оле царском, ибо по смерти бездетного Василия голос всей земли  не  мог
не указать на любимца народного. Но  если  граждане  спокойные,  найдя  себе
точку опоры в племяннике царском, для блага земли и  самого  Скопина  должны
были терпеливо дожидаться кончины царя Василия, чтобы  законно  возвести  на
престол  своего   избранника,   чистого   от   нареканий   в   искательствах
властолюбивых, то не хотел спокойно дожидаться этого Ляпунов, человек  плоти
и  крови,  не  умевший  сдерживаться,  не  умевший  подчинять  своих  личных
стремлений благу общему, не сознававший  необходимости  средств  чистых  для
достижения цели  высокой,  для  прочности  дела.  Когда  Скопин  был  еще  в
Александровской слободе, к  нему  явились  посланные  от  Ляпунова,  которые
поздравили его царем от  имени  последнего  и  подали  грамоту,  наполненную
укорительными речами против царя Василия. В первую  минуту  Скопин  разорвал
грамоту и велел схватить присланных, но потом позволил им  упросить  себя  и
отослал их назад в Рязань, не донося в Москву.  Этим  воспользовались,  чтоб
заподозрить Скопина в глазах дяди; царю внушили, что если бы  князю  Михаилу
не было приятно предложение Ляпунова, то он прислал бы  в  Москву  рязанцев,
привозивших грамоту; с этих пор, прибавляет летописец,  царь  и  его  братья
начали держать мнение на князя Скопина.
   12 марта Скопин с Делагарди имел торжественный въезд в Москву. По приказу
царя вельможи встретили Михаила у городских  ворот  с  хлебом  и  солью;  но
простые граждане предупредили их, падали ниц и со слезами  били  челом,  что
очистил  Московское  государство.  Современные  писатели  сравнивают   прием
Скопина с торжеством Давида, которого израильтяне чтили больше,  чем  Саула.
Царь Василий, однако, не показал знаков неудовольствия,  напротив,  встретил
племянника с радостными слезами. Иначе вел себя брат царский, князь  Дмитрий
Шуйский. Царь Василий от позднего брака своего имел  только  одну  или  двух
дочерей, которые умерли  вскоре  после  рождения;  следовательно,  брат  его
Дмитрий считал себя наследником престола, но он увидал страшного соперника в
Скопине, которому  сулила  венец  любовь  народная  при  неутвержденном  еще
порядке престолонаследия. Князь Дмитрий явился самым  ревностным  наветником
на племянника пред царем: последний, или будучи уверен в скромности Скопина,
не считая его соперником себе и не имея причины желать  отстранения  его  от
наследства, или по крайней мере побуждаемый благоразумием не начинать вражды
с любимцем народа, сердился на брата за его докучные наветы и даже, говорят,
прогнал его однажды от себя палкою! Говорят также, что царь  имел  искреннее
объяснение с племянником, причем Скопин успел  доказать  свою  невинность  и
опасность вражды в такое смутное время. Несмотря на то, однако, что царь  не
показывал ни малейшей  неприязни  к  Скопину,  народ,  не  любивший  старших
Шуйских, толковал уже о вражде дяди с племянником. Делагарди, слыша толки  о
зависти и ненависти, остерегал Михаила,  уговаривал  его  как  можно  скорее
оставить Москву и выступить к Смоленску, против Сигизмунда.
   Положение последнего  было  вовсе  не  блестящее.  Если  вначале  полякам
удалось овладеть Ржевом Володимировым и  Зубцовом,  которые  были  сданы  им
воеводами самозванца, то некоторые города преждепогибшей  Северской  Украйны
выставили  отчаянное  сопротивление   запорожцам.   Стародубцы   ожесточенно
резались с ними, а когда город их был охвачен пламенем,  побросали  в  огонь
сперва имение свое, а потом кинулись  и  сами.  Такое  же  мужество  оказали
жители Почепа, из которых 4000  погибло  при  упорной  защите.  В  Чернигове
неприятель встретил меньше сопротивления; Новгород Северский также присягнул
Владиславу; Мосальск нужно было брать приступом, Белую - голодом. А Смоленск
все держался, и жители его имели причины к  такому  упорному  сопротивлению:
поляки и особенно  запорожцы,  несмотря  на  королевские  увещания,  страшно
свирепствовали  против  жителей  городов,  сдавшихся  на   имя   Владислава.
