отправить меня на виселицу,  и  он  это  сделает  -  ты  его
знаешь!
     Полли, не задумываясь, ответила, что в таком случае она должна пойти  к
врачу и избавиться  от  ребенка.  В  припадке  отчаяния,  сказала  она,  она
призналась отцу, что беременна.
     Мэкхит испугался. Этого он не предусмотрел. Упавшим голосом,  не  глядя
на жену, он сказал, что это, разумеется, не годится, он не станет жертвовать
своим ребенком, разве только в самом крайнем случае.
     Эта проблема и в самом деле мучила его до поздней ночи, после того  как
Полли ушла вся в слезах и он остался  один  в  камере.  Мэкхит  был  хорошим
семьянином, и он радовался предстоящему рождению сына; он даже начал верить,
что именно забота о крошке толкнула его на все эти предприятия.
     "Ах, - думал он, - чего ради мы маемся, если  в  один  прекрасный  день
приходит конец и нам даже не на кого оставить дело? Чего ради я сижу  здесь,
в этой камере, если не ради сына? Откуда у меня  взялись  бы  силы  все  это
перенести? Взяв его маленькую ручку в свою руку, я  поведу  его  по  лавкам,
которые некогда будут принадлежать ему, и скажу: "Сын мой, не  забывай:  то,
что ты видишь, стоило большого труда и  прилежания!  Твой  отец  работал  из
последних сил, чтобы оставить тебе все это. Он работал не только ради  себя;
он не требует благодарности, он в ней не нуждается, но  он  напоминает  тебе
обо всем этом для того, чтобы ты знал, как тесно мы, твой отец и ты, связаны
между собой. Придет день, и твой отец умрет, а ты  будешь  работать  дальше,
памятуя о нем, о том, который... словом, так много сделал для тебя..." Так я
скажу ему, и он поймет меня. Я назову его Диком".
     Сообщение Полли в самом деле произвело  на  него  сильное  впечатление.
Только на следующий день он решился передать Полли, чтобы она шла к врачу, -
это действительно необходимо.  Он  надеялся,  что  она  оттянет  этот  визит
сколько возможно, по  крайней  мере  на  два-три  дня.  К  тому  времени  он
рассчитывал придумать что-нибудь такое, что сделало бы операцию ненужной. Но
на всякий случай она должна быть к  ней  готова  и  не  должна  давать  отцу
поводов к подозрению.
     Он действительно не имел права отказываться от  передышки"  которой  он
добился  ценой  согласия  на  развод,  чтобы   иметь   возможность   нанести
решительный удар Национальному депозитному банку.
     Он вновь стал наседать на Хоторна и Миллера, требуя  от  них  скорейшей
реорганизации банка.
     Сначала им пришлось полчаса ждать его в приемной. Так распорядился  сам
Мэкхит. Они сидели, несказанно подавленные, среди родственников  заключенных
- измученных заботами,  или  опустившихся,  или  же  измученных  заботами  и
опустившихся особ обоего пола.
     Мэкхит заорал на своих посетителей, что вся эта волынка ему надоела, он
не понимает, откуда у них берется наглость затягивать его  вступление  в  их
грязную лавочку.
     Потом они совместно обсудили все, что касалось Крестона. Крестон  довел
до конца свою распродажу, ни у  кого  не  попросив  денег.  Он  все  еще  не
переставал удивляться маневру конкурента, откупившего  у  него  все  товары.
Правда, цены были значительно ниже среднего уровня...
     Широко разрекламированная "неделя" д-лавок и  лавок  Аарона  доставляла
ему немало забот, так как покупатели с нетерпением ожидали ее. О предстоящем
переходе банка в руки Мэкхита он ничего не знал.
     И  вот  Мэкхит  велел  сообщить  ему,  что  кое-какие  партии  товаров,
приобретенные  во  время  его  распродажи,  вызывают  подозрение.  Судя   по
описаниям, это те самые товары, что были похищены в  Бирмингеме.  Он  просит
Крестона предъявить оправдательные документы.
     Крестон явился к нему.
     Это  был  сухопарый  господин,  ростом  в  метр   девяносто,   питавший
отвращение к мясным блюдам, духовенству и Аарону. Он был очень напуган.
     Мэкхит принял его весьма сдержанно:
     - Господин Крестон, вас привело ко  мне  чрезвычайно  неприятное  дело.
