леб и всецело завишу от великодушия моих коллег. В на-
граду за мое безделье им приходилось выхлопатывать  для  меня  пособия,  они
делали что могли, и я не голодал.
     На мою беду вскоре после приезда я  тяжело  заболел.  У  меня  началась
астма, замучившая меня до того, что  вскоре  наступило  истощение  и  резкий
упадок сил. Исхудав так, что остались кожа да кости, и с  трудом  передвигая
ноги, я таскался по врачам, но ни один не мог облегчить мои страдания.
     Когда болезнь окончательно подточила мои силы, я услышал, что в  городе
находится некогда знаменитый врач, открывший и  разработавший  новый,  очень
эффективный способ лечения астмы. К тому же он был  мой  соотечественник.  Я
приполз 'К нему и описал, насколько это позволяли сотрясавшие меня  приступы
кашля, мои мучения.
     Он ютился в крошечной комнатушке с окном во двор, и стул, на который  я
в изнеможении упал, был единственным, так что хозяину пришлось стоять. Опер-
шись на колченогий комод, на котором  стояла  тарелка  с  остатками  скудной
трапезы, доктор - я оторвал его от ужина - принялся меня расспрашивать.
     Его вопросы повергли меня в изумление. Они относились не к моей болезни
- как следовало  бы  ожидать,  -  а  совсем  к  другому:  к  моим  связям  и
знакомствам, взглядам и  увлечениям  и  т.  д.  Побеседовав  со  мной  около
четверти часа, он вдруг оборвал разговор, улыбнулся и открыл мне  сам,  чего
он добивается, обследуя больного столь необычным способом.
     Он сказал, что его  интересует  не  состояние  моего  здоровья,  а  мой
характер; ради того, чтобы получить разрешение на въезд, ему пришлось, как и
мне, подписать обязательство не заниматься  профессиональной  деятельностью.
Взявшись  лечить  меня,  он  рисковал  подвергнуться  высылке.  Прежде   чем
приступить к осмотру, ему надо было удостовериться, что я человек порядочный
и не разболтаю, что он оказал мне врачебную помощь.
     Борясь то и дело с прерывавшим меня кашлем, я стал заверять его со всей
серьезностью, что привык платить услугой за услугу и готов обещать, что, как
только он меня вылечит, я тут же об этом забуду. Мой слова заметно успокоили
его, и он велел мне прийти  в  клинику,  где  ему  было  разрешено  работать
неоплачиваемым ординатором.
     Врач, заведовавший отделением,  был  человек  разумный  и  в  некоторых
случаях предоставлял Н. как специалисту свободу действий. Но нам не повезло:
на следующее утро он, как нарочно, ушел в отпуск. Н. вынужден  был  изложить
дело его  заместителю,  с  которым  он  не  был  знаком.  Тот  предложил  Н.
пригласить пациента в клинику.
     Я пришел раньше назначенного времени, застал Н. в  одной  из  маленьких
ординаторских и успел поговорить с ним наедине.
     "Мне не разрешают заниматься практикой,  -  сказал  Н.,  -  потому  что
здешние врачи вынуждены защищаться от конкуренции. При этом они опираются на
один давнишний закон против знахарства. Пациенты, конечно, заинтересованы  в
том, чтобы их не лечили люди, ничего в своем деле не смыслящие".
     Когда мы вошли в операционный зал, заместитель начальника отделения был
уже там. Нас удивило, что он зачем-то моет руки.
     Это был веселый и шумный человек. "Ну что ж, - сказал  он,  обрабатывая
ногти щеточкой и повернув ко мне свою маленькую  лысую  головку,  -  давайте
испробуем новый метод вашего друга. Не будет пользы, так и вреда не будет. Я
всегда считал, что все новшества надо тщательно проверять на практике".
     "Я думал, что эту маленькую операцию сделаю за  вас  я,  -  сказал  Н.,
стараясь не выдавать своего испуга.  -  Я  ведь  уже  сотни  таких  операций
сделал".
     "Зачем же? - воскликнул заместитель. -  Мы  справимся  и  сами.  Я  вас
прекрасно понял. Вы  можете  показать  мне  нужную  точку,  раз  уж  вы  так
волнуетесь. А вы тоже не бойтесь, - обратился он ко мне. - Счета  я  вам  не