Смоленские перебежчики уверяли в польском стане, что в городе у них голод  и
моровое поветрие, что сам воевода Шеин хотел было сдать Смоленск королю,  но
архиепископ Сергий не допустил  до  этого.  Однажды  мир  с  воеводою  ходил
уговаривать архиепископа к сдаче, но тот, сняв с себя  облачение  и  положив
посох, объявил, что готов принять муку, но церкви своей не предаст и охотнее
допустит умертвить себя, чем согласится на сдачу города.  Народ,  увлеченный
этими словами, отложил свое намерение и, надев на  Сергия  опять  облачение,
поклялся стоять против поляков до последней капли крови.  Воевода  предлагал
сделать вылазку, но и на это архиепископ не согласился, подозревая  Шеина  в
намерении вывести людей из города и ударить челом  королю.  Тушинский  поляк
Вильчек, начальствовавший в Можайске, продал этот город царю Василию за  100
рублей (333 1/2 нынешних серебряных). В Иосифове монастыре, где  остановился
Рожинский, вспыхнуло опять восстание против него;  уходя  от  возмутившихся,
гетман оступился на каменных  ступенях  и  упал  на  тот  бок,  который  был
прострелен у него под Москвою; от этого случая и с горя, что дела совершенно
расстроились, Рожинский умер (4 апреля н. с.), имея не более 35 лет от роду.
После  его  смерти  Зборовский  с  большею  частию  войска  пошел  дальше  к
Смоленску, другие с Руцким и Мархоцким остались в Иосифове монастыре, но  21
мая н. с. были вытеснены оттуда русскими и иноземными войсками, бывшими  под
начальством Валуева, Горна и  Делавиля.  Уходя  из  монастыря  с  величайшею
опасностию, поляки должны были покинуть русских, выведенных ими из Тушина, и
в том числе митрополита Филарета, который таким образом получил  возможность
уехать в Москву. Из полутора тысяч  поляков  и  донских  козаков,  бывших  в
Иосифове монастыре, спаслось только 300 человек, потерявши  все  и  знамена;
при этом бегстве, по признанию самих  поляков,  большую  помощь  оказали  им
донские козаки. Все тушинские поляки соединились теперь на реке Угре и здесь
завели сношение с Лжедимитрием, который два  раза  сам  приезжал  к  ним  из
Калуги, потому что без выдачи денег вперед они не трогались, и успел  многих
привлечь к себе, чрез это войско самозванца увеличилось до 6200 человек.  Но
Зборовский от имени остальных поляков отправился под Смоленск изъявить  свою
преданность королю; туда же приехал и Ян Сапега и даже хан  касимовский;  не
смел приехать Лисовский, как опальный; он не мог оставаться один на  востоке
при разрушении тушинского стана и  успехах  Скопина  и  потому  двинулся  из
Суздаля на запад, засел в Великих Луках. И Лжедимитрий, и король  находились
в затруднительном положении: первый с  своими  6000  войска  не  мог  ничего
предпринять против Москвы, наоборот, московские отряды подходили  под  самую
Калугу; движение Скопина и шведов к  Смоленску  против  короля  должно  было
решить борьбу, и решить, по всем вероятностям, в пользу царя Василия:  тогда
что останется царю калужскому? С  другой  стороны,  король  видел,  что  его
вступление в московские пределы принесло пользу  только  Шуйскому,  выгнавши
вора из Тушина, раздробивши его силы;  Шуйский  торжествовал,  у  него  было
большое войско под начальством знаменитого полководца, у него была  шведская
помощь, а король, который поспешил под Смоленск с малыми силами  в  надежде,
что одного  его  присутствия  будет  достаточно  для  покорения  Московского
государства, истерзанного Смутою, - король видел перед собою неравную борьбу
с  могущественным  и  раздраженным   врагом.   При   таких   обстоятельствах
естественно было произойти сближению между королем и калужским цариком. Брат
Марины, староста саноцкий, находившийся под Смоленском,  получил  из  Калуги
достоверное известие, что Лжедимитрий  хочет  отдаться  под  покровительство
короля, но ждет, чтоб Сигизмунд первый начал дело. Вследствие  этого  король
созвал тайный совет,  на  котором  решили  отправить  старосту  саноцкого  в
Калугу, чтоб  он  уговорил  царика  искать  королевской  милости.  С  другой
стороны, хотели попытаться войти в  переговоры  и  с  московским  царем,  но
Василий, видя,  что  счастие  обратилось  на  его  сторону,  запретил  своим
воеводам пропускать польских послов до тех пор, пока  король  не  выйдет  из
московских пределов. Но счастье улыбнулось Шуйскому на очень короткое время.
