ственной порчи. Строгое правило  иноческой  жизни,  правило
Сергия и Кирилла, на юге от Москвы поддерживалось в Боровском монастыре  его
игуменом и основателем Пафнутием, страшным старцем, который имел дар по лицу
приближающегося к нему человека угадывать дурную  страсть,  дурное  дело.  К
такому-то наставнику не усумнился прийти молодой Иван Санин, сын московского
служилого человека, потомок выходца  из  Западной  Руси.  Еще  не  достигнув
двадцатилетнего возраста, Иван уже успел испытать  свои  силы  в  безмолвной
иноческой жизни, но не был доволен  своим  опытом,  искал  высшего  образца,
опытнейшего  подвижника  -  ему  указали  Пафнутия.  Пришедши  в   Боровский
монастырь, Иван застал игумена и братию за тяжелою  работою:  они  носили  и
обтесывали бревна и потом без отдыха  шли  в  церковь  на  вечернюю  службу.
Такова была жизнь, ожидавшая молодого  человека  в  монастыре;  но  такая-то
именно жизнь уже давно и прельщала его; он упал к ногам  Пафнутия  и  просил
принять его в число братий; Пафнутий узнал, с кем имел дело, и в тот же день
постриг пришлеца, который получил имя  Иосифа.  Строг  был  искус,  которому
подвергся Иосиф в Пафнутиевом монастыре; но  это  был  один  из  тех  людей,
которые   не   утомляются   никакими   трудами,   никакими   лишениями,   не
останавливаются никакими препятствиями при  достижении  раз  предназначенной
цели. Когда по смерти Пафнутия Иосифа избрали игуменом Боровского монастыря,
то он уже  не  довольствовался  уставом,  который  был  в  силе  во  времена
Пафнутия, но хотел ввести устав строжайший; когда же большинство  братии  не
согласилось на  это,  Иосиф  оставил  Пафнутиев  монастырь,  посетил  другие
обители, присматриваясь к уставам и выбирая, какой бы был построже,  наконец
решился основать собственный монастырь в лесах волоколамских с самым строгим
общежительным уставом; как Иосиф не любил  останавливаться,  доказывает  то,
что, запретив женщинам вход в монастырь и всякое сношение с братиею, он  сам
себе не позволил видеться с престарелою матерью.
     Такого-то неутомимого борца вызвал Геннадий на помощь против  ереси,  и
такой помощник был необходим, потому  что  ересь  усиливалась  все  более  и
более. Митрополит Геронтий умер в 1489 году, и при  избрании  ему  преемника
сторона  еретиков  получила   верх;   митрополитом   назначен   был   тайный
соумышленник их,  симоновский  архимандрит  Зосима;  Геннадия  Новгородского
отвели от присутствия при  избрании  митрополита,  и  Зосима  немедленно  же
оказал нерасположение свое  к  новгородскому  владыке,  потребовав  от  него
нового  архиерейского  исповедания.  Оскорбленный   Геннадий   отвечал   ему
любопытным письмом, в  котором  жаловался,  что  его  постоянно  отводят  от
присутствия на соборах  московских:  "Когда  архиепископ  ростовский  Иоасаф
оставил владычество, то вместо того, чтоб за нами за всеми послать и собором
обыск сделать, обо мне и не упомянули; а гонцы  ежедневно  ездят  с  пустыми
делами из Москвы в Новгород в три дни. Хотелось  мне  очень  быть  на  твоем
поставлении; но вот пришел наказ от государя великого князя  о  его  великих
делах, велел мне об них хлопотать, а в Москву не  велел  ехать.  Велишь  мне
писать исповедание; но я  уже  положил  раз  исповедание  пред  отцом  моим,
Геронтием митрополитом, и пред всем собором; это исповедание у вас в  казне;
а как я исповедался пред богом, так и стою неподвижно:  в  Литву  грамот  не
посылаю, оттуда мне также не присылают грамот, и  литовские  ставленники  не
служат в моей архиепископии. Если же  литовские  окаянные  дела  прозябли  в
Русской земле, в Великом Новгороде, когда был в нем князь Михайла Олелькович
и с ним жидовин  еретик,  и  от  этого  жидовина  распространилась  ересь  в
Новгородской  земле,  сперва  держали  ее  тайно,  а  потом  спьяну   начали
проговариваться, то  я  тотчас  же  об  этом  дал  знать  великому  князю  и
митрополиту Геронтию". Описавши свои действия против еретиков и послабление,
которое встретили они в Москве, Геннадий требует  от  митрополита,  чтоб  он
вместе с собором предал еретиков проклятию, после  чего  продолжает:  "Стала
беда с тех пор, как приехал  Курицын  из  Венгрии  и  еретики  из  Новгорода
перебежали в Москву: Курицын у еретиков главный заступник, а  о  государевой
чести попечения не имеет.  Теперь  же  еще  беда  стала  земская  и  нечесть
