нских, яицких и  терских  король  должен  будет  держать
совет с боярами и думными людьми: будут ли эти козаки надобны или нет.
   В приведенном договоре нас останавливает особенно то, что на первом плане
король, а не королевич; к договору было приписано: "Чего в этих артикулах не
доложено, и даст бог его королевская милость будет под Москвою и на  Москве,
и будут ему бить челом патриарх и весь освященный собор, и бояре, и дворяне,
и всех станов люди: тогда об этих артикулах его господарская милость  станет
говорить и уряжать, по обычаю Московского государства, с патриархом, со всем
освященным собором, с  боярами  и  со  всею  землею".  Ясно  было,  что  имя
Владислава служило здесь только прикрытием для замыслов  Сигизмундовых,  ибо
прямо действовать во имя старого короля было нельзя; купцы  из  Юго-Западной
России, находившиеся в Москве, дали знать ее жителям,  чтоб  они  не  верили
обещаниям человека, введшего унию. Сигизмунд спешил  сделать  и  второй  шаг
вперед для исполнения своих замыслов;  он  потребовал  от  послов,  и  послы
согласились повиноваться ему до прибытия Владислава,  в  чем  и  дали  такую
присягу: "Пока бог нам даст государя Владислава на  Московское  государство,
буду служить и  прямить  и  добра  хотеть  его  государеву  отцу,  нынешнему
наияснейшему  королю  польскому  и  великому  князю   литовскому   Жигимонту
Ивановичу". Достигши этого, король отправил к польским сенаторам  письмо,  в
котором, уведомив  о  приезде  тушинских  послов  и  об  их  просьбе  насчет
Владислава, продолжает: "Хотя при таком усильном желании этих людей  мы,  по
совету находящихся здесь панов, и не рассудили вдруг опровергнуть надежды их
на сына нашего, дабы  не  упустить  случая  привлечь  к  себе  и  москвитян,
держащих сторону Шуйского, и дать делам нашим  выгоднейший  оборот:  однако,
имея в виду,  что  поход  предпринят  не  для  собственной  пользы  нашей  и
потомства нашего, а для общей выгоды республики, мы без согласия всех  чинов
ее не хотим постановить  с  ними  ничего  положительного".  Отстранив  таким
образом от себя нарекание,  что  имеет  в  виду  только  свои  династические
выгоды, король  обращается  к  сенаторам  с  просьбою  о  помощи  войском  и
деньгами, потому что, пишет он, только недостаток в деньгах  может  помешать
такому цветущему положению дел наших, когда  открывается  путь  к  умножению
славы рыцарства, к  расширению  границ  республики  и  даже  к  совершенному
овладению целою Московскою монархией.
   Между тем в Тушине, несмотря на то что Рожинский и другие начальные  люди
после бегства Лжедимитриева должны были вступить  в  соглашение  с  королем,
большая часть войска хотела искать бежавшего царика и помогать ему  овладеть
Москвою. Марина оставалась  в  Тушине;  бледная,  рыдающая,  с  распущенными
волосами ходила она из палатки  в  палатку  и  умоляла  ратных  людей  снова
принять сторону ее  мужа,  хотя  положение  ее  при  самозванце  было  самое
тяжелое, как видно из переписки ее с отцом. Из  одного  письма  узнаем,  что
старый Мнишек уехал из Тушина в сердцах на дочь, не дал ей благословения. Из
этого же письма узнаем об ее отношениях ко второму мужу:  она  просит  отца,
чтоб тот напомнил об ней Лжедимитрию, напомнил о любви и уважении, какое  он
должен был оказывать жене своей. В другом письме Марина  говорит:  "О  делах
моих не знаю, что писать, кроме того, что в них одно отлагательство  со  дня
на день: нет ни в чем исполнения; со мною поступают так же, как и при вас, а
не так, как было обещано при отъезде вашем. Я хотела  послать  к  вам  своих
людей, но им надобно дать денег на пищу, а денег у меня нет". Но дух  ее  не
ослабевал, она не хотела отказываться  от  цели,  для  которой  пожертвовала
всем, переезжая  из  стана  Сапеги  в  Тушино;  самая  великость  жертв,  ею
принесенных, делала цель эту для нее еще драгоценнее и отнимала  возможность
возвратиться  назад.  В  ответ  родственнику  своему  Стадницкому,   который
уведомлял ее о  вступлении  короля  в  московские  пределы,  Марина  писала:
"Крепко надеюсь на бога, защитника притесненных, что он  скоро  объявит  суд
свой праведный над изменником и неприятелем нашим (Шуйским)". В этом  письме
собственною рукою приписала: "Кого бог осветит раз, тот будет всегда светел.
