я   русские   сняли   осаду   и
удалились. По уходе московских войск в Ревеле объявлена  была  свобода  всем
ратным людям идти опустошать русские владения в Ливонии, и вот поднялись все
уличные   бродяги,   даже   калеки,   на   добычу;   ограбленные   крестьяне
присоединились к толпам грабителей, чтоб грабить свою же братью.
     Летом сам царь выступил в поход из Новгорода, но вместо того, чтоб идти
к Ревелю, как думали, направил путь в польскую  Ливонию;  правитель  Ливонии
Ходкевич не решился с  своим  малочисленным  войском  противиться  Иоанну  и
удалился. Город за городом сдавались царю и его воеводам, с  одной  стороны,
королю Магнусу - с другой. Но  скоро  между  ними  возникло  неудовольствие:
Магнус стал требовать, что уже  время  ему,  названному  королю  ливонскому,
войти во владение всеми местами, которые заняты были русскими; но до  Иоанна
доходили уже  вести  о  сношении  Магнуса  с  польским  королем  и  герцогом
Курляндским, и потому на требование Магнуса он отвечал: "Хочешь брать у  нас
города - бери: мы здесь от тебя близко, ты об этих городах не заботься: их и
без тебя берегут. Приставов в  твои  городки,  сколько  бог  помощи  подаст,
пошлем, а деньги у нас - сухари,  какие  случились.  Если  не  захочешь  нас
слушать, то мы готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если
тебе нечем на Кеси жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать
тебя в Казань если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и
без тебя очистим". Велев своим  воеводам  занять  города,  которыми  овладел
Магнус, и приблизившись к Вендену, где находился сам ливонский король, Иоанн
приказал ему явиться к себе; Магнус отправил к нему сперва двоих послов,  но
Иоанн велел их высечь и отослать назад в Венден. Жители этого города умоляли
Магнуса, чтоб не раздражал царя дальнейшим бесполезным сопротивлением,  ехал
бы к нему сам и умолил за себя и за  них.  Магнус  поехал  в  царский  стан,
впустивши прежде русских ратных  людей  в  город,  но  замок  не  был  сдан.
Увидавши Иоанна, Магнус бросился перед ним на колени и просил о помиловании.
"Если б ты не был королевским сыном, - отвечал ему Иоанн, - то я  бы  научил
тебя, как мне противиться и забирать мои города". Магнуса отдали под стражу.
В это время немцы, укрывшиеся в Венденском замке начали стрелять; одно  ядро
чуть-чуть не задело самого царя; тогда Иоанн  поклялся,  что  не  оставит  в
живых ни одного немца в Вендене.  Уже  три  дня  продолжалась  осада  замка;
осажденных видели, что далее защищаться нельзя, и решились взорвать себя  на
воздух, чтоб не ждать мучительной смерти  и  не  видать,  как  татары  будут
бесчестить их жен  и  дочерей.  Духовенство  одобрило  это  решение,  и  300
человек, большею частию благородного происхождения, заперлись в комнате, под
которую подкатили четыре бочки  пороха;  приобщившись  святых  таин,  зажгли
порох и взлетели на воздух. Жители города испытали то, от чего осажденные  в
крепости избавились добровольною смертию.
     Овладевши еще несколькими местами, Иоанн окончил  поход,  в  Дерпте  он
простил  Магнуса,  опять  дал  ему  несколько  городов  в  Ливонии  и  право
называться королем ее; Магнус отправился в Каркус  к  жене,  Иоанн  -  через
Псков в Александровскую слободу. Но с  отбытием  царя  дела  пошли  иначе  в
Ливонии. Шведы напали на Нарву, поляки явились в южной Ливонии и брали здесь
город за городом, взяли даже Венден,  несмотря  на  отчаянное  сопротивление
русских; Магнус передался полякам. Осенью 1578 года русские воеводы  осадили
Венден,  но  после  трех  неудачных  приступов  сняли  осаду,   заслышав   о
приближении неприятельского войска. Поляки напали на них вместе со  шведами;
татарская конница не выдержала и обратилась в бегство, русские  отступили  в
свой лагерь и отстреливались там до самой ночи; четверо воевод - князь  Иван
Голицын, Федор Шереметев, князь Андрей  Палецкий  и  дьяк  Андрей  Щелкалов,
воспользовавшись ночною темнотою, убежали с конницею из стана;  но  воеводы,
которым вверен был наряд, не захотели  покинуть  его  и  были  захвачены  на
другое утро неприятелем; пушкари не отдались в плен:  видя,  что  неприятель
уже в стане, они повесились на своих орудиях.  При  этом  поражении  погибло
четверо воевод, четверо  было  взято  в  плен;  всего,  по  счету  ливонских
летописцев, русских погибло 6022 человека  из  18000.  Следующий,  1579  год
долженствовал быть решительным для Ливонии; Иоанн готовился к новому походу;
в Псков уже привезли тяжелый наряд, назначенный для осады  Ревеля,  но  этот
наряд получил другое назначение: враг явился на русской почве.