государская большая; церкви старые, извечные  вынесены  из  города  вон  (по
случаю строения новых  стен),  да  и  монастыри  старые,  извечные  с  места
переставлены; но этого мало: кости мертвых вынесены в  Дорогомилово,  да  на
тех местах сад развели... Если же государь наш, князь великий,  еретиков  не
обыщет и не казнит, то как ему с своей земли позор свести? Смотри, франки по
своей  вере  какую  крепость  держат;  сказывал  мне  цесарский  посол   про
испанского короля, как он свою землю очистил, и я с  его  речи  послал  тебе
список. Да поговори великому князю накрепко, чтоб велел мне быть в Москве  и
у тебя благословиться; потому что здесь какие бы великие дела  ни  были,  но
больше того дела нет; если это дело управится, то и  здешним  великим  делам
укрепление будет. Да жалуюсь теперь тебе на  чернеца  Захара,  стригольника;
бранит  меня  беспрестанно  уже  четвертый  год,  посылает  грамоты  в   мою
архиепископию, к чернецам и священникам, а что по Московской земле разослал,
тому и числа нет".
     Дело об еретиках получило такую гласность  по  всему  государству,  что
нельзя было не заняться им: Зосима должен  был  созвать  собор,  на  который
представили еретиков,  бежавших  из  Новгорода  в  Москву;  собственноручные
показания  их,  данные  ими  прежде  Геннадию,   служили   таким   очевидным
доказательством, что Зосиме не было никаких средств защищать своих; еретиков
прокляли, некоторых из них сослали  в  заточение,  других  -  в  Новгород  к
Геннадию. Последний  велел  их  посадить  на  лошадей,  лицом  к  хвосту,  в
вывороченном платье, в берестовых остроконечных шлемах, в каких изображаются
бесы, с мочальными кистями, в венцах из сена и соломы, с надписью: "Се  есть
сатанино воинство!"  В  таком  наряде  возили  их  по  улицам  новгородским;
встречающиеся плевали им в глаза  и  кричали:  "Вот  враги  божии,  хулители
Христа!" В заключение на еретиках зажжены были шлемы.
     Но этот позор  в  Новгороде  не  обессилил  ереси  в  Москве.  Дерзость
еретиков особенно усилилась, когда 1492  год  прошел,  а  чаемого  с  концом
седьмого тысячелетия конца  миру  не  было.  "Если  Христос  был  мессия,  -
говорили еретики православным, - то почему же не является  он  в  славе,  по
вашим ожиданиям?" и  проч.  Иосиф  писал  против  них  обличительные  слова,
собрание  которых  известно  под  именем  Просветителя,  в  каком  состоянии
находились умы  в  это  время,  видно  из  послания  его  Нифонту,  епископу
суздальскому. "С того времени, - писал он, - как солнце православия воссияло
в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси: в домах, на дорогах,  на
рынке все - иноки и миряне - с сомнением рассуждают о вере,  основываясь  не
на учении пророков, апостолов и св. отцов, а на словах еретиков, отступников
христианства; с ними дружатся, учатся от них  жидовству.  А  от  митрополита
еретики не выходят из дому, даже спят у него". Иосиф требовал, чтоб владыки,
верные православию, отказались от всякого сообщения с Зосимою, внушали бы  и
другим, чтоб никто не приходил к нему, не принимал  от  него  благословения;
вооружился против мнения, которое  особенно  защищал  Зосима,  что  еретиков
осуждать не должно. Зосима в 1494 году действительно отрекся от  митрополии:
оставлять в челе церкви человека, громко обвиненного в ереси и не  хотевшего
торжественно оправдываться, было уже слишком  соблазнительно;  сами  еретики
могли желать удаления Зосимы, как скоро он своим неблагоразумным  поведением
уже обличил себя и мог быть теперь более вреден, чем полезен их обществу.  В
невольной грамоте Геннадия на избрание преемника Зосиме,  троицкого  игумена
Симона, читаем: "Что ми есте (епископы) прислали  грамоту,  возвещая  нашему
смирению, что отец Зосима митрополит своей ради немощи оставил стол  русской
митрополии и, пришед в святую великую соборную церковь,  пред  всеми  омофор
свой на престол положил,  и  свидетеля  на  то  господа  бога  нарицая,  яко
невозможно ему к тому святительская действовати, ни митрополитом нарицатися,
и отойде  в  монастырь  в  смиренноиноческое  жительство".  В  летописях  же
говорится, что Зосима оставил митрополию не своею волею, но  был  удален  за
страсть к вину и за нерадение о церкви. Если в Зосиме действительно открылся
означенный порок, то это было достаточною причиною  к  его  удалению  как  в
глазах православных, так и еретиков, которым он  мог  сильно  вредить  своим
поведением.
