постилась  по  обычаю  русскому,  чтоб
голову убирала также по-русски. Говорят, будто  Сигизмунд  сказал  Власьеву,
что государь его может вступить в брак, более сообразный с его  величием,  и
что он, король, не преминет помочь ему в этом деле, но Власьев отвечал,  что
царь никак не изменит своему обещанию; прибавляют, что Сигизмунд имел в виду
женить Лжедимитрия на сестре своей или на княжне трансильванской.  Сигизмунд
скоро должен был оставить намерение породниться  с  царем  и  без  настояний
Власьева: к нему приехал какой-то швед из Москвы с тайными речами от  царицы
Марфы, в которых она  извещала  короля,  что  царь  московский  не  ее  сын.
Сигизмунд  немедленно  объявил  об  этом  известии  Мнишку,  который   хотя,
по-видимому, не обратил на него внимания, однако из медленности, с какою  он
сбирался в путь и ехал в Москву, можно заключить, что он  чего-то  опасался,
ждал подтверждения своих опасений.
   10 ноября в Кракове совершено было  обручение,  с  большою  пышностию,  в
присутствии короля. Власьев, представлявший жениха,  не  мог  понять  своего
положения  и  потому  смешил  своими   выходками.   На   вопрос   кардинала,
совершавшего обряд обручения, не давал  ли  царь  обещания  другой  невесте,
Власьев отвечал: "А мне как знать? О том мне ничего не наказано, - и  потом,
когда настоятельно потребовали решительного ответа, сказал, - если бы обещал
другой невесте, то не послал бы меня сюда".  Из  уважения  к  особе  будущей
царицы он никак не хотел взять Марину просто за руку, но  непременно  прежде
хотел обернуть свою руку в чистый платок и всячески  старался,  чтоб  платье
его никак не прикасалось к платью  сидевшей  подле  него  Марины.  Когда  за
столом король уговаривал его есть, то он отвечал, что холопу неприлично есть
при таких высоких особах, что  с  него  довольно  чести  смотреть,  как  они
кушают. Ясно после этого, с каким негодованием должен был смотреть  Власьев,
когда Марина стала на колена пред  королем,  чтоб  благодарить  его  за  все
милости: посол громко жаловался на такое унижение будущей царицы московской.
Исполняя  желание  царя,  Власьев  требовал,  чтоб  Мнишек  с  дочерью  ехал
немедленно в Москву, но воевода медлил, отказываясь  недостатком  в  деньгах
для уплаты долгов, хотя из  Москвы  пересланы  были  ему  большие  суммы,  и
Лжедимитрий просил его поспешить приездом, несмотря ни на какие расходы.  Мы
видели уже,  что  не  один  недостаток  в  деньгах  мог  быть  причиною  его
медленности; так, в письме своем к Лжедимитрию  он  говорит,  что  в  Польше
много царских доброхотов, но  также  много  и  злодеев,  которые  распускают
разные нелепые слухи; потом намекает на  одну  из  важнейших  причин  своего
замедления - связь Лжедимитрия с дочерью Годунова Ксениею и  просит  удалить
ее. Самозванец поспешил исполнить требование:  Ксения  была  пострижена  под
именем Ольги и сослана в один  из  белозерских  монастырей.  Но  Мнишек  все
медлил; Лжедимитрий сердился, особенно досадовал он на невесту,  которая  не
отвечала ему на его  письма,  сердясь  за  Ксению.  Власьев,  который  после
обручения уехал в Слоним и там дожидался Мнишка, писал к  нему:  "Сердцем  и
душою скорблю и плачу о том, что все делается не так,  как  договорились  со
мною и как по  этому  договору  к  цесарскому  величеству  писано;  великому
государю нашему в том великая кручина, и думаю, что на  меня  за  это  опалу
свою положить и казнить велит. А по цесарского величества  указу  на  рубеже
для великой государыни нашей цесаревны и для вас присланы  ближние  бояре  и
дворяне и многий двор цесарский и, живя со  многими  людьми  и  лошадьми  на
границе, проедаются". Сам царь писал к нареченному тестю с упреком,  что  не
только сам не дает о себе никакого  известия,  но  даже  задерживает  гонцов
московских;  наконец  Власьев,  ждавши  понапрасну  целый  месяц  Мнишков  в
Слониме, решился сам ехать к ним в Самбор;  его  увещание  подействовало,  и
Марина выбралась в дорогу, с огромною свитою родных и знакомых.
