довольный тем, что
нашел пристанище, аккуратно исполнял свои обязанности и внимательно ходил за
собаками для слепцов.
     Кормить этих собак было не так-то просто: они должны были  иметь  елико
возможно жалкий вид, то есть все время находиться при  последнем  издыхании.
Слепец  с  откормленной  собакой  едва  ли  мог  рассчитывать  на  настоящее
сострадание. Публика в подобных случаях руководствуется  чистым  инстинктом.
На таких собак вообще мало кто обращает внимания, и если пес случайно хорошо
откормлен, то какой-то внутренний голос  предостерегает  дающего:  не  стоит
выбрасывать деньги на ветер. Да будет известно, что эти люди  подсознательно
ищут поводов к  тому,  чтобы  не  дать  денег.  Настоящий  пес  долгкен  еле
держаться на ногах от слабости.
     Поэтому вес собак постоянно  контролировался.  Если  он  отклонялся  от
нормы, вина падала на Фьюкумби.
     Пичем как раз производил дознание, он только  что  собирался  выяснить,
как далеко зашел в своем бесстыдстве одноногий и не совершает ли он, внося в
тетрадь контрольные цифры веса, подлогов, чтобы не потерять кусок хлеба, как
вдруг  пришел  ресторатор.  Он  сообщил,  что  Кокс  неожиданно  явился   на
"Красавицу Анну" и рвет и мечет.
     Оба тотчас же отправились в доки.  Действительно,  Кокс  находился  там
среди стремянок и маляров. Бледный  Истмен  стоял  подле  него,  уставившись
неподвижным  взором  в  огромные,  мрачные  стены  корабельного  трюма.  Он,
очевидно, не решался посмотреть в глаза вновь прибывшим.
     Холодный взгляд,  которым  Кокс  встретил  Пичема,  пронзил  последнего
насквозь.
     - Это один из тех кораблей, что вы продали британскому правительству?
     Пичем сразу постарел на несколько лет.
     Не то чтобы он свалился с неба на землю. Он и раньше смутно подозревал,
что в этом предприятии не все в порядке. Насчет  Кокса  он  тоже  не  лелеял
никаких иллюзий. И все же он не ожидал такого конца.
     Кокс нашел, что "Красавица Анна" никуда не годится. Пичем почувствовал,
что нет смысла вступать с ним в пререкания, даже и о том, что,  в  сущности,
не кто иной, как сам господин Кокс предложил  им  эти  суда.  Кокс  попросту
ответит ему, что он, Кокс, никогда не видал  в  глаза  этих  судов.  Все  же
прочие осматривали их, и даже в присутствии свидетелей.
     Пичем смутно  догадывался,  куда  клонит  Кокс  (он  всегда  подозревал
какие-то сепаратные действия  с  его  стороны).  Не  на  государство,  а  на
Компанию по эксплуатации транспортных судов надвигался тайный замысел Кокса,
точно чудовищный паровой каток.  Детали,  естественно,  еще  не  поддавались
учету. Господин Кокс не считал нужным открывать пока свои карты. Они даже не
обменялись ни одним словом.
     Господин Кокс повернулся на  каблуках  и  молча  ушел,  бросив  на  них
взгляд, полный презрения. Костюм его со  спины  более  чем  когда-либо  имел
стандартный вид. У Пичема тоже не было ни малейшей потребности  вступать  со
своими товарищами по несчастью в обсуждение того, что их ждало  впереди.  Он
смутно слышал, как Истмен заметил, что необходимо сейчас же вызвать  письмом
южноуэльского фабриканта и овцевода. Овцевода! Не проронив ни  слова,  Пичем
ушел.
     Вечером у него поднялась температура, и он лег в постель с  компрессом.
В эту ночь он не встал. Пусть горит свет! Все равно счет  никогда  не  будет
оплачен!
     Наутро он побрел, как тяжело больной, в доки, Он не нашел там ни одного
рабочего.  Ремонт  "Красавицы   Анны"   был   приостановлен,   очевидно   по
распоряжению Истмена. Это показывало, как он оценивал ситуацию.
     Вернувшись в полдень домой (не для того, чтобы поесть!)  и  узнав,  что
его спрашивали какие-то два господина, он решил,  что  его  уже  разыскивает
уголовная  полиция.   Как-никак   компания   инкассировала   первый   платеж
правительства.