     Удаление Зосимы нисколько не ослабило значения еретиков в Москве; но им
нужно было поднять его в  Новгороде,  где  благодаря  деятельности  Геннадия
ересь ослабела значительно, и вот по старанию Федора Курицына в новгородский
Юрьев монастырь назначен был архимандритом монах Кассиан, державшийся ереси.
В Кассиане новгородские еретики должны  были  найти  и  действительно  нашли
могущественную опору:  в  его  кельях  держали  они  свои  тайные  собрания.
Геннадий, однако, нашел их и тут и заставил бежать в Литву и к немцам. Но  в
Москве могла ли ересь ослабеть, когда невестка великого князя Елена была  на
ее стороне, а на стороне Елены были самые могущественные  вельможи,  которые
достигли  наконец  того,  что  Иоанн  торжественно  объявил  сына   Еленина,
Димитрия, наследником стола великокняжеского. Мы  видели,  однако,  что  это
торжество Елены и ее приверженцев было  непродолжительно,  что  скоро  София
восторжествовала  в  свою  очередь,  казнь  и   пострижение   были   участью
Ряполовских и Патрикеевых, удаление и, наконец, тесное заключение -  участью
Елены и ее сына. Мы не знаем, какое было значение Иосифа в этих переворотах;
но, видя тесную связь волоколамского игумена и его учеников с великим князем
Василием, сыном Софии, видя в то же время сильную ненависть Курбского к этим
осифлянам, "подобным великому князю Василию, скорым помощникам его и во всем
потаковникам  и  подражателям",  -  как  говорит  Курбский,  -  видя   такие
отношения, мы необходимо должны заключить, что связь Иосифа с Василием и его
матерью началась и укрепилась во время  борьбы  с  ересью:  действуя  против
еретиков, следовательно, против Елены, Иосиф, естественно, должен был  стать
на сторону Софии и ее  сына.  Понятно,  как  торжество  последних  облегчило
Иосифу борьбу с ересью: он нашел доступ к великому князю,  начал  упрашивать
его о принятии  строгих  мер  против  еретиков;  тот  обещал  исполнить  его
желание, открыл, что знал об ереси, которую держал протопоп Алексей и  Федор
Курицын, что и Елена была вовлечена в ересь, раскаивался, что  прежде  слабо
поступал с еретиками; Иосиф требовал раскаяния на деле. "Государь, - говорил
он Иоанну, - подвинься только на нынешних еретиков, и за  прежних  тебя  бог
простит". Но строгие решительные меры, которые должно было употребить против
еретиков по требованию Иосифа, могли заставить  задуматься  великого  князя,
слышавшего, с другой  стороны,  сильный  ропот  на  ревность  волоколамского
игумена; Геннадий  Новгородский  был  лишен  архиепископии  по  причинам,  о
которых будет речь  ниже;  наконец,  в  это  время  летописцы  говорят,  что
здоровье Иоанна начало расстраиваться после  смерти  Софии;  все  это  могло
содействовать  замедлению  собора  на   еретиков.   Иосиф   между   тем   не
успокаивался: он обратился  к  духовнику  великокняжескому,  андрониковскому
архимандриту Митрофану,  с  просьбою  действовать  на  Иоанна;  наконец  его
желание исполнилось: в конце 1504 года созван был  собор  на  еретиков;  они
защищали свое учение, Иосиф был обличителем; следствием собора было то,  что
Волк  Курицын,  Димитрий  Коноплев,  Иван  Максимов,  архимандрит  юрьевский
Кассиан с братом и многие другие  еретики  были  сожжены;  Некрасу  Рукавову
сперва отрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение,
других - по монастырям. Некоторые  из  еретиков,  приговоренных  к  смертной
казни, объявили, что раскаиваются; но их  раскаяние  не  было  принято,  ибо
Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное  страхом,  не  есть  искреннее.