Солнце не теряет своего блеска потому только, что иногда черные  облака  его
заслоняют". Эти слова Марина прибавила потому, что Стадницкий в письме своем
не дал ей царского титула. Замечательно письмо ее к королю,  в  котором  она
прибегает под его защиту и желает счастливого  окончания  его  предприятиям;
Марина пишет: "Разумеется, ни с кем счастье так не играло, как со  мною:  из
шляхетского рода возвысило оно меня  на  престол  московский  и  с  престола
ввергнуло в жестокое заключение. После этого, как будто желая потешить  меня
некоторою свободою, привело меня в  такое  состояние,  которое  хуже  самого
рабства, и теперь нахожусь в таком положении, в каком, по моему достоинству,
не могу жить спокойно. Если счастие лишило меня всего, то осталось при  мне,
однако, право мое  на  престол  московский,  утвержденное  моею  коронациею,
признанием меня истинною и  законною  наследницею,  признанием,  скрепленным
двойною присягою всех сословий  и  провинций  Московского  государства".  Из
этого письма видно, во-первых, ужасное положение Марины в Тушине при  втором
самозванце; во-вторых, Марина основывает свои права на московский престол не
на правах мужей своих, но на своей коронации и присяге  жителей  Московского
государства признавать ее своею царицею  в  случае  беспотомственной  смерти
первого Лжедимитрия,  следовательно,  Марина  отделяет  свое  дело  от  дела
второго самозванца; он  мог  быть  обманщик,  каким  признает  его  польское
правительство, но она чрез это не лишается прав своих.
   Марина, впрочем, напрасно так рано отчаялась в деле своего второго  мужа.
Отделение от поляков имело для него сначала свою выгодную  сторону,  ибо  до
сих пор главный упрек ему состоял в том, что он  ляхами  опустошает  Русскую
землю; теперь ссора с поляками освобождала его от этого  нарекания.  Приехав
под Калугу, самозванец остановился в подгородном монастыре и послал  монахов
в город с извещением, что он выехал из Тушина, спасаясь от  гибели,  которую
готовил ему король польский, злобившийся на него за  отказ  уступить  Польше
Смоленск и Северскую землю, что он готов в случае нужды положить  голову  за
православие  и  отечество.  Воззвание  оканчивалось   словами:   "Не   дадим
торжествовать ереси, не уступим королю ни кола ни двора". Калужане спешили в
монастырь с хлебом и солью, проводили Лжедимитрия с  торжеством  в  город  и
дали ему средства окружить себя царскою пышностию.  Но  скоро  обнаружилось,
что и по отделении от поляков самозванец  должен  был  оставаться  воровским
царем, потому что сила его основывалась на козаках.  Князь  Шаховской,  всей
крови заводчик, остался верен самозванцу и привел к нему козаков, с которыми
стоял в Цареве-Займище; вероятно, в Калугу манила Шаховского надежда  первой
роли при Лжедимитрии, ибо там не было более Рожинского.