   Сигизмунд надеялся,  что  зять  сендомирского  воеводы  отдаст  все  силы
Московского царства в распоряжение польскому правительству,  которому  тогда
легко будет управляться с турками, крымцами и шведами, легко  будет  завести
торговлю с Персией и Индиею. Лжедимитрий действительно хотел тесного союза с
Польшею, но не хотел быть только орудием в  руках  польского  правительства,
хотел, чтоб союз этот был столько же выгоден и для него, сколько для Польши,
и главное, он хотел, чтоб народ московский не смотрел на него как  на  слугу
Сигизмундова, обязанного заплатить королю за помощь на счет чести и владений
Московского государства. Говорят даже, что Лжедимитрий имел в виду отнять  у
Польши Западную Россию и присоединить ее к Восточной. По утверждении своем в
Москве Лжедимитрий спешил показать свои дружественные  отношения  к  Польше,
спешил сделать то, что можно  было  для  нее  сделать.  17  июля  смоленский
воевода писал оршинскому старосте, что  государь  литовских  торговых  людей
пожаловал, позволил им приезжать в Смоленск со всякими товарами и  торговать
с государевыми людьми во всем повольною торговлею, а кто из  них  захочет  в
Москву, может ехать беспрепятственно. Но этим все и ограничилось.  Сигизмунд
замечал холодность со стороны Лжедимитрия и считал  себя  вправе  обнаружить
досаду.
   В августе приехал в Москву  посланник  Сигизмундов  Александр  Гонсевский
поздравить Лжедимитрия с восшествием  на  престол;  как  бы  желая  показать
Лжедимитрию, что он еще не крепок на престоле  и  потому  рано  обнаруживает
свою холодность к Польше, Сигизмунд велел объявить ему о слухе, будто  Борис
Годунов жив и скрывается в Англии; король велел прибавить при этом, что  он,
как верный  друг  московского  государя,  велел  пограничным  воеводам  быть
наготове и при первом движении неприятелей  Димитрия  спешить  на  помощь  к
последнему. Далее Сигизмунд требовал, чтобы царь не держал Густава шведского
как сына королевского, но посадил бы в заключение, потому что  Густав  может
быть соперником его, Сигизмунда, в притязаниях своих  на  шведский  престол;
требовал также, чтоб царь отослал к нему шведских послов, которые приедут  в
Москву от Карла IX, требовал отпуска  и  уплаты  жалованья  польским  ратным
людям, служившим Димитрию; для польских купцов требовал свободной торговли в
Московском государстве; просил позволения Хрипуновым,  отъехавшим  в  Польшу
при  Годунове,  возвратиться  в  отечество,  наконец,  просил  разыскать   о
сношениях виленского посадника Голшаницы с Годуновым. В грамоте  королевской
Димитрий не был назван  царем.  Лжедимнтрий  отвечал:  "Хотя  мы  нимало  не
сомневаемся в смерти Бориса Годунова и  потому  не  боимся  с  этой  стороны
никакой  опасности,  однако  с  благодарностию   принимаем   предостережение
королевское, потому что  всякий  знак  его  расположения  для  нас  приятен;
усердно благодарим также короля  за  приказ,  данный  старостам  украинским.
Карлу шведскому пошлем суровую грамоту, но подождем еще, в каких  отношениях
будем сами находиться  с  королем,  потому  что  сокращение  наших  титулов,
сделанное его величеством, возбуждает в душе  нашей  подозрение  насчет  его
искренней приязни. Густава хотим держать у себя не как князя или  королевича
шведского, но как человека ученого. Если  Карл  шведский  пришлет  гонцов  в
Москву, то я дам знать королю, с какими предложениями они приехали, а  потом
уже будем сноситься с королем, что предпринять далее. Ратных людей,  которые
нам служили,  как  прежде  не  задерживали,  так  и  теперь  всех  отпускаем
свободно. Свободную торговлю купцам польским  повсюду  в  государстве  нашем
позволим и от обид их будем оборонять. Хрипуновым, по желанию  королевскому,
позволяем возвратиться на родину и обещаем нашу благосклонность. О Голшанице
прикажем разведать и дадим знать королю  с  гонцом  нашим".  Лжедимитрий  не
только  не  хотел  в  угоду  королю  отказаться  от  царского  титула  своих
предшественников, но еще вздумал перевесть русское слово  царь  на  понятное
всей Европе цесарь, или император, прибавив к нему слово непобедимый.  Ясно,
что это новое требование  могло  повести  только  к  новым  неудовольствиям.