     Мы видели, как Стефан Баторий быстрым движением предупредил  медленного
Максимилиана  и  короновался  в   Кракове;   Литва,   Пруссия,   державшиеся
Максимилиана, не видя со стороны его  ни  малейшего  движения,  должны  были
признать королем Стефана; упорно стоял за Максимилиана только один Данциг по
особенным причинам: в конце царствования Сигизмунда-Августа  жители  Данцига
были оскорблены распоряжениями польского правительства, нарушавшими их права
и выгоды; лица, наиболее участвовавшие в  этих  распоряжениях,  были  самыми
сильными приверженцами короля Стефана, отсюда нерасположение жителей Данцига
к последнему, от которого они не надеялись ничего  для  себя  хорошего;  они
объявили, что до  тех  пор  не  признают  Стефана  королем,  пока  не  будут
подтверждены их права и пока не будет  сделано  какого-нибудь  соглашения  с
императором. Известие о смерти последнего привело их в большое  затруднение;
но, надеясь на проволочки сеймов, они решились продолжать борьбу уже  теперь
во имя одних своих прав, стали нападать на смежные с их  городом  шляхетские
земли, разорять католические церкви. Дело могло быть решено только  оружием,
и Баторий осадил Данциг. Волнения противной стороны, неприятности на  сейме,
наконец, осада Данцига заставляли Батория до времени не разрывать с Москвою.
В июле 1576 года он отправил к Иоанну послов  Груденского  и  Буховецкого  с
предложением не нарушать перемирия и прислать  опасную  грамоту  на  великих
послов; о том же писали и паны радные к боярам. Бояре  отвечали  панам:  "Мы
удивились, что господарь ваш не называет нашего господаря  царем  и  великим
князем смоленским и полоцким и отчину нашего господаря,  землю  Лифляндскую,
написал в своем титуле. Господарь  ваш  пришел  на  королевство  Польское  с
небольшого  места,  с  воеводства  Седмиградского,  которое  подчинено  было
Венгерскому  государству;  а  нашего  государя  все  его   братья,   великие
господари, главные на своих королевствах, называют царем: так вам бы,  паны,
пригоже было советовать Стефану-королю, чтоб вперед таких  дел  не  начинал,
которые к разлитию христианской крови приводят". Послов не  позвали  обедать
за то, что они не объявили о родстве Батория, но опасную грамоту на  великих
послов дали. Узнавши о походе Иоанна в Ливонию в 1577  году,  о  взятии  там
городов у поляков, Баторий писал Иоанну с  упреком,  что,  пославши  опасную
грамоту и не объявивши войны, забирает у пего города. Иоанн отвечал:  "Мы  с
божиею волею отчину свою, Лифляндскую землю, очистили, и ты бы  свою  досаду
отложил. Тебе было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя
взяли с Седмиградского княжества на Корону Польскую и на  Великое  княжество
Литовское, а не на Лифляндскую землю; о Лифляндской земле с Польшею и Литвою
что велось, то делалось до тебя: и тебе было тех дел,  которые  делались  до
тебя, перед себя брать непригоже. От нашего похода в Лифляндскую землю  наша
опасная грамота не порушилась; неприязни мы тебе никакой не оказали,  искали
мы своего, а не твоего, Литовского  Великого  княжества  и  литовских  людей
ничем не зацепили. Так ты  бы  кручину  и  досаду  отложил  и  послов  своих
отправлял к нам  не  мешкая".  Эти  послы  -  воевода  мазовецкий  Станислав
Крыйский и воевода минский Николай Сапега - приехали в Москву в генваре 1578
года. Начали говорить о вечном мире; но  с  обеих  сторон  предложили  такие
условия, которые давно уже делали вечный  мир  невозможным:  кроме  Ливонии,
Курляндии и Полоцка царь требовал Киева, Канева,  Витебска  и  в  оправдание
своих  требований   вывел   родословную   литовских   князей   от   полоцких
Рогволодовичей. "Эти князья (Гедиминовичи), - говорил  он,  -  были  славные
великие государи, наши братья, во всей вселенной ведомые, и по  родству  (по
коленству) нам братья, поэтому Корона Польская и Великое княжество Литовское
- наши вотчины, ибо 113 этого княжеского рода не осталось никого,  а  сестра
королевская государству не отчич. Князья и короли польские были в равенстве,
в  дружбе  и  любви  с  князьями  галицкими  и  другими  в  той  украйне,  о
Седмиградском же государстве нигде не слыхали; и государю вашему, Стефану, в
равном братстве с нами быть непригоже, а захочет с нами  братства  и  любви,