   Чтоб отнять силу у последнего, Лжедимитрий хотел поселить раздор в Тушине
и, злобясь особенно на русских тушинцев, показавших  мало  к  нему  усердия,
хотел вооружить против них поляков. С  этою  целию  Лжедимитрий  отправил  в
Тушино поляка Казимирского с письмом к Марине и другим  лицам,  где  уверял,
что готов возвратиться в стан, если поляки обяжутся новою  присягою  служить
ему и если будут казнены отложившиеся от него русские, но письма были отняты
у Казимирского и сам он получил запрещение, под смертною  казнию,  возмущать
войско.  Рожинский  хотел  отплатить  самозванцу  тою  же  монетою:  он  дал
Казимирскому письмо к прежнему воеводе калужскому, поляку  Скотницкому,  где
убеждал последнего с помощию бывших в Калуге поляков схватить Лжедимитрия  и
переслать назад в Тушино. Но Казимирский, приехав  в  Калугу,  отдал  письмо
самозванцу, который тотчас велел бросить в Оку Скотницкого,  хотя  вовсе  не
мог быть убежден в том, что этот несчастный исполнит  поручение  Рожинского;
такой же участи подвергся и окольничий  Иван  Иванович  Годунов.  Подозревая
двойную измену, не веря более ни полякам,  ни  знатным  русским,  самозванец
хотел жестокостию предупреждать вредные для него замыслы. Но если самозванец
не верил знатным русским людям, то холопам и козакам  он  верил:  выгоды  их
были тесно связаны с его собственными. Так, донские  козаки  не  послушались
Млоцкого, убеждавшего их вступить в  королевскую  службу,  и  отправились  в
Калугу. Те из тушинских поляков, которые не хотели соединяться с  королем  и
думали опять сблизиться с Лжедимитрием, более  всего  надеялись  на  донских
козаков и уговаривали их начать дело, явно двинуться  из  Тушина  в  Калугу,
уверяя, что если Рожинский пойдет их преследовать, то  они,  поляки,  ударят
ему в тыл. Несмотря на несогласие главного воеводы своего, Заруцкого, козаки
под начальством князей Трубецкого и  Засецкого  ушли  из  Тушина,  Рожинский
погнался за ними; они остановились и дали битву в надежде получить помощь от
самих поляков, но те обманули их, и Рожинский положил с две  тысячи  козаков
на месте, остальные рассеялись по разным местам, некоторые  пришли  назад  в
Тушино к Заруцкому.
   Отъезд Марины подал повод к новым волнениям в Тушине:  ночью  11  февраля
она убежала верхом в гусарском платье,  в  сопровождении  одной  служанки  и
нескольких сотен донских козаков. На другой день поутру нашли письмо от  нее
к войску: "Я принуждена удалиться, - писала Марина, - избывая последней беды
и поругания. Не пощажена была и добрая моя слава и достоинство, от бога  мне
данное! В беседах равняли меня с бесчестными женщинами, глумились надо  мною
за покалами. Не дай бог, чтобы кто-нибудь вздумал мною  торговать  и  выдать
тому, кто  на  меня  и  Московское  государство  не  имеет  никакого  права.
Оставшись без родных, без приятелей, без подданных и без  защиты,  в  скорби
моей  поручивши  себя  богу,  должна  я  ехать  поневоле   к   моему   мужу.
Свидетельствую  богом,  что  не  отступлю  от  прав  моих  как  для   защиты
собственной славы и достоинства, потому  что,  будучи  государыней  народов,
царицею московскою, не могу сделаться снова польскою шляхтянкою, снова  быть
подданною, так и для блага того рыцарства, которое, любя доблесть  и  славу,
помнит присягу". В письме Марина объявляла, что она едет к мужу поневоле, но
скоро узнали, что она живет в Дмитрове у Сапеги. Рожинский писал  к  королю,
что Марина сбилась с дороги и потому  попала  в  Дмитров,  но  один  из  его
товарищей по Тушину, Мархоцкий, пишет иначе: по его словам, Сапега переманил
к себе Марину обещанием взять ее  сторону.  Мы  не  можем  отвергнуть  этого
объяснения, если вспомним, какое житье было Марине при воре, к которому  она
могла отправиться только по самой крайней необходимости. Как бы то ни  было,
Тушино волновалось. Собралось коло подле ставки Рожинского; люди,  державшие
его сторону, т. е. хотевшие соединиться с королем, пришли пешком,  только  с
саблями, ничего не опасаясь от своих, но противники Рожинского, человек сто,
приехали верхами с ружьями, а некоторые -  и  в  полном  вооружении.  Начали
рассуждать, к кому лучше обратиться, к королю или  к  Димитрию?  Приверженцы
соединения с королем говорили,  что  стоять  за  Димитрия  нет  возможности:
Москва его ненавидит, Москва склоннее к королю, чем  к  нему.  Некоторые  из
противников Рожинского объявили, что лучше вступить в переговоры с  Шуйским,
им возражали: "Шуйский не будет таким простяком, что станет покупать  у  вас
мир, ведя уж войну с королем". Другие говорили: "Уйдем за Волгу, откроем бок
королевскому войску, пусть его сдавит неприятель!"  Им  возражали,  что  это
