ишь бы его  не
тревожили. (Идет к входу, тараторя.) Ну что  ты  с  ней  поделаешь,  с  этой
Марьей Корсуновой? Говорила я ей еще позавчера: делай что хочешь, только ног
не промочи! Думаете, послушалась? Как бы  не  так!  Стала  рыть  картошку  и
промочила ноги! Вчерашний день пошла кормить козу. Опять промочила ноги!  Ну
что вы скажете? Натурально - пластом  лежит.  Думаете,  отлежалась?  Ничуть!
Вечером опять вылезла. А на дворе дождь. Ну и опять промочила ноги!
     Привратник. Сюда без пропуска нельзя.
     Мать. Говорила я ей - и как об стену горох. Знаете, нас с ней водой  не
разольешь, но такой упрямицы свет не видал. "Ниловна, говорит,  расхворалась
я, сходи-ка на фабрику, поторгуй за меня". Вот видишь, Марья, отвечаю я,  ты
и охрипла. А почему охрипла? А она мне на это  -  да  уж  и  голоса-то  нет,
каркает, как ворона: "Ежели ты, говорит, еще раз, говорит, меня  попрекнешь,
говорит, что ноги промочила, я, говорит, о твою дубовую башку, говорит,  вот
эту чашку расколочу, говорит". Экое ведь упрямство!

                    Привратник, вздыхая, пропускает ее.

Иду, иду, простите, что задержала вас своей болтовней.

Обеденный  перерыв.  Рабочие  сидят  на ящиках, льют и едят. Мать предлагает
        свой товар. Иван Весовщиков помогает ей завертывать покупки.

     Мать. Огурцы! Табак! Чай! Горячие пирожки!
     Иван. А обертка - первый сорт.
     Мать. Огурцы! Табак! Чай! Горячие пирожки!
     Иван. А обертка в придачу.
     Первый рабочий. Огурцы есть?
     Мать. Вот огурцы.
     Иван. А обертку не выбрасывай.
     Мать. Огурцы! Табак! Чай! Горячие пирожки!
     Первый рабочий. Скажи-ка, что там интересного написано? Я неграмотный.
     Второй рабочий. Почем я знаю, что на твоей обертке написано?
     Первый рабочий. Да у тебя, парень, такая же точно.
     Второй рабочий. Верно. Тут что-то написано.
     Первый рабочий. А ну?
     Смилгин (пожилой рабочий). Я против, чтобы раздавали такие прокламации,
пока идут переговоры.
     Второй рабочий. Нет, они правы. Нас обработают как миленьких,  если  мы
пойдем на переговоры.
     Мать. Огурцы! Табак! Чай! Горячие пирожки!
     Третий рабочий.  Смотри  пожалуйста!  И  полицию  на  ноги  подняли,  и
контроль на фабрике усилили,  а  листовки  опять  проскочили.  Это,  видать,
стоящие ребята. Их не остановишь. И требуют они резонно.
     Первый рабочий. За себя скажу: я тоже с ними согласен.
     Павел. Ну наконец-то Карпов идет.
     Рабочий Карпов. Все делегаты в сборе?

В углу двора собираются делегаты рабочих, среди них: Смилгин, Антон и Павел.