   23  апреля  князь  Скопин  на  крестинах  у   князя   Ивана   Михайловича
Воротынского занемог кровотечением из носа  и  после  двухнедельной  болезни
умер. Пошел общий слух об отраве: знали  ненависть  к  покойному  дяди  его,
князя Дмитрия, и стали указывать на него как  на  отравителя;  толпы  народа
двинулись было к дому царского брата,  но  были  отогнаны  войском.  Что  же
касается до верности слуха об отраве,  то  русские  современники  далеки  от
решительного обвинения; летописец говорит: "Многие на Москве  говорили,  что
испортила его тетка княгиня Екатерина, жена  князя  Дмитрия  Шуйского  (дочь
Малюты Скуратова, сестра царицы Марьи Григорьевны Годуновой), а подлинно  то
единому богу известно". Палицын говорит почти теми же  словами:  "Не  знаем,
как сказать, божий ли суд его постиг или злых людей умысел совершился?  Один
создавший нас знает". Жолкевский, который, живя в Москве, имел все  средства
узнать истину, отвергает обвинение, приписывая смерть Скопина болезни.  Этим
важным свидетельством опровергается свидетельство другого иноземца, Буссова,
не расположенного к царю Василию.  Псковский  летописец,  по  известным  нам
причинам также  не  любивший  Шуйского,  говорит  утвердительно  об  отраве,
обстоятельно рассказывает, как жена Дмитрия Шуйского на пиру  сама  поднесла
Скопину чашу, заключавшую отраву.  Но  в  этом  рассказе  встречаем  смешное
искажение:  отравительница  вместо  Екатерины  названа  Христиною;  по  всем
вероятностям, это имя образовалось из слова крестины или крестинный пир,  на
котором занемог Скопин.
   Как бы то ни было, смерть Скопина была самым тяжелым, решительным  ударом
для Шуйского. И прежде не любили, не уважали  Василия,  видели  в  нем  царя
несчастного, богом не благословенного; по Скопин примирил  царя  с  народом,
давши последнему твердую надежду на лучшее будущее. И вот этого  примирителя
теперь не было более, и, что всего хуже, шла молва, что сам царь из  зависти
и злобы лишил себя и царство крепкой опоры. Для народа удар был тем тяжелее,
что он последовал в то время, когда возродилась надежда на  лучшее  будущее,
на умилостивление небесное; подобные удары  обыкновенно  отнимают  последний
дух, последние силы. Будущее для народа нисколько уже не связывалось  теперь
с фамилиею Шуйских:  царь  стар  и  бездетен,  наследник  -  князь  Дмитрий,
которого и прежде не могли любить и уважать, а теперь обвиняли в  отравлении
племянника: известно, как по смерти любимого человека начинают любить все им
любимое и преследовать все, бывшее ему  неприятным  и  враждебным;  понятно,
следовательно, какое чувство должны были питать к Дмитрию Шуйскому по смерти
Скопина. Говорят, что народ плакал по князе Михаиле точно так же, как плакал
по царе Феодоре Ивановиче: действительно,  можно  сказать,  что  Скопин  был
последний из Рюриковичей, венчанный в  сердцах  народа;  в  другой  раз  дом
Рюрика пресекался на престоле московском.