будет понапрасну, королю от того не будет никакого вреда, потому что Москва,
имея их в земле своей, все же должна будет  разделить  свои  силы.  Наконец,
некоторые кричали, что надобно возвратиться в Польшу, и на этот  крик  легко
было возражать: "Разъедемся, король не прекратит войны, а мы без  службы  не
обойдемся; потерявши награду за столько трудов,  принуждены  будем  этою  же
весною вступить в службу за  новое  жалованье".  Не  могши  противопоставить
доказательств   доказательствам,   противники   Рожинского   подняли   крик:
зачинщиком был пан Тишкевич,  личный  враг  Рожинского,  раздались  ружейные
выстрелы в ту сторону, где стоял  гетман,  приверженцы  его  отвечали  также
залпом; коло разбежалось. Противники Рожинского, закричав: "Кто добр, тот за
нами!" - выехали из стана в поле и решили ехать в Калугу к  Лжедимитрию.  Но
более благоразумные начали их уговаривать, чтобы до времени остались покойно
в Тушине, а если королевские условия не понравятся,  то  надобно  отойти  за
несколько миль от столицы в согласии и в порядке и оттуда  уже  расходиться,
куда кто хочет. На это все согласились. В  таких  обстоятельствах  Рожинский
написал письмо Сигизмунду, где уведомлял  его  о  бегстве  Марины  и  мятеже
войска, говорил, что если в положенный срок не получится  известие,  могущее
удовлетворить  рыцарство,  то  трудно  будет  удержать  его  от  дальнейшего
беспорядка. Чтобы избавиться от опасностей, грозивших ему со всех сторон,  и
от своего войска, и от Лжедимитрия  из  Калуги,  и  от  Скопина,  Рожинскому
необходимо было немедленное прибытие короля на помощь, поэтому  он  старался
уговорить Сигизмунда к скорому походу в Тушино, писал,  что  москвичи  очень
желают этого, что царь Василий в ссоре с Скопиным; советовал написать письмо
к Скопину, которого, по словам  лазутчиков,  нетрудно  будет  преклонить  на
польскую  сторону;  что  русские  тушинцы  вместе  с  патриархом   Филаретом
оскорблены невниманием короля,  который  не  прислал  к  ним  еще  ни  одной
грамоты, также разбойничеством запорожцев в Зубцовском уезде. Но  король  не
трогался из-под Смоленска и не высылал никого  в  Тушино  для  окончательных
переговоров с рыцарством; вследствие этого Рожинский принужден был  покинуть
Тушино: он в первых числах марта 1610 года зажег стан и двинулся по дороге к
Иосифову Волоколамскому монастырю; немногие из русских тушинцев  последовали
за ним, большая часть поехали  с  повинною  или  в  Москву,  или  в  Калугу;
Салтыков с товарищами оставались у короля под Смоленском.
   Так  Москва   освободилась   от   Тушина.   Скопину   оставалось   только
разделываться с  отрядом  Сапеги.  Мы  оставили  Скопина  в  Александровской
слободе,  где  он  продолжал  торговаться  с  шведами,  требовавшими   новых
договоров, новых уступок. Несмотря на  сопротивление  жителей,  Корела  была
сдана шведам, мало того, царь Василий должен был  обязаться:  "Наше  царское
величество вам, любительному  государю  Каролусу  королю,  за  вашу  любовь,
дружбу, вспоможение и протори, которые  вам  учинились  и  вперед  учинятся,
полное  воздаяние  воздадим,  чего  вы  у  нашего  царского  величества   по
достоинству ни попросите: города, или земли, или уезда". Этим обязательством
еще была куплена помощь четырехтысячного отряда шведов. Сапега не мог  долее
оставаться под Троицким  монастырем,  12  января  снял  знаменитую  осаду  и
расположился в Дмитрове с малым отрядом, потому что большая часть его  людей
отправилась за Волгу для сбора припасов. В половине февраля русские и  шведы
подошли под Дмитров; Сапега вышел к ним навстречу и был разбит, Дмитров  был
бы взят, если б не отстояли его донские  козаки,  которые  сидели  в  особом
укреплении под городом. Здесь  также  Марина  показала  большое  присутствие
духа: когда поляки,  испуганные  поражением,  вяло  принимались  за  оборону
укреплений, то она выбежала из своего дома к  валам  и  закричала:  "Что  вы
делаете, негодяи! Я женщина, а не потеряла духа". Видя, что дела Сапеги идут
очень дурно, она решилась отправиться в Калугу. Сапега  не  хотел  отпускать
ее; в ней родилось подозрение, что Сапега хочет выдать ее королю,  и  потому
она сказала ему: "Не будет того, чтоб ты мною торговал, у  меня  здесь  свои
донцы: если будешь меня останавливать, то я дам тебе  битву".  Сапега  после
этого не мешал ей, и она отправилась в Калугу опять  в  мужском  платье,  то
ехала верхом, то в санях. Сапега недолго после нее оставался в Дмитрове: как
только пришли к нему отряды из-за  Волги  с  припасами,  то  он  двинулся  к
Волоколамску, и Скопин мог беспрепятственно вступить в Москву.