Удар,  нанесенный  ереси  собором  1504  года,  был   силен,   но   не   был
окончательным; мы еще должны будем обратиться к этому предмету в рассказе  о
делах преемника Иоаннова.
     Кроме важного дела о ереси жидовской церковные соборы Иоаннова  времени
занимались не менее важным делом  улучшения  нравственности  духовенства.  В
1468 году псковичи отлучили от службы вдовых священников и дьяконов по  всей
Псковской волости, не спросившись ни митрополита, ни епископов;  архиепископ
новгородский  Иона  хотел  наложить  на  них  за  это  неблагословение,   но
митрополит Феодосий запретил ему это делать.  Феодосий  знаменит  в  истории
русской церкви как жертва святой ревности к  улучшению  нравов  духовенства;
он, говорит летописец, хотел священников и дьяконов силою навести  на  божий
путь: начал их каждое воскресенье  созывать  и  учить  по  святым  правилам,
вдовым дьяконам и священникам приказывал постригаться в монахи;  у  кого  из
них были наложницы, тех наказывал без  милости,  снимал  с  них  священство,
налагал пени; церквей наставили  много,  и  вот  всякий,  кому  не  хотелось
работать, шел в священники, не оставляя плотских страстей, потому что шел не
богу  служить,  а  тело  свое  льготить.  Когда  вследствие   мер   Феодосия
недостойные священнослужители были удалены, то многие  церкви  остались  без
священников; люди начали тужить об этом  и  порицать  митрополита.  Это  так
огорчило Феодосия, что он заболел, и когда выздоровел, то уже не хотел более
оставаться митрополитом, удалился в Чудов монастырь, взял  к  себе  в  келью
расслабленного старца, стал служить ему, омывать струпы.
     Вопрос, поднятый псковичами и Феодосием в начале княжения Иоаннова, был
потом  возобновлен  известным  уже   нам   своею   деятельностию   Геннадием
Новгородским, который вписал свое имя в историю  русского  просвещения  тем,
что первый начал говорить о необходимости училищ для духовных. "Бил я челом,
- пишет Геннадий к митрополиту Симону, - государю великому князю, чтоб велел
училища устроить: ведь я своему государю напоминаю об этом для его же  чести
и спасения, а  нам  бы  простор  был;  когда  приведут  ко  мне  ставленника
грамотного, то я велю ему ектению выучить да и ставлю его и отпускаю  тотчас
же, научив, как божественную службу совершать; и такие на меня не ропщут. Но
вот приведут ко мне мужика: я велю ему апостол дать читать, а он  и  ступить
не умеет, велю дать псалтирь - он и потому едва бредет; я ему откажу, а  они
кричат: земля, господин, такая, не можем добыть  человека,  кто  бы  грамоте
умел; но ведь это всей земле позор, будто нет  в  земле  человека,  кого  бы
можно в попы поставить. Бьют мне челом: пожалуй, господин, вели учить! Вот я
прикажу учить его ектениям, а он и к слову не может  пристать:  ты  говоришь
ему то, а он совсем другое; велю учить азбуке, а он, поучившись немного,  да
просится прочь, не хочет учиться; а иной и учится, но не  усердно  и  потому
живет долго. Вот такие-то меня и бранят, а мне что же делать?  Не  могу,  не
учивши их, поставить. Для того-то я и бью челом государю, чтоб велел училища
устроить: его разумом и грозою, а твоим благословением это дело  исправится;
ты бы, господин, отец наш,  государей  наших  великих  князей  просил,  чтоб
велели училища устроить; а мой совет  таков,  что  учить  в  училище  сперва
азбуке, а потом псалтири с следованием накрепко; когда это выучат, то  могут
читать всякие книги. А вот мужики невежды учат ребят, только речь им портят:
прежде выучат вечерню и за это мастеру принесет кашу  да  гривну  денег,  за
заутреню то же или еще и больше, за часы  особенно,  да  подарки  еще  несет
кроме условной платы; а от мастера отойдет - ничего не умеет, только  бредет
по книге, о церковном же порядке понятия не имеет.  Если  государь  прикажет
учить и цену назначит, что брать за  ученье,  то  учащимся  будет  легко,  а
противиться никто не посмеет; да чтоб и попов ставленых велел учить,  потому
что нераденье в землю вошло. Вот теперь у меня побежали четверо ставленников
- Максимка, да Куземка, да Афанаська, да Емельянка мясник; этот и  с  неделю
не поучился - побежал; православны ли  такие  будут!  По  мне  таких  нельзя
ставить в попы; о них бог сказал чрез пророка: ты разум мой отверже,  аз  же
отрину тебя, да не будеши мне служитель".