     Это были, однако, как выяснилось из дальнейших расспросов,  всего  лишь
Истмен и примчавшийся в Лондон фабрикант.  Пичем  обрадовался,  что  они  не
застали его.
     Идти в контору Кокса не имело  смысла:  как  только  речь  заходила  об
адресе маклера, худосочная девица становилась немой как рыба.
     И вдруг Пичем, возвращавшийся домой после  тщетной  попытки  поговорить
все же с Истменом, встретил на Олд  Оук-стрит  господина  Кокса  в  обществе
своей дочери.
     Незадолго до этого Кокс случайно встретил Полли и пошел с ней, хотя она
его и не особенно к этому поощряла. Он заговорил с ней о каких-то интересных
картинках, которые он непременно хотел ей показать.  Она  не  совсем  поняла
его. Он не внушал ей симпатии.
     Когда Цичем подошел к ним, Кокс сделал вид, будто между ним  и  Пичемом
никогда не было ни малейших недоразумений. Он протянул ему руку в  перчатке,
другой рукой дружески похлопал его по плечу и вскоре откланялся.
     За ужином в голове у господина Пичема крутилось мельничное колесо.
     После ужина он удалил  из  комнаты  брюзжащую  жену  и  учинил  Персику
допрос.
     Он не церемонился с дочерью и установил, что господин Кокс дал ей  свой
адрес, который скрывал от компаньонов. Пичем предпочел не спрашивать ее -  с
какой целью. Он прошел в темную маленькую контору  и  несколько  минут  тупо
смотрел в слепое окно. Потом торопливо написал письмо, вернулся в столовую и
приказал Полли немедленно отнести его господину Коксу.
     Полли очень удивилась. Было уже половина десятого.
     Тем не менее она надела шляпу и пошла к господину Коксу.
     Господин Кокс был дома. Когда ему доложили о приходе  молодой  девушки,
которая явилась с письмом от отца и ожидает ответа в одной из многочисленных
комнат его квартиры, он смущенно положил салфетку на стол и поспешно вышел.
     Он жил вместе с сестрой, весьма решительной маленькой особой,  ценившей
своего брата совсем не так высоко, как ему бы того хотелось, и не скрывавшей
своего мнения о его нравственных качествах.
     Брат доставлял ей немало неприятностей.
     Он обладал незаурядными коммерческими способностями, к тому же  взгляды
его касательно добропорядочной, честной жизни ничем не отличались от обычных
в  его  кругу  взглядов.  Он  держался  того   мнения,   многими,   впрочем,
разделяемого, что между деловой и личной жизнью существует огромная разница.
В деловой жизни человек прямо-таки обязан всячески использовать любой  шанс,
сулящий наживу, подобно тому  как  он  не  смеет  выбрасывать  кусок  хлеба,
являющегося, как известно, Божьим даром; в личной жизни  человек,  напротив,
не имеет права наступать ближнему на ноги. В этом смысле у него были  вполне
корректные взгляды.
     К сожалению, Кокс не всегда находил в себе  силы  жить  согласно  своим
принципам. Между его взглядами на обязанности  джентльмена  по  отношению  к
женскому полу и взглядами на сей предмет его  сестры  не  было  ни  малейшей
разницы; он точно так же, как и сестра, в сущности даже в тех же выражениях,
осуждал свои - к сожалению, постоянные - срывы  в  этой  области.  Он  часто
говаривал задумчиво: "Я не властен над собой". Ни его сестра, ни он  сам  не
Могли, можно сказать, ни на минуту предоставить его самому себе.
     При всем том страсти Кокса влекли его, с точки  зрения  социальной,  на
дно. Сильней всего притягивали  его  самые  мерзкие  бабы.  Впрочем,  против
служанок он также не мог устоять.
     То же самое происходило и с его костюмами. Вкус его был ужасен. Костюмы
Кокса вызывали у его сестры физическую тошноту. Но он не мог  отказаться  от
них, как не мог отказаться от служанок.
     Сестра дарила ему по всякому поводу превосходные галстуки.  Он  покорно
надевал их. Но в передней, точно одержимый каким-то демоном, он засовывал  в
карман еще один галстук. И когда он выходил на лестницу,  этот  галстук  уже
болтался на его шее, красный и нахальный.
     То  были,  несомненно,  болезненные  явления.  Сам  он  приписывал   их
заболеванию кишечника. Эти  припадки  непреоборимой  чувственности  являлись
следствием хронического запора.