Однако Лжедимитрий знал, что Сигизмунда нельзя раздражать, пока Марина еще в
Польше, и потому просил папского посланника, графа Рангони, сказать от  него
королю,  что  он  очень  удивляется  сомнению,  которое   обнаружил   король
касательно его расположения лично к нему и ко всему  королевству  Польскому,
что  сильно  оскорбляет  его  также  и  умаление  его   титулов,   сделанное
королевскою канцелярией. Если он, царь, обнаружил холодность к  королю  и  к
Польше,  то  единственно  из  опасения  возбудить  нерасположение  и  измену
подданных, ибо между ними уже идут слухи, что царь хочет отдать королю часть
Московского государства и даже объявить себя подручником Польши. Лжедимитрий
просил Рангони уверить короля, что он не забыл его благодеяний, почитает его
не столько братом, сколько отцом, и согласен исполнить все его  желания,  но
что касается до титулов, то никогда не откажется от своего требования,  хотя
из-за этого и не начнет войны с Польшею. Касательно Густава  Рангони  должен
был сказать королю, что царь держит его и ждет,  что  велит  сделать  с  ним
Сигизмунд. Любопытны последние слова наказа, данного Рангони;  из  них  ясно
видно, что царь льстил королю  только  для  того,  чтобы  как  можно  скорее
выманить  из  Польши  Марину:  "Мы  хотели,  -  велел  сказать   Лжедимитрий
Сигизмунду, - отправить наших великих послов  на  большой  сейм,  но  теперь
отсрочили это посольство, потому что прежде хотим поговорить о вечном мире с
вельможным паном  Юрием  Мнишком".  Бучинский  после  объяснял  королю,  что
некоторые поляки задержаны Димитрием именно из  опасения,  что  не  выпустят
Марину из Польши; Бучинскому был дан наказ:  соглашаться  на  все,  лишь  бы
выпустили панну.
   Бучинский пересылал Лжедимитрию дурные вести: он  писал,  что  требования
его относительно титула произвели всеобщее негодование между панами; что  те
из них, которые и прежде ему не  благоприятствовали,  подняли  теперь  снова
головы и голоса: так, воевода познаньский упрекал короля  в  неблагоразумном
поведении относительно дел московских, говорил, что,  отказавши  Димитрию  в
помощи, можно было бы много выторговать у Годунова,  а  теперь  от  Димитрия
вместо благодарности одни только досады: требует такого  титула,  какого  не
имеет ни один государь христианский; за это самое,  продолжал  воевода,  бог
лишит Димитрия престола да и в самом деле пора уже показать всему свету, что
это за человек, а подданные  его  должны  и  сами  о  том  догадаться.  Сюда
присоединялись еще жалобы поляков, приехавших из Москвы ни с чем, потому что
пропировали там все жалованье. В заключение Бучинский доносил  о  слухах  из
Москвы, что Димитрий не есть истинный царевич и недолго  будет  признаваться
таким.  Слухи  эти,  по  польским  известиям,  дошли  таким  образом:  когда
Димитрий, узнавши об обручении Марины, выбирал  человека,  которого  бы  мог
послать с благодарственными письмами к Мнишку и королю, то Шуйские  обратили
его внимание на Ивана Безобразова,  который  и  был  отправлен  в  Краков  с
письмами от Димитрия и с тайным поручением от бояр. Он требовал  свидания  с
литовским канцлером Сапегой, но  король  нашел,  что  важность  сана  Сапеги
обращала на него всеобщее внимание и потому трудно было бы скрыть переговоры
его  с  Безобразовым  от  Бучинского  и  русских,  находившихся  в  Кракове.