     В 1503 году митрополит Симон вместе с  Геннадием  и  с  шестью  другими
епископами  на  соборе  определили:  так  как  найдено,  что  многие  вдовые
священники и дьяконы после  жен  держали  у  себя  наложниц,  не  переставая
священнодействовать, то вперед вдовым попам и дьяконам не  служить;  которые
из них уличены в держании наложниц, тем наложниц  отпустить,  жить  в  миру,
волос своих не растить,  платье  носить  мирское  и  дань  давать  вместе  с
мирскими людьми и никаких священнических служб не отправлять; а кто из них с
наложницею уйдет в дальние места и начнет служить, тех предавать гражданским
судьям; на которых же вдовых попов  и  дьяконов  дурной  молвы  нет  и  сами
говорят, что живут после жен чисто, тем стоять в церкви на крилосах, держать
дома епитрахили и приобщаться  св.  тайн  в  епитрахилях,  а  дьяконам  -  в
стихарях и орарях, но не  служить,  а  пользоваться  четвертою  частию  всех
церковных доходов. Чернецам и черницам в одном монастыре вместе не  жить:  в
мужском монастыре служить игумену, а в женском - белому священнику. Если поп
или дьякон в который день напьется пьян, то на другой  день  ему  обедни  не
служить. На том же соборе было постановлено:  митрополиту,  архиепископам  и
епископам от поставления духовных лиц всяких степеней не брать ничего; также
от ставленых грамот, печатнику от печати и дьяку от подписи не брать ничего;
ставить в священники не раньше тридцати лет, в дьяконы -  не  раньше  25,  в
поддьяконы - не раньше 20. За нарушение этих правил собор определил  лишение
сана; и кто же первый был обвинен в нарушении  этих  правил,  и  кто  первый
подвергся  наказанию,  определенному  собором?  Геннадий  Новгородский!  Под
следующим же, 1504 годом читаем в летописях: Геннадий, архиепископ  Великого
Новгорода и Пскова, оставил престол свой неволею: приехавши из Москвы  после
собора, начал мзду брать с священников за ставление и  еще  больше  прежнего
вопреки обещанию, данному на соборе, по совету любимца своего, дьяка Михайлы
Гостенкова; великий князь и митрополит, обыскавши, свели его  с  престола  в
Москву, где он был помещен в Чудове монастыре. Догадываются,  что  свержение
Геннадия было делом еретиков.
     В монастыри старались  вводить  общежительные  уставы;  общее  житие  в
митрополичьих уставных грамотах  называется  богорадным;  по  этим  грамотам
архимандрит должен был иметь  одну  трапезу  с  братиею,  мог  иметь  особую
трапезу только в случае прихода великих гостей; всякий  приход  монастырский
архимандрит ведает по слову и по совету со всею братиею; нужно будет избрать
кого-нибудь  из  братий  для  ведания  монастырского  прихода  и  церковного
строения, келаря, купчину, нужно будет послать кого на монастырскую службу -
архимандрит избирает и поставляет с ведома всей братии, кого братья  изберут
и по его благословению; также  иноков  приходящих  архимандрит  принимает  с
согласия всей братии; без благословения архимандрита  иноки  не  выходят  из
монастыря;  доходы  с  земель  монастырских  делятся  так:  архимандриту   -
половина, священникам, дьяконам и чернецам - другая; последняя делится опять
на две части: одна - священникам и дьяконам, другая  -  чернецам