Должен признаться, я не поверил своим ушам, когда мне сообщили, что во время
вашей  распродажи  были  сбыты  значительные  партии  товара   сомнительного
происхождения. Надеюсь, у вас есть оправдательные документы?
     У господина Крестона не было оправдательных документов.
     Товары эти, заявил он, были куплены оттого, что они были дешевле, и еще
оттого, что он после изнурительной борьбы с конкурентами нуждался в товарах.
Никаких документов он не получил. У него был такой растерянный  вид,  словно
он, вопреки глубочайшему внутреннему убеждению, съел свежую мясную котлету.
     Мэкхит обошелся с ним сурово. Елейным голосом он  заговорил  о  честных
методах конкуренции и о мудрости закона,  карающего  укрывателя  и  продавца
краденого не менее строго,  чем  вора.  Если  он,  Мэкхит,  во  время  своей
предстоящей распродажи и будет сбывать эти товары,  то  он  в  любой  момент
сможет предъявить оправдательные документы, а именно квитанции  Крестона.  А
вот у Крестона никаких документов нет. Засим он  коротко  и  жестко  сообщил
ему,  что  на  днях  вступает  в  правление  Национального  депозитного.   В
заключение он перечислил условия, на которых лавки Крестона могли бы войти в
концерн, руководимый господином Мэкхитом и снабжаемый ЦЗТ.
     Долговязый господин Крестон чуть не свалился со стула, услыхав, что его
конкурент завладел  банком,  который  держал  его,  Крестона,  в  руках.  Он
сравнительно быстро оценил положение вещей.
     Надзирателю было приказано принести  бумагу  и  карандаши.  Они  писали
какие-то цифры и тыкали в них  сигарами.  Мэкхит  укрепил  на  стене  камеры
зелено-голубой план Лондона; выкуривая одну толстую гавану за другой, он при
помощи красного  карандаша  обводил  жирными  кружочками  городские  районы,
подчеркивал названия площадей,  вычерчивал  по  всему  городу  и  пригородам
сложную сеть линий. То  была  схема  распределения  д-лавок  (дешевых  лавок
Крестона).
     Некоторые из  предприятий  Крестона  предстояло  слить,  ликвидировать,
превратить в  звонкую  монету.  Мэкхит  безжалостно  вычеркивал  их  красным
карандашом. Его банку нужны были "свои" деньги.
     - Не забудьте, -  говорил  Мэкхит  Крестону,  -  что  банк  принадлежит
ребенку. Его состояние расточалось  безответственными  людьми.  Даже  вклады
посторонних лиц не  избегли  общей  участи.  С  этим  нужно  покончить.  Мне
придется взять на себя ответственность за дела банка  перед  его  малолетней
владелицей. Я не склонен разводить сантименты, но не допущу, чтобы про  меня
говорили, будто я граблю детей. Дети - будущее Англии, об этом ни на  минуту
не следует забывать.
     Цены необходимо постепенно поднять.  В  рекламу  следует  ввести  слово
"качество".
     Мэкхит рассказал Фанни о  своей  беседе  с  Крестоном  и  набросал  его
портрет.
     - Это был как бы безмолвный диалог. Я спросил его: "Вы отвечаете за то,
что вы сделали?" Он поспешно ответил: "Нет". - "Ага, значит, вы не  намерены
любой ценой отстаивать вашу самостоятельность?" - спросил я его тогда. "Нет,
любой ценой не  намерен",  -  ответил  он.  "Стало  быть,  вы  предпочитаете
потерпеть поражение и склонить выю под мою пяту?" - "Вот именно,  -  ответил
он, - мне это обойдется дешевле". Он отнюдь  не  то,  что  принято  называть
сильным характером, а вполне разумный человек. В наше время  едва  ли  имеет
смысл кичиться своей индивидуальностью.
     Миллера и Хоторна ждало новое  огорчение.  Мэкхит  заявил  им,  что  он
принужден требовать от Миллера письменного признания в том, что он,  Миллер,
на собственный страх, не ставя в известность  Хоторна,  в  целях  спекуляции
растратил вклад Пичема. У банка как такового должно быть чистое имя.