Ну вели мы, значит, переговоры!
     Антон. До чего договорились?
     Карпов. И возвращаемся к вам не с пустыми руками.
     Антон. Копейку отвоевали?
     Карпов. Мы указали господину Сухлинову, что копейка, на которую  урежут
часовой заработок восьмисот рабочих, - это двадцать четыре тысячи  рублей  в
год.  Эти  двадцать  четыре  тысячи  рублей  метили  в  карман  к  господину
Сухлинову. Допустить этого нельзя было ни в коем случае. Вот-с, четыре  часа
сражались и добились своего. Эти двадцать четыре тысячи не уплывут в  карман
господина Сухлинова.
     Антон. Значит, копейку отвоевали?
     Карпов. Мы же всегда подчеркивали, что санитарные  условия  на  фабрике
невыносимы.
     Павел. Копейку-то отвоевали?
     Карпов. Болото у восточных ворот фабрики - вот главное зло.
     Антон. Вот как! Значит, болотом хотите отделаться?
     Карпов. Подумайте о тучах комаров, которые летом не дают нам  выйти  на
свежий воздух, Подумайте, сколько заболеваний  гнилой  лихорадкой.  Здоровье
наших детей под угрозой. Товарищи! За двадцать четыре  тысячи  рублей  можно
болото осушить. На это господин Сухлинов идет. А на осушенном участке  земли
начнутся работы по расширению фабрики. Значит, прибавится рабочих  мест.  Вы
же знаете: когда фабрике хорошо, то  л  вам  хорошо.  А  с  нашей  фабрикой,
друзья, далеко не так благополучно, как кажется. Не  скроем  от  вас  -  нам
сообщил Сухлинов: одно отделение  фабрики  закрывается,  семьсот  рабочих  с
завтрашнего утра будут на улице. Из двух зол мы  выбираем  меньшее.  Каждый,
отдающий себе отчет в окружающем, не может не видеть,  что  мы  стоим  перед
одним из крупнейших экономических кризисов, когда-либо потрясавших страну.
     Антон. Значит,  капитализм  болен,  а  ты  ему  врач.  Ты,  значит,  за
сокращение заработной платы?
     Карпов. Мы не нашли другого выхода.
     Антон. Тогда мы требуем, чтобы были прерваны  переговоры  с  хозяевами.
Приостановить снижение вы все равно не  можете.  А  болотную  копейку  -  мы
отвергаем.
     Карпов. Не советовал бы прерывать переговоры с хозяевами.
     Смилгин. А вы понимаете, что это - стачка?
     Антон. По-нашему, только стачка может спасти копейку.
     Иван. Вопрос, который мы поставим на сегодняшнем собрании,  ясен:  либо
осушить болото господина Сухлинова, либо отстоять свою  копейку.  Мы  должны
бастовать и сделать так, чтоб к Первому мая - а оно  будет  через  неделю  -
забастовали и другие заводы, на которых урезают рабочую плату.
     Карпов. Не советую!

Гудок.  Рабочие  встают,  чтобы  идти  на  фабрику. Оглядываясь на Карпова и
             Смилгина, они поют "Песню о пиджаке и о заплатке".

ПЕСНЯ О ПИДЖАКЕ И О ЗАПЛАТКЕ

1

                  Каждый раз, когда пиджак у нас порвется,
                  Прибегаете вы с криком: "Что за ужас!
                  Всеми средствами помочь необходимо!"
                  И к хозяевам бежите вы поспешно...
                  Мы стоим и ожидаем на морозе.
                  И назад вы возвращаетесь ликуя -
                  Показать, что вы для нас отвоевали:
                      Маленькую заплатку!
                        Ладно, это - заплатка,
                        Но где же целый пиджак?

2

                  Каждый раз, когда от голоду мы стонем,
                  Прибегаете вы с криком: "Что за ужас!
                  Всеми средствами помочь необходимо!"
                  И к хозяевам бежите вы поспешно...
                  Мы стоим и ожидаем, стиснув зубы.
                  И назад вы возвращаетесь ликуя -
                  Показать, что вы для нас отвоевали:
                      Маленький ломтик хлеба!
                        Ладно, это - ломтик,
                        Но где же весь каравай?

3

                  Нам мало одной заплатки,
                  Нам нужен целый пиджак.
                  Нам мало ломтика хлеба,
                  Нам нужен весь каравай.
                  Не только рабочее место,
                  Нам нужен целый завод,
                  И уголь, и руда,
                  И власть в государстве.
                        Да, вот что нам нужно.
                        А что предлагаете вы?

               Рабочие все, кроме Карпова и Смилгина, уходят.

     Карпов. Значит, стачка. (Уходит.)

       Мать возвращается к воротам, садится и пересчитывает выручку.

     Смилгин (в руках у него прокламация). Так это вы  их  раздаете?  А  вам
ведомо, что эти листки означают забастовку?
     Мать. Как так - забастовку?
     Смилгин. Эти прокламации призывают здешних рабочих бастовать.
     Мать. Это не моего ума дело.
     Смилгин. Зачем же вы их раздаете?
     Мать. Это наше дело. А зачем наших сажают в кутузку?
     Смилгин. Но вы-то хоть знаете, что здесь написано?
     Мать. Нет, я неграмотная.
     Смилгин. Вот так и подстрекают наших людей. Стачка - совсем дрянь дело.
Завтра утром они не выйдут на работу. А что будет завтра  вечером?  А  через
неделю? Хозяевам-то все равно, будем мы работать или  нет.  А  для  нас  это
вопрос жизни и смерти.

                  Вбегают фабричный охранник и привратник.

Вы что-нибудь ищете, Антон Антонович?
     Привратник. Опять раздают прокламации с призывом к забастовке.  Ума  не
приложу, как они сюда попали. А это что?

                Смилгин пытается спрятать листовку в карман.