   Когда таким образом порвана была связь русских  людей  с  Шуйским,  когда
взоры многих невольно и тревожно обращались в разные стороны, ища опоры  для
будущего, раздался голос, призывавший к  выходу  из  тяжелого,  безотрадного
положения: то был голос знакомый, голос Ляпунова. Незадолго перед тем, когда
большинство своею привязанностию указывало  на  Скопина,  как  на  желанного
наследника престола, Ляпунов не хотел дожидаться и предложил Скопину престол
при жизни царя Василия, тогда как это дело, если  бы  Скопин  согласился  на
него, могло только усилить Смуту, а не прекратить ее:  здесь  Ляпунов  всего
лучше  показал,  что  его  целию,   действовал   ли   он   сознательно   или
бессознательно, не было прекращение Смутного времени. Теперь, когда  Скопина
не было более и неудовольствие против  Шуйского  усилилось,  Ляпунов  первый
поднимается против царя Василия, но он только начинает движение, а цели  его
не указывает, требует свержения Шуйского, как царя недостойного, погубившего
знаменитого  племянника  своего,  но  преемника  Шуйскому  достойнейшего  не
называет; он заводит переговоры с цариком калужским, в Москве входит в  думу
с  князем  Василием  Васильевичем  Голицыным,  чтоб  ссадить  Шуйского,   по
выражению летописца, а  между  тем  явно  отлагается  от  Москвы,  перестает
слушаться ее царя, посылает возмущать города, верные последнему.
   В то время как уже Ляпунов поднял восстание в Рязани, войско московское в
числе 40000 вместе с шведским, которого было 8000, выступило против  поляков
по направлению к Смоленску. Кто же  был  главным  воеводою  вместо  Скопина?
Князь Дмитрий  Шуйский,  обвиняемый  в  отравлении  племянника  и  без  того
ненавидимый ратными людьми  за  гордость!  Король,  узнав,  что  в  Можайске
собирается  большое  царское  войско,  отправил  навстречу  к  нему  гетмана
Жолкевского, который 14 июня осадил Царево-Займище,  где  засели  московские
воеводы, Елецкий и Волуев. Здесь соединился с гетманом Зборовский, приведший
тех тушинских поляков, которые  предпочли  службу  королевскую  службе  царю
калужскому; несмотря, однако, на это подкрепление, Жолкевский не хотел брать
приступом Царево-Займище, зная, что русские, слабые в чистом поле, неодолимы
при защите укреплений.  Елецкий  и  Волуев,  видя,  что  Жолковский  намерен
голодом принудить их к сдаче, послали в Можайск к князю Дмитрию  Шуйскому  с
просьбою об освобождении. Шуйский  двинулся  и  стал  у  Клушина,  истомивши
войско походом в сильный жар. Два немца из Делагардиева войска перебежали  к
полякам и объявили гетману о движении Шуйского;  Жолкевский  созвал  военный
совет: рассуждали, что дожидаться неприятеля опасно, потому  что  место  под
Царевом-Займищем неудобное; идти навстречу также опасно,  потому  что  тогда
Елецкий и Волуев будут с тыла; решились разделить войско: часть  оставить  у
Царева-Займища для сдержания Елецкого и Волуева, и с остальными гетману идти
к Клушину против Шуйского. В ночь с 23 на 24 июня вышло польское  войско  из
обоза и на другой день утром напало на  Шуйского,  разделившись  по  причине
тесноты места на два отряда; один схватился с шведами и  заставил  Делагарди
отступить. Другой отряд поляков напал на московское войско и  прогнал  часть
его, именно конницу, но Шуйский с пехотою засел в деревне Клушине  и  упорно
отбивался, пушки его наносили сильный урон полякам, и исход битвы был  очень
сомнителен, как вдруг наемные немцы начали передаваться полякам, сперва два,
потом шесть и так все больше  и  больше.  Поляки  подъезжали  к  их  полкам,
кричали: "Kum! Kum!" - и немцы прилетали, как  птицы,  на  клич,  а  наконец
объявили, что все хотят вступить в переговоры с гетманом. Когда уже с  обеих
сторон дали заложников и  начали  договариваться,  возвратился  Делагарди  и
хотел прервать переговоры, но никак не  мог:  иноземные  наемники  обязались
соединиться с гетманом, Делагарди же  и  Горн  с  небольшим  отрядом  шведов
получили позволение отступить на север, к границам своего государства. Между
тем русские, видя, что немцы изменяют, начали собираться в  дорогу,  срывать
наметы; немцы дали знать полякам, что русские бегут, те бросились за ними  в
погоню и  овладели  всем  обозом.  Дмитрий  Шуйский,  по  словам  летописца,
возвратился  в  Москву  со  срамом:  "Был  он  воевода  сердца   нехраброго,
обложенный  женствующими  вещами,  любящий  красоту  и  пищу,  а  не   луков
натягивание". Измену наемников летописец приписывает также главному воеводе:
немецкие люди просили денег, а он стал откладывать под предлогом, что  денег
нет, тогда как деньги были. Немецкие люди начали  сердиться  и  послали  под
Царево-Займище сказать Жолкевскому, чтоб шел не мешкая, а они с  ним  биться
не станут.