     Миллер был окончательно раздавлен. Он прислонился своей старой  головой
к спинке стула и заплакал. Потом взял себя в руки, выпрямился  и  сказал  со
сдержанным достоинством:
     - Я не могу это сделать, господин Мэкхит. Я никогда в жизни не  подпишу
бумагу о том, что растратил на спекуляции доверенные банку деньги. Знаете ли
вы, что это значит: доверенные? Вы отдали мне ваше  состояние,  заработанное
тяжким трудом. Вы сказали: "Господин Миллер, вот мое состояние. Это все, что
у меня есть. Я отдаю его в верные руки, берите его и  распоряжайтесь  им  по
вашему разумению и по совести! Я  доверяю  вам!  Я  честный  человек,  и  вы
честный человек". А вы предлагаете мне сказать: "Их нет. Я-то тут,  а  денег
нет". Никогда - слышите, господин Мэкхит? - я этого никогда не скажу.
     - Но ведь вот же вы тут, господин Миллер, а денег все-таки нет!
     - Да! - сказал господин Миллер и сел с  таким  выражением  лица,  какое
бывает у удивленных детей.
     Посидев еще минут пять (никто за это время не произнес  ни  слова),  он
ушел, покачивая головой и что-то бормоча про себя.
     Через два часа старик Хоторн принес бумагу. На ней красовалась  подпись
Миллера, ясная и четкая, точно выведенная рукой школьника.
     Взволнованным голосом Хоторн попросил Мэкхита хотя бы на  первое  время
оставить Миллера в банке - разумеется, без оклада, - так как  старик  просто
не знает, что сказать жене и соседям.
     Мэкхит удовлетворил эту просьбу.
     В тот же день Мэкхит торжественно  вступил  в  Национальный  депозитный
банк.
     Многопудовая тяжесть свалилась с его души. Теперь пусть Аарон и  Опперы
узнают, что председателя ЦЗТ зовут  Мэкхитом,  ибо  директора  Национального
депозитного банка тоже зовут Мэкхитом.  И  компаньона  Крестона  тоже  зовут
Мэкхитом.

     После обеда Полли пошла к госпоже Краул.
     Ее послал отец. Она давно уже выполняла некоторые поручения, которые он
ей давал в качестве попечителя о бедных.
     Госпожа Краул была очень  растрогана  корзиночкой  с  едой  и  бутылкой
сидра, принесенными ей Полли. Она поплакалась на КЭТС, которая  конфисковала
всю мебель, не бывшую "предметом первой необходимости", и  на  своего  отца,
грустно слушавшего ее речи.
     - Что мне с ним делать? - горевала она. - Он хуже малого ребенка;  дети
- те хоть не гадят в комнатах.
     Мой муж промотал его деньги, и у нас вообще ничего не осталось.
     - Если бы вы хоть что-нибудь наскребли, госпожа Краул, - сосредоточенно
сказала Полли, - я, может быть, уговорила бы моего мужа устроить вас в  одну
из его д-лавок. Там бы вы по крайней мере были сама  себе  хозяйка.  Но  для
этого нужен хоть какой-нибудь основной капитал.
     Она была очень мила с госпожой Краул. Покуда она сидела здесь с  пустой
корзиночкой на коленях, в безотрадной комнате, казалось, было светлее.
     Госпожа Краул колебалась.  Тусклым  взором,  стараясь  не  смотреть  на
старика, обвела она свою жалкую мебель. Потом вдруг сказала:
     - У меня осталась одна надежда. Есть у него  сестра;  может  быть,  она
согласится вложить кое-какую мелочь - больше у  нее  нет  -  в  какое-нибудь
абсолютно верное дело...
     Она обернулась к старику:
     - Как по-твоему?
     Старик не ответил. Он скорее всего ничего не понял; у него, видно,  уже
все путалось в голове.
     Обе женщины еще несколько минут поговорили об этом деле.
     Уходя, Полли твердо обещала выпросить у мужа лавку для  госпожи  Краул.
Однако не успела она спуститься с лестницы,  как  уже  забыла  о  данном  ею
обещании. Ею владела страсть нравиться всем людям без исключения.
     Как только она вернулась домой, ее позвали в контору  отца.  Отец  сухо
сообщил ей, что муж дал согласие на аборт. Он прислал некоего Груча, который
сообщил об этом самому Пичему. А ей он прислал записку; она лежит  у  нее  в
комнате.
     Полли прочла записку; она была потрясена. Как мало значил  для  Мэкхита
его сын! Потому что для него это его сын, раз он понятия не имеет о Смайлзе.
Это отвратительно! Она была до того  расстроена,  что  заявила  матери:  она
сегодня же пойдет к врачу; она знает подходящего  врача,  стоить  это  будет
пятнадцать фунтов.
     Госпожа Пичем предложила  сначала  испробовать  хинин.  В  первый  день
следует принять три таблетки, во второй - четыре и  так  далее  -  до  семи.