     Охранник.  Что  это  ты  прячешь  в  карман?  (Выхватывает   листовку.)
Прокламация!
     Привратник. Ты что это, Смилгин, прокламации читаешь?
     Смилгин. Друг мой, Антон Антонович, - думается мне, читать мы можем все
что хотим.
     Охранник. Ты так думаешь? (Хватает его за шиворот и  тащит  за  собой.)
Вот я тебе покажу, как читать листовки, призывающие к стачке!
     Смилгин. Я против забастовки. Можете спросить Карпова.
     Охранник. Тогда скажи, откуда у тебя листовки.
     Смилгин (помолчав). С земли подобрал.
     Охранник (бьет его). Я тебе покажу листовки!

                   Охранник, привратник и Смилгин уходят.

     Мать. Ну что он такого сделал? Купил один огурец!


IV

                    Мать получает первый урок экономики

                         Комната Пелагеи Власовой.

     Мать. Павел, по вашему  поручению  я  раздавала  сегодня  листки,  чтоб
отвести подозрение от парня, которого вы втянули  в  вашу  затею.  А  кончив
раздавать, увидала я своими глазами, как арестовали еще одного человека - ни
за что ни про что, только за то, что он читал эти листки. Что  вы  заставили
меня делать?
     Антон. Большое спасибо вам, Пелагея Ниловна, за вашу умелую работу.
     Мать. По-вашему, это умение? А что будет со Смилгиным, которого я своим
умением посадила в тюрьму?
     Андрей. Вы не сажали его в тюрьму. Насколько нам известно, в тюрьму его
посадила полиция.
     Иван. Его уже отпустили. Пришлось признать, что он из  числа  немногих,
голосовавших против стачки. Но теперь он уже -  за.  Вы  хорошо  поработали,
Пелагея Ниловна, чтоб сплотить сухлиновских рабочих. Вы, наверно, слыхали  -
стачка объявлена почти единогласно.
     Мать. Я вовсе не собиралась устраивать стачку. Я просто  хотела  помочь
человеку. Почему людей сажают за то, что они  читают  эти  листки?  Что  там
написано?
     Маша. Тем, что вы их раздавали, вы помогли правому делу.
     Мать. Что там написано?
     Павел. А ты как думаешь?
     Мать. Что-нибудь нехорошее.
     Антон. Ясно, Пелагея Ниловна, - пора дать вам отчет.
     Павел. Подсядь-ка, мать, мы тебе растолкуем.

Они накрывают диван платком, Иван вешает на стену новое зеркало, Маша ставит
на  стол  новый  горшочек  с  маслом. Потом, взяв стулья, усаживаются вокруг
                                  матери.

     Иван. В листовке, видите ли, написано:  нечего  рабочим  терпеть,  чтоб
господин Сухлинов по своей воле сокращал заработную плату.
     Мать. Пустяки какие! Что  вы  с  ним  поделаете?  Почему  бы  господину
Сухлинову не урезать по своей воле заработную плату? Чья  фабрика-то  -  его
или ваша?
     Павел. Его.
     Мать. Ну вот! Этот стол, к примеру, мой. Могу я с ним  делать  что  мне
вздумается?
     Андрей. Да, Пелагея Ниловна, с этим столом вы  можете  делать  что  вам
заблагорассудится.
     Мать. Так. А могу я его попросту расколотить?
     Антон. Да. Этот стол вы расколотить можете.
     Мать. То-то же!.. Значит, и господин Сухлинов может делать что хочет со
своей фабрикой, потому что она его так же, как этот стол мой.
     Павел. Нет.
     Мать. Почему - нет?
     Павел. Потому что для фабрики ему нужны мы, рабочие.
     Мать. А если он скажет: не нужны вы мне сейчас?
     Иван. Видите ли, тут вы  должны  смекнуть  вот  что:  он  может  в  нас
нуждаться, а может и не нуждаться.
     Антон. Правильно.
     Иван. Когда мы ему нужны, мы - тут. Но когда мы ему не нужны,  мы  тоже
тут. Куда же мы денемся? И он это знает. Он в нас нуждается  не  всегда,  но
мы-то  в  нем  всегда  нуждаемся.  На  это  он  и  рассчитывает.  Вот  стоят
сухлиновские машины. Но ведь они  же  -  наш  рабочий  инструмент.  Никакого
другого у нас нет. Ни ткацкого станка, ни токарного у нас нет; мы пользуемся
сухлиновскими машинами. Пусть фабрика принадлежит ему, но, закрывая  ее,  он
отбирает у нас тем самым наш рабочий инструмент.
     Мать. Потому что инструмент принадлежит ему, как мне - мой стол.
     Антон. Да. Но, по-вашему, правильно,  что  наш  инструмент  принадлежит
ему?
     Мать (громко). Нет! Но, правильно это, по-моему, или нет, -  инструмент
все равно принадлежит ему. Может, кому-нибудь  покажется  неправильным,  что
стол мой принадлежит мне.
     Андрей. Стой! Есть  разница  между  собственным  столом  и  собственной
фабрикой.
     Маша. Стол, само собой разумеется, может вам принадлежать. И стул тоже.
Никому от этого беды нет. Если вы его поставите на чердак - кому какое дело.
Но если вам принадлежит фабрика, то можно навредить сотням людей.
     Иван. Потому что в ваших руках весь их рабочий инструмент,  и,  значит,
вы можете этим пользоваться.
     Мать. Понятно. Этим он может пользоваться. Вы что думаете  -  за  сорок
лет я этого не приметила? Но вот чего я не  приметила:  будто  против  этого
можно что-нибудь поделать.
     Антон.   Значит,   насчет   собственности   господина   Сухлинова    мы
дотолковались. Фабрика - собственность иного сорта, чем ваш стол. И Сухлинов
может этой собственностью пользоваться так, чтоб обирать нас.
     Иван. Есть еще кое-что примечательное в его собственности:  ни  к  чему
она, если он не станет с ее помощью нас эксплуатировать. Она ему дорога лишь
до тех пор, пока это наш рабочий инструмент. Как только она перестанет  быть
нашим орудием производства, она обратится в кучу железного лома. Значит, эта
его собственность нуждается в нас.
     Мать. Ладно. А как вы ему докажете, что он в вас нуждается?
     Андрей. Видите ли.  Если  Павел  Власов  придет  к  хозяину  и  скажет:
"Господин Сухлинов, без меня ваша фабрика - только куча  железного  лома,  а
потому  не  смейте  самоуправно  урезать  мне  плату",  -  Сухлинов   только
расхохочется и вышвырнет  его  вон.  Но  ежели  все  Власовы  города  Твери,
восемьсот Власовых,  явятся  перед  ним  и  скажут  это  -  тогда,  пожалуй,
господину Сухлинову будет не до смеха.
     Мать. Это и будет ваша забастовка?
     Павел. Да, это и будет наша забастовка.
     Мать. Это и было написано в листовке?
     Павел. Это и было написано в листовке.
     Мать. Ничего нет хорошего  в  забастовке.  Что  я  буду  стряпать?  Как
расплатиться за квартиру? Завтра утром вы не выйдете на работу, а что  будет
завтра вечером? А через неделю? Положим даже, что  мы  как-нибудь  из  этого
выпутаемся. Но объясните: если в листках было написано  только  про  стачку,
почему же полиция хватала людей? Какое полиции до этого дело?
     Павел. Правильно, мать. Мы тоже  спрашиваем:  какое  полиции  до  этого
дело?
     Мать. Стачка у Сухлинова - наше дело,  это  полиции  не  касается.  Вы,
видно, тут чего-то напутали. Тут что-то не так. Должно быть, думают, что  вы
хотите взять силой. Вам бы показать всему городу, что спор с хозяевами у вас
мирный и правильный. Это все могут понять.
     Иван. Это-то мы и  хотим  сделать,  Пелагея  Ниловна.  Первого  мая,  в
международный день рабочей борьбы,  когда  все  тверские  заводы  выйдут  на
демонстрацию за освобождение рабочего класса, мы  понесем  плакаты,  которые
будут требовать от всех тверских рабочих, чтобы  они  поддержали  борьбу  за
нашу копейку.
     Мать. Если вы тихо пройдете по улицам с плакатами, никто не  может  вас
тронуть.
     Андрей. А мы думаем, что господин Сухлинов этого не допустит.
     Мать. Ничего. Придется допустить.
     Иван. Полиция, вероятно, разгонит демонстрацию.
     Мать. Почему это полиции так полюбился Сухлинов? Все же  мы  ходим  под
полицией - и вы и сам Сухлинов.
     Павел, Так ты, мать, думаешь, что против  мирной  демонстрации  полиция
ничего не предпримет?
     Мать. Да, я так думаю. Тут же  никакого  насильничества  нет.  На  это,
Павел, я никогда не пойду. Ты же знаешь, я в бога верую, и о  насильничестве
и слышать не хочу. За сорок лет на своих боках узнала я его и никогда против
него  ничего  поделать  не  могла.  Но  пусть   за   моей   душой   никакого
насильничества не числится, когда буду умирать.


V

                       Рассказ о Первом мае 1905 года

                                   Улица.

     Павел. Проходя через рыночную площадь, мы, рабочие сухлиновских фабрик,
столкнулись с многотысячной колонной других заводов. На наших плакатах  было
написано: "Рабочие, поддерживайте нашу борьбу против  сокращения  заработной
платы! Расширяйте фронт борьбы!"
     Иван. Мы шли в  порядке  и  спокойно.  Мы  пели:  "Вставай,  проклятьем
заклейменный" и "Дружно, товарищи, в ногу". Наша  фабрика  шла  как  раз  за
головным красным знаменем.
     Андрей. Рядом со мной шагала Пелагея Власова, вплотную вслед  за  своим
сыном. Когда мы утром за ним зашли, она вдруг вышла из кухни уже одетая и на
наш вопрос: куда она? - ответила...
     Мать. С вами.
     Антон.  Много  таких,  как  она,  шли  с  нами.  Суровая  зима,  урезка
заработной платы рабочим и наша агитация привели многих в наши ряды. На пути
к бульвару Спасителя мы увидели нескольких полицейских, но солдат не было. А
вот на углу бульвара и Тверской выстроилась двойная цепь солдат. Как  только
они увидели наше знамя и плакаты, чей-то голос крикнул: "Берегись! Разойтись
немедленно! Стрелять будем!" А вслед за тем: "Убрать  знамя".  Наша  колонна
замедлила шаг.
     Павел. Но  задние  ряды  напирали.  Передние  остановиться  не  смогли.
Раздались выстрелы. Когда несколько человек упали, началась  паника.  Многие
не верили глазам своим, не могли понять, что  это  действительно  случилось.
Потом солдаты двинулись на толпу.
     Мать. Я пошла с ними, чтоб участвовать в демонстрации за рабочее  дело.
Ведь шли-то сплошь хорошие люди, которые всю свою  жизнь  работали.  Правда,
между ними были и отчаявшиеся, которых безработица довела до крайности, были
и голодные, слишком слабые, чтобы дать отпор.
     Андрей. Мы стояли близко к  передним  рядам  и  во  время  обстрела  не
разбежались.
     Павел. С нами было и знамя.  Смилгин  нес  его.  Мы  и  не  думали  его
бросать. Потому что тут мы сообразили, даже не сговариваясь друг  с  другом,
как важно, чтобы солдаты напали именно на нас и отняли  именно  наше  знамя,
красное. Мы хотели показать всем рабочим, кто мы такие и за что мы стоим. За
рабочее дело.
     Андрей. Наши враги вели себя, как дикие звери. За  это  их  и  содержат
всякие Сухлиновы.
     Маша. Наконец-то все бы это заметили.  А  потому  наше  знамя,  красное
знамя, надо было держать как можно выше, чтоб оно было видно не одним только
солдатам, но и всем остальным.
     Иван. А кто не увидел, тем бы про  него  рассказывали  еще  нынче,  или
завтра, и не один год, вплоть до того дня,  когда  они  его  наконец  увидят
воочию. Нам верилось, и многим было ясно в ту минуту, что знамя  наше  будет
зримо отныне и вплоть до полной переделки мира, которая идет на всех  парах:
наше знамя, самое грозное для всех эксплуататоров, для  всех  господ,  самое
беспощадное!
     Антон. А для нас, рабочих, - последнее и решительное!
     Все.

                    Вот почему всегда
                    Радостно или злобно,
                    Будете вы его видеть
                    Судя по вашему месту в этой борьбе,
                    Которая кончится не иначе
                    Как нашею полной победой
                    Во всех странах и всех городах,
                    Где рабочие есть.

     Мать. Но в тот день знамя нес рабочий Смилгин.
     Смилгин. Мое имя  -  Смилгин.  Двадцать  лет  я  участвовал  в  рабочем
движении. Я был  одним  из  первых,  развернувших  на  заводе  революционную
пропаганду. Мы бились за лучшую  оплату  и  лучшие  условия  труда.  Защищая
интересы товарищей, я часто вел переговоры с хозяевами. Сначала  я  держался
враждебно, но потом, сознаюсь, мне подумалось -  не  легче  ли  договориться
по-хорошему. Если мы станем сильнее, думалось мне,  с  нашим  мнением  будут
считаться. То была, наверно, ошибка. И вот я - здесь. За мною многие тысячи,
но перед нами все те же насильники. Можем ли мы отдать знамя?
     Антон, Не отда