   Знаменитому воеводе было не более 24 лет от роду. В один год приобрел  он
себе  славу,  которую   другие   полководцы   снискивали   подвигами   жизни
многолетней, и, что еще важнее, приобрел сильную любовь всех добрых граждан,
всех  земских  людей,  желавших  земле  успокоения  от  смут,   от   буйства
бездомовников, козаков, и все это Скопин приобрел, не  ознаменовав  себя  ни
одним блистательным подвигом, ни одною из тех побед,  которые  так  поражают
воображение народа, так долго остаются в его памяти. Что же были за  причины
славы и любви народной, приобретенных Скопиным? Мы видели, как замутившееся,
расшатавшееся в своих основах общество русское страдало от отсутствия  точки
опоры, от отсутствия человека, к которому можно было бы  привязаться,  около
которого можно было бы сосредоточиться; таким человеком явился наконец князь
Скопин. Москва в осаде от вора, терпит голод, видит в стенах своих небывалые
прежде смуты, кругом в  областях  свирепствуют  тушинцы;  посреди  этих  бед
произносится постоянно одно имя, которое оживляет всех надеждой: это  имя  -
имя Скопина.  Князь  Михайла  Васильевич  в  Новгороде,  он  договорился  со
шведами, идет с ними на избавление  Москвы,  идет  медленно,  но  все  идет,
тушинцы отступают перед ним; Скопин уже в Торжке, вот он в Твери, вот  он  в
Александровской слободе; в Москве сильный  голод,  волнение,  но  вдруг  все
утихает, звонят колокола,  народ  спешит  в  церкви,  там  поют  благодарные
молебны, ибо пришла весть, что князь Михайла Васильевич  близко!  Во  дворце
кремлевском невзрачный  старик,  нелюбимый,  недеятельный  уже  потому,  что
нечего ему делать, сидя в осаде, и вся государственная деятельность  перешла
к Скопину, который один действует, один движется,  от  него  одного  зависит
великое дело избавления. Не рассуждали,  не  догадывались,  что  сила  князя
Скопина опиралась на искусных ратников иноземных, что без них он  ничего  не
мог  сделать,  останавливался,  когда  они  уходили;   не   рассуждали,   не
догадывались, не знали подробно,  какое  действие  имело  вступление  короля
Сигизмунда в московские пределы, как он прогнал Лжедимитрия и Рожинского  из
Тушина, заставил Сапегу  снять  осаду  Троицкого  монастыря:  Сигизмунд  был
далеко под Смоленском, ближе видели, что Тушино опустело и  Сапега  ушел  от
Троицкого монастыря,  когда  князь  Скопин  приблизился,  к  Москве,  и  ему
приписали весь успех дела, страх и бегство врагов. Справедливо сказано,  что
слава растет по мере удаления, уменьшает  славу  близость  присутствия  лица
славного. Отдаленная деятельность Скопина,  направленная  к  цели,  желанной
всеми людьми добрыми, доходившая до их сведения  не  в  подробностях,  но  в
главном, как нельзя больше содействовала его прославлению, усилению народной
любви к нему. Но должно прибавить, что и близость,  присутствие  знаменитого
воеводы не могли  нарушить  того  впечатления,  какое  он  производил  своею
отдаленною деятельностию: по свидетельству современников, это  был  красивый
молодой человек, обнаруживавший светлый ум, зрелость суждения не по летам, в
деле ратном искусный, храбрый и осторожный вместе,  ловкий  в  обхождении  с
иностранцами; кто знал его, все отзывались об нем как нельзя лучше.
   Таков был этот человек,  которому,  по-видимому,  суждено  было  очистить
Московское государство от воров и поляков, поддержать  колебавшийся  престол
старого дяди, примирить русских людей с фамилиею  Шуйских,  упрочить  ее  на
прест