     Сестра по мере сил поддерживала его в этой трагической борьбе  с  самим
собой. Иногда, впрочем, когда на него "находило", он до того забывался,  что
воспринимал ее помощь как вмешательство в его личные дела и  резко  отклонял
ее.
     Поэтому, когда ему доложили о  приходе  девицы  Пичем,  сестре  его  не
оставалось ничего иного, как придумать  себе  какое-то  занятие  в  соседней
комнате и кашлять там возможно громче.
     В этот вечер Кокс был в особенно  скверном  состоянии.  Весь  день  его
одолевали страсти. Его так допекло, что он тотчас же предъявил Персику  свою
коллекцию фотографий, состоящую  из  голых  женщин  во  всевозможных  позах.
Сделал он это под тем предлогом, что это свежая,  только  сейчас  полученная
партия.
     Персик взглянула на них  и  мгновенно  зарделась.  Фотографии  были  на
редкость мерзкие.
     Тем временем Кокс прочел письмо, содержавшее лишь просьбу о разговоре с
глазу на глаз.
     На письменном столе, покрытом толстым стеклом, валялась большая золотая
брошь. Она принадлежала когда-то покойной матери Кокса.  В  ней  было  очень
много золота; главным украшением ее были три больших дешевых  светло-голубых
камня. Судя по всему. Кокс унаследовал свой вкус от матери.
     Дочитав письмо, а может быть, и придя к заключению,  что  девица  Пичем
достаточно насмотрелась фотографий, он взял брошь со стола,  протянул  ей  и
спросил, как она ей нравится.
     - Довольно мило, - сказала она чуть сдавленным голосом.
     - Она может быть вашей, - сказал Кокс и поглядел в угол комнаты.
     Полли, разумеется, ничего не ответила. Она совершенно спокойно сидела в
кресле и даже вежливо улыбнулась ему, точно он  пошутил.  -  Коксу  пришлось
основательно взять себя в руки.  Он  уже  подумал  о  том,  что  неплохо  бы
проводить ее домой, но тишина  в  соседней  комнате  показалась  его  сестре
подозрительной; она вошла и завязала разговор с Полли.
     Кокса беспокоили фотографии, лежавшие перед ней на столе, но  Полли  во
время разговора как бы случайно перевернула их.
     Она отлично умела обходиться с мужчинами,  и  на  господина  Кокса  эта
маленькая деталь произвела превосходное впечатление.
     Вскоре затем Полли ушла домой и сообщила своему отцу, что господин Кокс
придет к нему на следующий день.
     Этот господин не понравился ей. Но  она  не  могла  забыть  про  брошь,
которая произвела на нее сильное впечатление.  На  следующее  утро,  принеся
одноногому Джорджу полагающийся ему стакан молока, Полли рассказала ему, что
получила от некоего пожилого господина большую брошь в подарок и что она ему
вскорости ее покажет. В течение дня она  неоднократно  вспоминала  брошь,  в
особенности вечером, ложась спать.
     Кокс действительно пришел на следующий день.  Он  отказался  пройти  из
полутемной лавки в контору. На нем был кричащий желтый дождевик,  и  говорил
он очень серьезно, тихим голосом.
     Он признался, что при виде транспортного судна "Красавица Анна" потерял
власть над собой. Это корыто  никуда  не  годится!  Правда,  он  сам  первый
упомянул о фирме "Брукли и Брукли", но ведь он и в глаза не видел ее  судов.
Он  даже  не  осмелится   показать   эти   плавучие   гробы   своему   другу
статс-секретарю. Самое скверное, по его мнению, то, что  первый  платеж  уже
произведен и адмиралтейство рассчитывает на корабли. Компании, в которой  он
- теперь уже можно  сказать,  слава  Богу,  -  не  состоит,  могут  попросту
предъявить обвинение в жульничестве, ибо уже известно, что  она  производила
осмотр судов и что эксперт по имени Байл дал о них отрицательный отзыв.
     Кокс намекнул, что, по его мнению,  остался  один  выход  -  немедленно
купить другие, действительно исправные суда. Изъятие имен "Красавица  Анна",
"Юный моряк" и "Оптимист" и замену их другими именами он так и быть  возьмет
на  себя.  Так  или  иначе,  нельзя  допустить,  чтобы  эти  суда  считались
купленными его другом.
     Сегодня Пичем уже не казался той развалиной, какой он  был  вчера.  Он,
разумеется, понимал, что не может тягаться с таким противником. Сам  он  был
велик и даже грозен  совсем  в  другой  области.  Эту  область  он  покинул.