Принимать больше было рискованно, но надо было проделать весь курс до  конца
и не выплевывать принятое, несмотря на звон в ушах, сердцебиение и  тошноту.
Однако Полли дала ей понять, Что она уже не на первом  месяце  беременности.
Таким образом, оставался один исход - вмешательство врача.
     Они пошли к нему сразу после чая. Врач, как видно, не узнал Персика:  у
него  была  чересчур  большая  практика.  Кроме  того,  он   на   этот   раз
договаривался с матерью, а для него пациентами были те, с кем он  торговался
о гонораре.  Он  сидел,  окруженный  своим  оружием,  поглаживая  роскошную,
мягкую, не вполне свободную от бактерий бороду, и говорил:
     - Милостивая государыня, я позволю себе обратить ваше внимание  на  то,
что принятое вами решение находится в дисгармонии с существующими законами.
     Он так искусно владел своим  голосом,  что  упомянутая  им  дисгармония
казалась небесной музыкой. Но госпожа Пичем сухо перебила его:
     - Да, я знаю, цена - пятнадцать фунтов.
     Тридцать  лет  совместной  жизни  с  господином  Пичемом   и   обильное
потребление горячительных напитков раскрыли перед ней  тайники  человеческой
души.
     - Тут дело не в  пятнадцати  фунтах.  Я,  кстати,  не  понимаю,  откуда
взялась эта сумма: операция обойдется несколько дороже,  -  елейным  голосом
ответствовал доктор. - Это вопрос совести.
     - Вы говорите: операция обойдется дороже? Во сколько же она  обойдется?
- спросила госпожа Пичем.
     - Ну, скажем, в двадцать пять фунтов, милостивая государыня. Но  прежде
всего вам придется окончательно и бесповоротно решить, действительно  ли  вы
готовы уничтожить зарождающуюся жизнь, иными словами -  действительно  ли  в
этом есть безусловная, настоятельная  необходимость,  как,  скажем,  у  моих
неимущих  пациентов,  которые  просто  не  имеют  материальной   возможности
содержать детей, что, разумеется, ни в коей степени не оправдывает врачебное
вмешательство как таковое, но хотя бы объясняет  его  с  человеческой  точки
зрения... Не так ли?
     Госпожа Пичем внимательно посмотрела на него и сказала:
     - Именно о такой необходимости и идет речь, господин доктор.
     - Ну, это, конечно, дело другое, - сказал доктор, так как госпожа Пичем
и ее дочь поднялись. - Тогда попрошу вас пожаловать ко  мне  завтра,  в  три
часа дня. Гонорар - на месте, чтобы не посылать счета  на  дом.  Честь  имею
кланяться, милостивая государыня.
     Дамы пошли в кафе и съели по пирожному. Так как возвращаться домой было
еще рано, они зашли в кинематограф.
     Это был один из тех убогих балаганов, где  сеансы  идут  без  перерыва.
Зрительный зал имел форму длинного полотенца.  Крошечный  экран  был  словно
иссечен дождем, и люди на нем двигались, точно в пляске святого Витта.
     Фильм назывался: "Мать, твой ребенок зовет тебя!" Начинался он с  того,
что некая молодая знатная дама одевалась на бал.  С  помощью  горничной  она
зашнуровала на себе корсет в  метр  длиной  и  нацепила  на  шею  и  на  уши
несколько фунтов брильянтов. Она полюбовалась  собой  в  стенном  зеркале  и
пошла в детскую. Дочь ее, трехлетняя малютка, лежала в  кроватке:  она  была
больна. Врач, серьезный бородатый господин, стоял  возле  кроватки  и  щупал
ребенку пульс. Он сказал молодой матери несколько слов,  по-видимому  весьма
серьезных, но  та  легкомысленно  рассмеялась,  небрежно  обняла  малютку  и
упорхнула.
     В проходе между стульями стоял толстяк комментатор.
     - Легкомыслие и жажда наслаждений, - сказал он несколько хриплым басом,
- побуждают юную мать бросить на произвол судьбы смертельно больного ребенка
и ринуться в пучину пьянящих развлечений.
     На экране появился неслыханно пышный и  роскошно  обставленный  зал,  в
котором довольно многочисленное общество занималось танцами.
     - Высший свет в вихре наслаждений, - одновременно пояснил бас.