   Из-под Клушина  Жолкевский  возвратился  под  Царево-Займище  и  уведомил
Елецкого и Волуева о своей победе. Воеводы долго не верили, гетман показывал
им знатных пленников, взятых под Клушином. И убедившись в  страшной  истине,
они все еще не хотели сдаваться на имя королевича, а  говорили  Жолкевскому:
"Ступай под  Москву:  будет  Москва  ваша,  и  мы  будем  готовы  присягнуть
королевичу". Гетман отвечал: "Когда возьму я  вас,  то  и  Москва  будет  за
нами". Воеводы неволею  поцеловали  крест  Владиславу,  но  гетман  с  своей
стороны, должен был присягнуть: христианскои  веры  у  московских  людей  не
отнимать; престолов  божиих  не  разорять,  костелов  римских  в  Московском
государстве не ставить; быть Владиславу государем так же, как были и прежние
природные  государи;  боярам  и  всяких  чинов  людям  быть  по-прежнему;  в
московские города не посылать на воеводство польских и литовских людей  и  в
староство городов не отдавать; у дворян, детей боярских  и  всяких  служилых
людей жалованья, поместий  и  вотчин  не  отнимать,  всем  московским  людям
никакого зла не делать; против тушинского царика  промышлять  заодно;  важна
последняя  статья:  "Как  даст  бог,  добьет  челом  государю   наияснейшему
королевичу Владиславу Жигимонтовичу город Смоленск, то Жигимонту королю идти
от Смоленска прочь со всеми ратными польскими и литовскими людьми, порухи  и
насильства на посаде и в уезде не делать, поместья и вотчины в Смоленске и в
других городах,  которые  государю  королевичу  добили  челом,  очистить,  и
городам всем порубежным быть к Московскому государству по-прежнему".
   Жолкевский понимал, что овладеть Москвою можно только именем Владислава и
притом только с условием,  что  последний  будет  царствовать,  как  прежние
природные государи; понимал, что  малейший  намек  на  унижение  Московского
государства пред Польшею, на нарушение его целости может испортить все дело.
Гетман согласился на условия,  обеспечивавшие  самостоятельность  и  целость
Московского государства, ибо  его  цель  была  как  можно  скорее  свергнуть
Шуйского и возвести на его место Владислава. Жолкевский должен был  выбирать
из двух одно: или, уступая требованиям русских, отнять Москву у  Шуйского  и
отдать ее Владиславу; или, не  уступая  их  требованиям,  действуя  согласно
королевским намерениям, усилить Шуйского, вооружить против себя  всю  землю,
стать между двумя огнями, между Москвою и Калугою. Разумеется, гетман выбрал
первое.
   Когда Елецкий и Волуев  присягнули  Владиславу  и  когда  по  их  примеру
присягнули ему  Можайск,  Борисов,  Боровск,  Иосифов  монастырь,  Погорелое
Городище и Ржев, то войско гетмана увеличилось десятью тысячами русских. Сам
Жолкевский говорит, что эти новые подданные королевича были довольно верны и
доброжелательны, часто приносили ему из столицы известия, входя в сношения с
своими, и переносили письма, которые  гетман  писал  в  Москву  к  некоторым
лицам,  также  универсалы,  побуждавшие  к  низложению  Шуйского.   К   этим
универсалам  гетман  присоединял  и   запись,   данную   им   воеводам   при
Цареве-Займище, думая,  что  она  послужит  для  московских  жителей  полным
ручательством за их будущее при Владиславе. Но вот что отвечали  гетману  из
Москвы смоленские и брянские служилые люди,  которым  он  чрез  их  земляков
подослал грамоты и запись: "Мы эти грамоты и ответные речи  и  запись,  сами
прочитавши, давали читать в Москве дворянам и детям боярским и многих разных
городов всяким людям, и они, прочитав, говорят: в записи не  написано,  чтоб
господарю нашему королевичу Владиславу  Сигизмундовичу  окреститься  в  нашу
христианскую веру и, окрестившись, сесть на Московском государстве".  Гетман
отвечал, что крещение королевича есть дело духовное, принадлежит патриарху и
всему духовенству; но