так он бы нам почет оказал". Послы оскорбились и указывали на  царя  Давида,
избранного из низкого звания; Иоанн велел отвечать им на  это:  "Давида-царя
бог избрал, а не люди; слышите Соломона,  духом  святым  глаголющего:  "Горе
дому, им же жена обладает, и горе граду, им же мнози обладают". В  том  ваша
воля: мятежом человеческим хотя бы кого  и  хуже  родом  выбрали  -  то  вам
государь; а нам с кем пригоже быть в братстве, тот  нам  и  брат,  а  с  кем
непригоже, тот нам и не брат. Здесь слухи были, что вы  хотели  посадить  на
королевство и Яна Костку; и воевода виленский Николай Радзивилл хотел  также
на государство; так неужели по вашему избранью и этих  нам  надобно  считать
братьями? Вы говорите, что мы вашего государя укоряем, но мы его не укоряем,
пишем про него правду; можно было бы нам про него и хуже писать, да не хотим
для християнства. Государь ваш сам себя укоряет, да и вы  его  укоряете;  во
всех грамотах пишете, что бог его безмерным своим милосердием помиловал,  вы
его на государство  взяли,  хвалитесь,  что  по  великому  божию  милосердию
полюбили его;  из  этого  ясно,  что  он  такого  великого  государства  был
недостоин, но бог его помиловал, да вы его полюбили не по достоинству".
     Согласились продолжить перемирие еще на три года от 25  марта  1578;  в
грамоте, написанной от имени царя, внесено было условие: "Тебе, соседу (а не
брату) нашему, Стефану королю в  нашей  отчине,  Лифляндской  и  Курляндской
земле, в наши города, мызы, пристанища морские, острова и во  всякие  угодья
не вступаться, не воевать, городов не заседать, новых городов не ставить, из
Лифляндии и Курляндии людей и городов к себе  не  принимать  до  перемирного
срока". Но в польской грамоте, написанной послами от  имени  Стефана,  этого
условия не было. Московские послы Карпов и Головин поехали к  Стефану,  чтоб
присутствовать при его присяге в сохранении перемирия:  но  Баторий  уже  не
хотел мириться: в конце 1577 года жители Данцига присягнули ему на  довольно
выгодных для себя условиях; король оказал им снисхождение, ибо все  внимание
его было обращено на восток. В феврале 1578 года созван был сейм в  Варшаве,
где рассуждали, с которым из двух неприятелей должно начать сперва войну - с
ханом крымским или царем московским?  Татары  во  время  похода  под  Данциг
нападали на польские границы: следовало бы им  отомстить;  но  какой  добычи
можно надеяться от народа бедного, кочевого? Притом  надобно  бояться,  чтоб
война татарская не возбудила  турок  против  Польши,  ибо  хан  -  подручник
турецкий. Силы московские огромны, но  чем  могущественнее  неприятель,  тем
славнее победа над ним, а  наградой  будет  Ливония  -  край  богатый  и  по
приморскому положению своему могущий принести большие выгоды. Положено  было
вести войну наступательную; вычислено, сколько нужно войска для нее, сколько
денег для войска, назначены поборы. Для всех этих приготовлений  нужно  было
время, а  потому  Баторий  в  марте  1578  года  писал  царю,  чтоб  тот  не
предпринимал военных действий в  Ливонии  до  возвращения  послов  своих  из
Литвы, с которыми паны будут вести переговоры об  этой  стране.  Царь  почти
целый год держал гонца  Баториева  и  медлил  ответом,  дожидаясь  следствий
похода воевод своих в Ливонию; Баторий поступал таким же образом  с  послами
московскими: их задерживали на дороге, спорили о титуле  государей,  наконец
представили королю в  Кракове;  принимая  их,  Баторий  не  хотел,  вставши,
спросить о здоровье царя, как водилось прежде; послы, видя нарушение старого
обычая, не хотели править посольство; тогда Волович,  подканцлер  литовский,
сказал, им: "Пришли вы не с обычаем к обычаю; вашего приказа здесь не  будут
слушать; как здесь вам скажут, так и делайте; если за  вами  есть  дело,  то
ступайте  к  руке  королевской  и  правьте  посольство,  а   государь   наш,
Стефан-король, не встанет, потому что ваш государь  против  его  поклона  не
встал". Послы отвечали, что король царю не ровня, да и потому  еще  царь  не
встал, что тогда неизвестно было, чего  хочет  король,  мира  или  войны,  а
теперь заключено перемирие. Им отвечали, что они могут  ехать  назад;  послы
уехали назад ни с чем и были еще задержаны в Литве.