     Вошла юная мать. Лакей в коротких штанах доложил о ее приходе.  Мужчины
повскакали с мест. Подали шампанское. Юная мать сидела между  кавалерами  на
изящной бархатной козетке. Время от времени она шла танцевать  и  переходила
из объятий в объятия.
     - Незаметно летят часы... - информировал публику комментатор.
     Потом на экране опять появилась детская.  Малютке,  по-видимому,  стало
значительно хуже. Она сидела в постельке и простирала ручонки  к  покинувшей
ее маме. Внезапно она откинулась на подушки.
     - О, - сказал бас, - она умирает! О, она падает навзничь! Все кончено!
     Опять  бальный  зал.  Запрокинув  голову,  юная  мать   осушала   бокал
шампанского. Вдруг задняя стена зала стала прозрачной:  показалась  детская;
умершая маленькая девочка, такая же  прозрачная,  поднималась  из  кроватки,
пока не приняла  вертикального  положения.  У  нее  была  пара  крылышек  за
плечами, потому что теперь  она  была  ангелочком.  Она  понеслась  к  своей
молодой матери в бальный зал, иными словами -  вынырнула  из  задней  стены,
полетела к мраморному столику, за  которым  пировала  презревшая  свой  долг
молодая женщина, опустилась у самого столика на пол и растаяла в воздухе.
     - Мысленно, - прогрохотал бас, -  охваченная  ужасом  мать  видит  свое
мертвое дитя. В облике ангела - о, как трогательно! - оно  прощается  с  ней
навеки!
     Молодая мать упала в обморок. На несколько секунд  ее  еще  показали  в
гардеробе.
     - О, только бы не опоздать! - шепчет несчастная, лихорадочно  накидывая
что-то на себя.
     Потом опять появилась детская, в которую вбежала женщина. Она упала  на
колени  перед  кроваткой,  обняла  мертвую  дочку  и  заломила   руки.   Все
присутствующие бросились утешать ее, но она, как видно,  не  могла  подавить
боль и угрызения совести.
     Бас закончил, задыхаясь:
     - О, поздно! Счастье больше не  с  тобой!  Его  не  возвратишь  горючею
слезой!
     Обе женщины, потрясенные до глубины души, не  сводили  глаз  с  экрана.
Возле кассы они купили себе  шоколаду,  но  уже  в  самом  начале  мелодрамы
сжевали весь свой запас. Так захватил их фильм.
     Когда малютка, брошенная легкомысленной матерью, умерла в  одиночестве,
Полли ощутила болезненный укол в груди. В темноте она схватила мать за руку,
и у обеих женщин выступили слезы на глазах, когда  скончавшаяся  малютка  со
светлыми локонами прилетела в бальный зал, простирая ручонки.
     Они вышли из кинематографа,  глубоко  растроганные  этим  произведением
искусства.
     - Я не поведу тебя туда завтра! - взволнованно сказала  госпожа  Пичем,
выйдя на улицу.
     Теперь и Полли не могла себе  представить,  как  она  смела  думать  об
убийстве своего ребенка. Чем она отличалась от той преступно  легкомысленной
матери в бальном зале?
     Только поздней ночью обе женщины освободились от чар искусства.
     Госпожа Пичем в нитяных чулках поднялась в светелку  Полли  и  сказала,
присев на край кровати:
     - Завтра с утра ничего не ешь. А то тебя вырвет после наркоза.
     Полли всю ночь снилась докторская коллекция оружия.

     Господин Пичем был очень занят.
     В тот вечер он принимал у себя адвоката Уайта и Фанни  Крайслер.  Пичем
настаивал на том, чтобы его зять теперь  назвал  женщину,  которая  на  суде
могла бы подтвердить под присягой факт прелюбодеяния. Он  хотел  действовать
наверняка.
     Мэкхит предложил взять одну девицу из публичного дома госпожи Лексер  в
Тэнбридже, и толстяк Уайт привел ее на Олд Оук-стрит. Она вела  себя  весьма
непринужденно, но господин Пичем дал этой свидетельнице  отвод.  Он  заявил,
что не намерен унижать свою дочь в глазах всего  света,  а  на  самом  деле,
вероятно, опасался, что показания проститутки не будут приняты  во  внимание
судом, узнав об этом, Мэкхит страшно разозлился.
     - Как он себе это представляет, мой почтенный тесть? -  орал  он.  -  С
каким количеством баб он мне еще прикажет спать?
     Тем не менее он изъявил согласие  выставить  в  качестве  свидетельниц