Подхваченный волной патриотизма, прокатившейся по стране,  он  затеял  новое
дело. Теперь он был безвреден, как крокодил на Трафальгарской площади. И все
же сознание, что он  имеет  дело  исключительно  с  человеческой  подлостью,
странным образом вновь пробудило в нем уверенность и кое-какие надежды.  Так
или иначе, он опять был среди людей.
     Спокойно, почти холодно оглядел он болтливого  Кокса.  Потом  сдержанно
заметил, что, насколько ему известно, других судов вообще нет.
     - Напротив, - медленно сказал Кокс, - в  Саутгемптоне  есть,  например,
одно судно.
     Пичем кивнул.
     - За сколько вы меня выпустите? - сухо спросил он.
     Кокс сделал вид, что не слышал его вопроса, и Пичем  его  не  повторил.
Теперь он знал, что господин Кокс затеял очень большое дело.
     После короткой паузы, побродив по  лавке  и  полюбовавшись  запыленными
инструментами, господин  Кокс  присовокупил,  что  совершенно  необходимо  с
удвоенной энергией возобновить ремонтные работы  в  доках.  Осматривать  при
официальной приемке будут, вероятно, только для вида, стало быть, нужно хотя
бы с виду привести суда в порядок.
     Стоя на пороге, он прибавил, что, кстати, в среду  на  той  неделе  ему
случайно придется съездить по делам в Саутгемптон.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Мы жаждем ближнего прижать к устам,
     Но обстоятельства мешают нам!

       Финал "Трехгрошовой оперы":
       "Об изменчивости различных
       обстоятельств"

СЕРЬЕЗНЫЕ СОВЕЩАНИЯ

     Как, вероятно, не  всем  известно,  война  вызывает  не  только  подъем
чувств, но и значительное деловое оживление. Она влечет за  собой  множество
бед, но деловые люди обычно не имеют оснований жаловаться на нее.
     Вступая в Компанию по эксплуатации транспортных судов,  Пичем  надеялся
приумножить  свои  доходы.  Некоторую  роль  в  этом  решении   сыграло   то
обстоятельство, что дочь его достигла  брачного  возраста,  вследствие  чего
дополнительные барыши были крайне желательны.
     Неудачный исход деловых  операций  в  незнакомой  ему  области  вынудил
Пичема приступить к ряду длительных  весьма  серьезных  совещаний  со  своим
управляющим Бири.
     Изо дня в день сидели они в конторе за обитой жестью  дверью:  Пичем  с
неизменной шляпой на затылке - за американским столом, придвинутым к  стене,
в которой под самым потолком было пробито крошечное окошко, коренастый  Бири
- в углу, на хромом железном стуле.
     Пичем сидел в одном жилете, открывавшем взору грязные  рукава  рубашки,
положив руки на стол, и не глядел  на  Бири,  непрестанно  жевавшего  окурок
сигары, который он, казалось, выудил много лет тому назад из сточной канавы.
     - Бири, - неоднократно повторял Пичем в эти дни, - я недоволен вами.  С
одной стороны, вы чрезмерно суровы, с другой - не  умеете  выжать  из  людей
все, что можно. С одной стороны, ко мне все время поступают жалобы,  что  вы
недостаточно вежливы с людьми, с  другой  стороны,  я  не  вижу  заработков.
Девчонки из портняжной мастерской утверждают,  например,  что  они  работают
сверхурочно, а обмундирование для солдат не двигается с места, хотя  их  там
четырнадцать человек вместо девяти. Вы знаете, что у  меня  не  должно  быть
никакой сверхурочной работы, но разбухших, дорогостоящих штатов у меня  тоже
не должно быть. Времена тяжелые, очень тяжелые. Англия  ведет  изнурительную
войну, дело не терпит ни малейшей перегрузки, а вы себе и  в  ус  не  дуете.
Если телега  опрокинется,  то  все,  кто  работает  в  нашем  предприятии  и
зарабатывает благодаря нам кусок хлеба,  окажутся  на  улице.  А  это  может
случиться в любой момент. Я жду от вас предложений.
     - А если я начну экономить, вы опять  скажете,  что  я  деру  шкуру  со
служащих, - угрюмо сказал Бири.
     - Вы это и делаете! Новичок орал сегодня так, что за три квартала  было
слышно. Это никуда не годится.