Уговорились, чтобы вместо  Сапеги  Безобразов  открылся  возвратившемуся  из
Москвы Гонсевскому. Последний узнал от Безобразова, что Шуйский  и  Голицыны
жалуются на короля, зачем он навязал им человека  низкого,  легкомысленного,
распутного тирана, ни в каком отношении  недостойного  престола.  Безобразов
объявил о намерении бояр свергнуть Лжедимитрия и возвести  на  престол  сына
Сигизмундова,  королевича  Владислава.  Бояре,  если  известие  справедливо,
достигали  своей  цели  как  нельзя  лучше:  Сигизмунд,  который  теперь   в
низложении Димитрия видел не ущерб, но выгоду для себя и для  Польши,  велел
отвечать боярам, что он очень жалеет,  обманувшись  насчет  Димитрия,  и  не
хочет препятствовать  им  промышлять  о  самих  себе.  Что  же  касается  до
королевича Владислава, то он, король, сам не увлекается честолюбием, хочет и
сыну внушить такую же умеренность, предоставляя все дело воле божией.
   Римский двор внимательно следил  за  отношениями  Лжедимитрия  к  Польше,
потому что от них всего более зависело дело католицизма, введение которого в
свое государство обещал самозванец папе:  если  бы  царь  разорвал  связь  с
Польшею, с Мнишком, то уже тем меньше стал бы обращать внимание  на  прежние
обязательства свои относительно двора Римского. Вот почему кардинал  Боргезе
писал к папскому нунцию  в  Польше,  Рангони,  что  его  святейшество  очень
беспокоится насчет неудовольствия московского  посла  Власьева  на  поляков,
хотя должно надеяться, прибавляет кардинал, что великий  князь  не  разделит
мнение своего посла и  не  забудет  услуг,  оказанных  ему  королем.  Нунций
Рангони писал к Лжедимитрию, что он всего более старается об усилении  любви
и укреплении союза между ним и Сигизмундом. Извещая  царя  о  восшествии  на
престол папы  Павла  V,  Рангони  просил  его,  чтоб  он  послал  поздравить
новоизбранного папу,  к  которому  уже  отправлен  портрет  его.  Посылая  к
Лжедимитрию между прочими подарками  латинскую  библию  последнего  издания,
Рангони изъявляет желание, чтобы царь  особенно  обратил  внимание  свое  на
глагол божий к израильтянам: "Ныне аще послушанием послушаете гласа моего  и
соблюдете завет мой, будете мои люди суще от всех язык". Текст  этот  нунций
применяет  к  Димитрию,  намекая,  что  ему  остается  в  благодарность   за
благодеяние божие исполнить обещание свое, ввести  католицизм  в  Московское
государство, но при этом Рангони советует, чтобы царь начал это дело мудро и
бережно, дабы в противном случае не претерпеть какого-нибудь вреда.  Так  же
осторожно поступал и иезуит Лавицкий, бывший при Димитрии в Москве:  извещая
старшину своего ордена в Польше  о  деле  Шуйского,  о  том,  что  одним  из
обвинений Шуйского царю  было  намерение  последнего  разрушить  все  церкви
московские по совету врагов народа русского, иезуитов, Лавицкий  пишет:  "Мы
наложили на себя молчание, не говорим  с  царем  ни  об  одном  нашем  деле,
опасаясь москвитян, чтобы  царь  имел  полную  свободу  в  действиях  и  мог
склонить вельмож к своим намерениям".
   Лжедимитрий   исполнил   просьбу   нунция,   отправил   к   новому   папе
поздравительное  письмо,  в   котором   с   признательностию   упоминает   о
расположении к себе покойного  папы  Климента  VIII.  Извещая  о  счастливом
окончании борьбы своей с Годуновым,  Димитрий  говорит,  что  в  надежде  на
помощь и покровительство божие,  столь  явно  ему  оказанное,  он  не  хочет
проводить время в праздности, но  будет  всеми  силами  заботиться  о  благе
христианства; для этого он намерен соединить свои  войска  с  императорскими
против  турок  и  просить  папу  убедить  императора  не  заключать  мира  с
последними. О введении католицизма между своими подданными ни слова, и  хотя
пишет, что о  некоторых  делах  сообщит  папе  отправившийся  в  Рим  иезуит
Лавицкий, однако в наказе, данном последнему, также ничего  не  говорится  о
введении католицизма: из этого наказа узнаем только о  желании  царя,  чтобы
папа склонил императора и короля польского к войне  с  турками,  чтобы  папа
склонил также Сигизмунда дать Димитрию императорский титул,  наконец,  чтобы
папа возвел в кардиналы приятеля Димитриева,  Рангони.  Новый  папа  отвечал
Димитрию  также  поздравлением  с  победою  над  тираном  Годуновым,  причем
особенно благодарил бога за то, что Димитрий взошел на престол предков,  уже
принявши католицизм: это обстоятельство, по  словам  папы,  и  было  главною
причиною его торжества;  письмо  заключается  увещанием  сохранить  принятое
учение.