пришлю. Я ведь знаю, вы - эмигрант!"
     Н. делал ему намеки, под конец довольно настойчивые,  я  поглядывал  на
него с опаской, но все это не смогло помешать ему выполнить свой долг.
     Сделал он это не блестяще. Он не сумел найти  нужную  точку  у  меня  в
носу, и приступы кашля не убавились. К тому же  неудачная  операция  вызвала
воспаление слизистой оболочки, и на первых порах  Н.  не  в  силах  был  мне
помочь, даже после возвращения из отпуска начальника отделения. Лишь  неделю
спустя он смог начать лечение.
     После этого мое состояние стало улучшаться как по волшебству. Н.  лечил
меня через день, через два, и кашель больше не появлялся. Я сидел  теперь  у
себя в комнате на окне и играл на губной гармонике, чего я долгое  время  не
мог делать. Еще две недели назад одна  мысль  об  этом  вызвала  бы  у  меня
сильнейший приступ кашля. Но вот однажды, придя в клинику, я не  застал  там
Н. "Он здесь больше не работает", - холодно сказала сестра и пошла в кабинет
заведующего.
     Я решил навестить Н. Было около полудня, а он все еще лежал в  постели.
Это немало удивило меня: он любил порядок и к тому же отличался живостью. Уж
не заболел ли он?
     "Я на этом уголь экономлю, - извинился он, - да и к чему вставать, если
все равно делать нечего". Оказалось, что какой-то зубной врач увидел  его  в
клинике и  донес  властям,  что  он  занимается  запрещенной  ему  врачебной
практикой. Его пришлось уволить из клиники. Теперь ему не  разрешалось  даже
приходить туда.
     "Больше  я  ничего  не  смогу  сделать,  -  нерешительно  заговорил  он
вполголоса. - Вполне возможно, что за мной теперь следят, а  в  случае  чего
могут и выслать". Он сказал это, стараясь не глядеть мне в глаза,  и  я  еще
немного побыл у него, сидя на единственном стуле  и  поддерживая  вялый,  не
клеившийся разговор.
     Два дня спустя у меня снова был приступ. Дело было ночью, и  я  боялся,
что мой надрывный кашель перебудит людей, у которых я  снимал  комнату.  Они
брали с меня меньшую плату, чем тогда было принято.
     На другой день - к тому времени я успел выдержать еще  два  приступа  и
присел к окну отдышаться - в дверь постучали, и в комнату вошел Н.
     "Можете ничего не говорить, - быстро сказал  он,  -  я  сам  все  вижу,
просто стыд и срам. Я принес с собой что-то  вроде  инструмента;  наркоза  я
дать не могу, так что придется вам стиснуть зубы, и я попробую".
     Он  достал  из  кармана  набитый  ватой  портсигар,  и  извлек   оттуда
самодельный пинцет. Я сидел на своей кровати и  сам  светил  ему  настольной
лампой, пока он прижигал мне нерв.
     Но когда он уходил, женщина, сдававшая мне комнату, остановила  его  на
лестнице и спросила, не может ли он посмотреть горло у ее  маленькой  дочки.
Значит, мои хозяева уже знали, что он врач.  Продолжать  лечение  у  меня  в
комнате мы не могли.
     Это было очень скверно, так как ни у меня, ни у Н. не было  на  примете
безопасного места. В течение следующих двух суток - к счастью, в эти  дни  я
чувствовал себя лучше - мы несколько раз совещались, и к вечеру второго  дня
Н. сообщил мне, что  место  он  нашел.  Он  говорил  со  мной,  как  всегда,
энергичным тоном врача с именем (а имя у него и в самом деле было громкое) и
ни одним словом не упоминая об опасности, которой он  подвергался,  взявшись
лечить меня.
     Безопасным местом оказалась уборная одного большого отеля неподалеку от
вокзала. По пути туда я глянул сбоку на Н. и вдруг осознал, как странно  все
то, что сейчас происходит. Он  шел  по  улице,  довольно  рослый  и  статный
мужчина в дорогой шубе, оставшейся у него, должно быть, от лучших времен, и,
глядя на него, никто не сказал бы, что он направляется не к себе  в  клинику
или на одну из своих знаменитых  лекций,  а  в  уборную  отеля,  которую  он
присмотрел себе под операционный зал.
     В этот час в уборной действительно  не  было  ни  души,  обслуживающего
персонала там тоже не держали, к тому же она находилась в  подвале,  и  если
ктонибудь вздумал бы сюда прийти, то мы услышали бы его шаги  еще  издалека.
Вот только освещение было очень плохое.
     Н. встал лицом к двери, чтобы все время  наблюдать  за  ней.  Искусство
этого кудесника победило царивший в помещении полумрак, он  сумел  подчинить
себе и убогий, с грехом пополам приспособленный инструмент, и,  несмотря  на
нестерпимую боль, от которой у меня слезы брызнули из глаз, я думал тогда  о
другом: о триумфальном шествии науки, которым ознаменован наш век.
     Вдруг за спиной у Н. раздался голос: "Что вы здесь делаете?" Вопрос был
задан на местном языке.
     Белая дверца одной из кабинок отворилась, и оттуда вышел толстый, ничем
не примечательный человек в серой меховой шапке. Продолжая приводить себя  в
порядок,  он  поглядывал  на  нас   недоверчиво   моргавшими   глазками.   Я
почувствовал, что Н. буквально окаменел, - однако рука, его не  дрогнула  ни
на мгновение. Легким и  уверенным  движением  он  вытащил  пинцет  из  моего
многострадального носа. Лишь после этого он повернулся к незнакомцу.
     Тот не трогался с места и не повторил свой вопрос. Н.  тоже  ничего  не
сказал, только пробормотал  что-то  невнятное  и  поспешно  сунул  в  карман
пиджака свой пинцет, словно это был кинжал, которым  он  хотел  меня  убить.
Очевидно, самым криминальным в этой подпольной операции  ученый  считал  то,
что он выполнил  ее  столь  жалким,  достойным  коновала  орудием.  Неловким
движением - теперь руки у него все-таки задрожали - он поднял  с  кафельного
пола свою шубу, взял ее в охапку и, побледнев как полотно, подтолкнул меня к
двери.
     Я вышел, не оглядываясь. Из того угла, где стоял толстяк, не  донеслось
ни звука. Наверно, он и сам растерялся, увидев наше поспешное отступление  и
сделав вывод, что он воспрепятствовал каким-то противозаконным действиям;  в
оцепенении глядел  нам  вслед,  может  быть,  даже  почувствовав  облегчение
оттого, что мы не напали на него. Ведь нас все-таки было двое.
     Мы беспрепятственно прошли через вестибюль отеля и очутились на  улице;
затем,  упрятав  лицо  в  воротник  до  самого  носа,  дошли  до  ближайшего
перекрестка, где и разошлись без дальних слов в разные стороны.
     Н. отошел уже шагов на пять, как вдруг на меня обрушился неистовой силы
приступ кашля, отшвырнувший меня к стене дома.  Я  успел  заметить,  что  Н.
обернулся ко мне на ходу и лицо его искривилось, как от  боли.  Вероятно,  в
тот самый вечер я и схватил простуду, которая на три недели приковала меня к
постели. Эта болезнь едва не стоила  мне  жизни,  но  после  нее  моя  астма
исчезла".
     Калле. Этот H. был, я думаю, немного удивлен, догадавшись за  границей,
что пациенты - это, в сущности, покупатели.
     Циффель. Ученые сплошь и рядом не видят эту  сторону  науки,  пока  они
остаются учеными;  они  замечают  ее  лишь  как  представители  определенной
профессии. Человек,  читающий  лекции  об  ионийских  философах,  обычно  не
ощущает, что при  этом  он  что-то  продает,  точь-в-точь  как  какой-нибудь
бакалейщик.
     Калле. Его ученики - тоже покупатели. И даже больной, которого соборует
священник, не кто иной, как покупатель. История с Н. отлично дополняет  вашу
коллекцию фактов. В самом деле, не очень-то приятно находиться в стране, где
вы зависите от того, найдется ли человек, возлюбивший ближнего своего  столь
бескорыстно, что готов поставить ради вас  на  карту  собственные  интересы.
Куда спокойнее жить в стране, где вас вылечат и без любви к ближнему.
     Циффель. Если у вас есть деньги, вы нигде не будете зависеть от любви к
ближнему.
     Калле. А если их нет?

 Вскоре они попрощались друг с другом и разошлись - каждый в свою сторону.


13

     Перевод Л. Миримова.

             Лапландия, или самообладание и храбрость. Паразиты

Циффель и Калле обрыскали всю страну: Калле - как коммивояжер, рекламирующий
канцелярские  товары  -  совал  нос  то  туда, то сюда, Циффель - как физик,
ищущий применения своим знаниям, то здесь, то там получая по шапке. Время от
времени   они   встречались   в  ресторане  столичного  вокзала,  заведении,
полюбившемся  им  обоим  своей неуютностью. За кружкой пива, которое не было
пивом,   или   за  чашкой  кофе,  который  не  был  кофе,  они  обменивались
                               наблюдениями.

     Циффель. Цезарь описал Галлию. Он знал ее как страну, где побил галлов.
Циффель, опиши Г., ты знаешь ее как страну, где ты  был  побит!  Работы  мне
здесь не найти.
     Калле. Великолепное начало - другого я от вас не ожидал. Больше  ничего
и говорить не надо, - можете успокоиться. Ясно, что вы ничего не видели.
     Циффель. Я видел достаточно, чтобы понять одно: эта страна вырабатывает
в людях выдающиеся добродетели. Например - самообладание. Для стоиков  здесь
просто рай. Вы, верно, читали о стоическом спокойствии, с  которым  античные
философы  будто  бы  терпели  всяческого  рода  напасти.   Говорят:   хочешь
повелевать другими, учись владеть собой.  Но  следовало  бы  сказать  иначе:
хочешь повелевать  другими,  учи  их  владеть  собой.  Вот  в  этой  стране,
например, люди подчиняются не только помещикам и фабрикантам, но также  себе
самим. Это и называется демократией. Первая заповедь  самообладания  гласит:
держи язык за зубами. При демократии к этому надо прибавить  свободу  слова;
равновесие достигается тем, что запрещается говорить вообще. Понятно?
     Калле. Нет.
     Циффель.  Не  важно.  Трудна  лишь  теория,  практика  намного   проще.
Обсуждать можно все, что не относится к военным делам. Все же  военные  дела
являются компетенцией военных, обладающих специальными военными  познаниями.
Военные несут самую большую  ответственность.  Вследствие  этого  и  чувство
ответственности у них тоже самое большое, и потому им до  всего  есть  дело.
Таким образом, все дела становятся военными делами и обсуждению не подлежат.
     Калле. У них есть рейхстаг. На улице X. живет женщина с  пятью  детьми,
вдова, перебивающаяся стиркой. Она услышала, что идут выборы в  рейхстаг,  и
отправилась в избирательный участок, где лежали списки  избирателей,  однако
своего имени не нашла. Решив, что тут какое-то  надувательство,  она  хотела
было учинить  скандал,  однако  ей  объяснили,  что  рейхстаг  издал  закон,
согласно  которому  лица,  получающие  вспомоществование   от   государства,
лишаются  избирательного   права.   Она   потому,   собственно,   и   хотела
воспользоваться  своим  избирательным  правом,  что  пособието  у  нее  было
мизерное, да и вообще она предпочла бы жить не на пособие, а на мало-мальски
порядочную оплату своего труда, раз она работает от  зари  до  зари,  и  она
пошла к выходу, воскликнув:  "Черт  бы  побрал  ваш  рейхстаг!"  Полицейские
посмотрели на это сквозь пальцы и, говорят, не тронули ее.
     Циффель. Это меня удивляет, неужели она не умеет владеть собой?
     Калле. В этом-то и главная опасность. Особенно если все  умеют  владеть
собой, а кто-то один не умеет. Когда никто не умеет - другое дело, тогда это
не важно. Совсем как с обычаями и привычками. Если есть где-то обычай носить
красную соломенную шляпу зимой, можешь спокойно ходить в такой шляпе. Если в
стране никто не умеет владеть собой, тогда это и не нужно.
     Циффель. Недавно я вспомнил одну историю. К парому, который  отваливает
от берега, подбегает  человек  и  прыгает  на  него.  Паром  переполнен,  но
пассажиры, потеснившись, дают место опоздавшему. Все время, пока паром  идет
к другому берегу, люди хранят глубокое  молчание.  На  другом  берегу  паром
поджидает горстка солдат. Они окружают вновь прибывших и гонят всю  толпу  к
стене. Здесь их ставят в ряд, солдаты заряжают ружья, берут их на  изготовку
и по команде  "огонь!"  расстреливают  первого.  Затем,  одного  за  другим,
расстреливают всех  остальных.  Наконец  остался  только  один  -  тот,  кто
последним прыгнул на паром. Офицер уже собирается скомандовать "огонь!", как
вдруг  писарь  обнаруживает  несоответствие  между  количеством   людей   по
сопроводительной  бумаге  и  числом  расстрелянных.  Оставшегося   в   живых
допрашивают, зачем он присоединился к задержанным и почему молчал, когда его
собирались расстрелять. Что же выяснилось? У него было три брата  и  сестра.
Первого брата расстреляли - он сказал, что не хочет служить в армии. Второго
повесили - он сказал, будто видел, как  какойто  чиновник  что-то  украл,  а
третьего за то, что тот сказал, будто видел, как  расстреливали  его  брата.
Сестру же расстреляли за то, что она что-то сказала,  -  а  что  именно  она
сказала, этого нельзя было даже узнать, настолько было опасно выяснить.  Вот
почему - так допрашиваемый заявил офицеру - он и сделал вывод, что  говорить
опасно. Все это он рассказывал совершенно спокойно, но напоследок,  вспомнив
обо всех этих безобразиях, он пришел в ярость и добавил кое-что еще, так что
им пришлось его расстрелять. Не исключено, что это произошло в Г.
     Калле. Все говорят, что здешний народ  очень  молчаливый.  Молчаливость
считается как бы его национальной особенностью.  Поскольку  население  здесь
смешанное, двуязычное, можно, следовательно, сказать: этот народ  молчит  на
двух языках.
     Циффель. Да, так можно сказать. Только шепотом.

Прежде чем закрыть заседание, Калле внес деловое предложение. За время своих
рейдов он установил, что город сильно страдает от клопов. Как ни странно, во
всем  городе  не  было  фирмы  по  борьбе  с  клопами. С небольшим начальным
капиталом  можно  было  бы такую фирму основать. Циффель обещал подумать над
этим  вопросом. Он несколько усомнился в том, что жителей города можно будет
легко  подвигнуть  на какие-либо акции против паразитов. Слишком много у них
самообладания.  И,  не  придя  ни к какому решению, они разошлись - каждый в
                               свою сторону.


14

     Перевод Н. Штынкина и П. Глазовой.

    О демократии. О своеобразии слова "народ". Об отсутствии свободы при
            коммунизме. О страхе перед хаосом и перед мышлением

Когда  они  снова  встретились, Калле предложил пойти в другое заведение. Он
считал,  что  в  ресторане-автомате  -  всего  десять  минут  ходьбы  - кофе
вкусней.  Толстяк сидел с кислым видом и, видимо, ничего не ждал от перемены
                        места. Поэтому они остались.

     Циффель.  Когда  людей  всего-навсего  двое,  им   трудно   осуществить
демократию. Вот если бы мы приравняли каждый фунт веса одному голосу, то при
такой избирательной системе преимущество было бы на моей стороне. Тогда  все
было бы оправдано - я хозяин моего зада, и есть все основания  предполагать,
что он будет голосовать за меня,
     Калле. Внешность у вас в общем-то демократическая, мне кажется, что это
нужно отнести за счет  вашей  полноты,  она  уже  сама  по  себе  говорит  о
покладистом  характере.   Демократический   означает   как   бы   дружеский,
разумеется, если демократические склонности проявляет человек порядочный,  а
не какой-нибудь голоштанник, с чьей  стороны  поползновение  на  демократизм
было бы равноценно бесстыдству.  Один  знакомый  кельнер  жаловался  мне  на
богатого торговца пшеницей, никогда не дававшего приличных чаевых.  Торговец
считал, что,  будучи  настоящим  демократом  -  а  именно  так  он  себя  во
всеуслышание отрекомендовал  другому  посетителю,  -  он  не  хочет  унижать
кельнера. "Я ведь не позволю никому дать мне на чай, - добавил  торговец,  -
почему же я должен считать, что кельнер хуже меня?"
     Циффель. Я не думаю, что демократичность можно трактовать как  свойство
человеческого характера.
     Калле. А почему бы и нет? Я, например, нахожу, что сытые  собаки  имеют
вид более демократичный, чем голодные. Я  убежден,  что  внешний  вид  имеет
первостепенное значение, и даже больше того  -  в  нем  вся  суть.  Возьмите
Финляндию. Фасад у нее вполне демократический; а если вам плевать на фасад и
вы уберете его, что останется? Что угодно, но не демократия.
     Циффель.  Мне  кажется,  что  нам  следует   все-таки   пойти   в   ва