     - Нельзя же заткнуть ему глотку диванной подушкой, он задохнется и  что
вы тогда запоете? Сами знаете, никто из них не сдаст выручки, если мы станем
угощать их сигарами  и  сюсюкать:  "Как  делишки,  старина?"  А  новичка  мы
обработали  в  назидание  другим.  Эта   зеленая   молодежь   вообще   стала
рассчитываться очень нерегулярно. Мы ему тут же объяснили, что он  пострадал
за других, а потом, как только вы ушли, мы обошлись с ним по-хорошему.
     - Так или иначе, мне  надоело  предупреждать  вас,  Бири.  Я  этого  не
потерплю. И выручка "солдат" тоже падает.  Мы  трещим,  Бири.  Придется  мне
закрыть лавочку.
     - Да, "солдаты" не  окупаются,  это  верно,  господин  Пичем.  Я  лично
проверял; публика на это не идет; тут ничего не поделаешь. Я вам  говорил  -
нечего нам соваться в политику.
     Пичем задумался. Он уставился в угол запыленного стола, и его будничное
лицо сразу потеряло свою незначительность.
     - Все дело в том, - сказал  он,  -  что  ваши  люди  не  разбираются  в
происходящем. Поместите несколько толковых статей о военной жизни и о  Южной
Африке в "Оливковой ветви", и ваши солдаты хоть мало-мальски поймут, что  от
них требуется.
     В одном из подвальных помещений у Пичема печаталась собственная  газета
"Оливковая ветвь", выходившая еженедельно  и  содержавшая  семейную  хронику
всех приходов - объявления о смерти, о свадьбах, о  крестинах.  Эта  хроника
была крайне необходима для  выпрашивания  милостыни  на  дому.  Кроме  того,
газета публиковала множество трогательных рассказиков, изречения из Библии и
в каждом номере помещала головоломку.
     - К тому же, - продолжал Пичем,  -  мы  сами  делаем  массу  глупостей.
Нельзя посылать людей на улицу, если давно не поступало известий  с  фронта.
Это в корне неправильно. Вот  теперь,  например,  буры  осадили  этот  самый
Мафекинг, и война не двигается с места;  это  отнюдь  не  говорит  в  пользу
армии. Люди с полным основанием спрашивают: чего  ради  вы  теряете  руки  и
ноги, если все равно толку от этого  мало?  Бездарность  никогда  не  найдет
поддержки. И прежде всего никто не любит, чтобы ему напоминали о войне, если
она не имеет успеха. Не говоря уже о том, что у всех возникает мысль:  пусть
радуются, что они по крайней мере дома, - другим  гораздо  хуже  приходится.
Совершенно правильная мысль: одеть часть наших людей - тех, что помоложе,  -
в военные мундиры, но ни в коем случае нельзя выпускать их на  улицу,  когда
на фронте затишье. А ну-ка, позовите ко мне людей!
     Бири позвал людей - по крайней мере тех,  что  были  налицо.  Они  были
одеты в потрепанные мундиры и имели мрачный вид. Они ничего не зарабатывали.
     Пичем молча осмотрел их. Взгляд его казался при этом рассеянным и ни на
чем не задерживался. Многолетний опыт научил его этому взгляду.
     - - Никуда не годится! - сказал он неожиданно грубо; Бири, точно верный
пес, ловил каждое его слово, ибо он верил в непогрешимость своего хозяина. -
Что это вы на себя напялили? Разве  это  английские  солдаты?  Это  шахтеры.
Взгляните хотя бы вот на него! - Кивком  головы  он  указал  на  долговязого
пожилого человека с угрюмым лицом. - Это же критикан, это  коммунист!  Разве
такой умрет за Англию? А если и умрет, то с охами и вздохами, предварительно
выторговав себе побольше жалованья. Солдаты - молодые, бравые ребята, они  в
самой тяжелой беде не теряют свежести и бодрости. А эти  чудовищные  увечья!
Вам нравится смотреть на них? Вполне достаточно руки на перевязи. И  мундиры
должны быть чистенькие. Смысл должен быть такой: у него ничего не  осталось,
кроме мундира, но мундир он бережет!  Это  привлекает,  это  примиряет.  Мне
нужны джентльмены! Сдержанный и вежливый, но  не  раболепный  тон!  В  конце
концов  такая  рана  почетна.   Вон   тот   годится,   остальным   -   сдать
обмундирование!
     "Солдаты" вышли. Ни долговязый, ни кто-либо другой не моргнули  глазом: