с нею так,  словно  она
вовсе не уходила из дому.
     Но после обеда явился Кокс, и когда он, поговорив с господином Пичемом,
вышел из конторы и столкнулся в  прихожей  с  Полли,  надевавшей  шляпу,  он
приветствовал ее с глубоким чувством.
     - Однако, - сказал он проникновенно. - Персик расцвел! Вот  что  значит
юг!
     Он схватил ее за обе руки и стал умолять,  чтобы  она  сыграла  ему  на
рояле.
     Позади него, у обитой жестью двери, стоял господин Пичем и  смотрел  на
Полли таким умоляющим взглядом, что она, не сказав  ни  слова,  поднялась  с
маклером наверх и сыграла ему "Монастырские колокола".
     Когда маклер исчез и Полли уже собралась уходить, ежа  увидела  отца  в
гостиной на втором этаже. Он сидел не шевелясь и смотрел в слепое окно.
     Кокс сообщил ему, что дело с кораблями  должно  быть  закончено  в  две
недели.
     Маклер впервые намекнул, как  он  себе  представляет  ликвидацию  этого
дала. Сначала Пичем  должен  ввести  всю  требуемую  сумму,  а  потом  будет
заключен  брачный  контракт,  который  дополнительно  урегулирует   денежные
взаимоотношения между Пичемом и Коксом, Таким образом, Пичем получит обратно
все, что он сам потерял на этом деле, а Кокс удовлетворится барышом  в  виде
приданого Полли.
     Сначала внести всю сумму полностью! Это было ужасно!