   Между  тем  кардинал  Валенти  писал  к  нунцию  в  Польшу,  что   должно
разыскивать всеми средствами и вести переписку  со  многими  особами,  чтобы
иметь верные известия о московских событиях; особенно  йужно  знать  мнение,
какое имеют о  них  люди  умные  и  опытные.  В  письме  к  Сигизмунду  папа
благодарит его за помощь,  оказанную  Димитрию,  особенно  потому,  что  эта
помощь полезна церкви божией, ибо если Димитрий, принявши во время  изгнания
своего католицизм, сохранит это учение и по возвращении к своему народу,  то
нет сомнения, что оно распространится со временем и между москвитянами. Папа
писал  также  к   кардиналу   Мацеевскому,   чтобы   тот   уговорил   Мнишка
воспользоваться своим влиянием на Димитрия и поддерживать в нем расположение
к католицизму; в таком  случае,  прибавляет  папа,  москвитяне  со  временем
приведены будут в лоно римской церкви, потому что народ  этот,  как  слышно,
отличается необыкновенною привязанностию к своим государям. В  том  же  духе
писал Павел V к  самому  Мнишку,  убеждая  его  содействовать  всеми  силами
трудному делу обращения москвитян. Кардинал Валенти  наказывал  именем  папы
нунцию Рангони, чтобы тот обращался как можно ласковее с  московским  послом
Власьевым,  чтобы  последний  остался  им  вполне  доволен  и  расположен  к
продолжению дружелюбных сношений. Вскоре после тот же кардинал писал к  тому
же нунцию, что  папа  в  восхищении  от  успешных  дел  Димитрия  и  воздает
благодарность богу, который среди трудов,  предпринятых  для  блага  общего,
соблаговолил утешить его надеждою видеть  во  время  своего  первосвященства
обращение московских отщепенцев к религии  католической.  Уведомляет  также,
что папа очень  доволен  обращением  нунция  с  московским  послом,  который
уласкан учтивостями Рангони, что папа просит последнего продолжить  подобное
обращение, могущее служить очень  полезным  средством  для  уловления  умов,
особенно в тех  странах,  где  ласковость  очень  дорого  ценится.  Узнав  о
короновании Димитрия, папа писал  к  нему:  "Мы  уверены,  что  католическая
религия будет предметом твоей горячей заботливости,  потому  что  только  по
одному нашему обряду люди могут поклоняться господу и снискивать его помощь;
убеждаем и умоляем тебя стараться всеми силами о том,  чтобы  желанные  наши
чада, народы твои, приняли римское учение; в этом  деле  обещаем  тебе  нашу
деятельную помощь, посылаем монахов, знаменитых чистотою жизни, а если  тебе
будет угодно, то пошлем и епископов".
   Король Сигизмунд, недовольный поведением Димитрия относительно Польши, не
очень охотно видел сильное доброжелательство к нему Римского двора и  потому
противился отправлению графа Рангони, племянника нунциева, послом в  Москву.
Рангони поехал к Димитрию против воли королевской, за что Римский двор очень
сердился на дядю его, нунция, как видно из двух писем  кардинала  Боргезе  к
последнему; папа боялся, чтобы это посольство не увеличило смуты, подозрения
москвитян, и таким образом не повредило делу  католицизма,  пользы  которому
папа более всего надеялся от брака Димитриева на  Марине;  кардинал  Боргезе
писал нунцию, что его святейшество ожидает и духовных плодов от этого  брака
для блага всего христианства. Сам папа писал к Димитрию,  что  брак  его  на
Марине есть дело, в высокой степени достойное его великодушия и благочестия,
что  этим  поступком  Димитрий  удовлетворил  всеобщему  ожиданию:  "Мы   не
сомневаемся, - продолжает папа, - что так как ты  хочешь  иметь  сыновей  от
этой превосходной женщины, рожденной и  свято  воспитанной  в  благочестивом
католическом доме, то хочешь также привести в лоно римской  церкви  и  народ
московский, потому что народы необходимо должны подражать своим государям  и
вождям. Верь, чт