     Иоанн, обеспокоенный дурным оборотом своих дел в  Ливонии  и  задержкою
послов в Литве, писал к Стефану: "Ты, сосед наш, мимо прежнего обычая послов
наших задержал; дело, которое по договору послов твоих  крестным  целованием
утверждено, до сих пор еще не довершено, чего никогда прежде  ни  при  каких
государях не бывало, да и ни в  каких  землях  христианских  не  ведется;  а
послам нашим с твоими панами о Лифляндской земле говорить нечего, потому что
с ними об этом наказа нет; то дело особенное, а ты для него шли к нам  своих
великих  послов  немедленно".  Между  тем  еще  в  декабре  1578  года  царь
приговорил  с  боярами,  как  ему,  прося  у  бога  милости,  идти  на  свое
государство и земское дело на Немецкую и Литовскую землю; распорядив  полки,
он в июле 1579 года выехал в Новгород, куда явились к нему  послы  Карпов  и
Головин с известием, что Баторий идет к московским границам; вместе  с  этим
они доносили, что из литовской шляхты идут с Баторием немногие охочие  люди,
которые захотели идти на своих грошах, а которые не захотели, те нейдут;  из
польских панов и шляхты никто нейдет, кроме наемных  людей.  Говорил  король
панам и шляхте, чтоб шли с ним всею землею к Смоленску или Полоцку; но  паны
радные королю отговаривают, чтоб он от литовских границ  войны  не  начинал.
Король говорил им: если вы сами со мною идти не хотите, то дайте людей, я  и
без вас пойду; но паны ему отговаривают, чтоб к Полоцку и Смоленску никак не
ходил, а стоял бы за Ливонию. Король говорил панам,  чтоб  шли  с  ним  всею
землею в Ливонию доступать тех городов, которые Москва  захватила,  но  паны
ему отговаривают, чтоб он сам и в Ливонию не  ходил,  а  послал  бы  наемных
людей защищать те города, которые за ним, а  над  другими  промышлять;  паны
большие людей королю посулили, а шляхта людей дать не хочет, говорит: ведь с
нас деньги на наемных людей уже взяты! Паны, желая потешить  короля,  начали
уговаривать шляхту, чтоб шла с ним в Ливонию; но немного нашлось охотников и
до сих пор у короля еще не улажено, куда ему идти. А во всей земле: в Польше
и Литве, у шляхты и у черных людей - у всех одно слово, что  у  них  Стефану
королю на королевстве не быть, а пока у них  Стефан  король  на  королевстве
будет, до тех пор ни в чем добру не бывать, а сколько им себе  государей  ни
выбирать, кроме сыновей московского государя или датского короля, никого  им
не выбрать; а больше говорят во всей земле всякие люди, чтоб у них  быть  на
государстве московского государя сыну.
     Донесения послов были справедливы:  Баторий  находился  не  в  завидном
положении пред началом московской войны. Отвращение к войне, как мы  видели,
уже давно овладело поляками и  литовцами;  частные  выгоды  преобладали  над
общим делом: литовцы боялись подвергнуть опасности свои пределы и требовали,
чтоб король перенес войну в Ливонию. Но величие Батория оказалось  именно  в
том, что он успел преодолеть все эти препятствия. Как полководец  Баторий  в
Восточной Европе произвел тот переворот в способе ведения войны,  какой  уже
давно произведен был на Западе. Как в Московском государстве, так в Польше и
Литве почти не было постоянного войска: служилое, или  дворянское,  сословие
собиралось под знамена по призыву государей и составляло конницу;  о  пехоте
же польской можем иметь ясное понятие из приведенного выше донесения гетмана
Ходкевича об осаде Улы. Таким образом, войско в Восточной  Европе  сохраняло
еще прежний, средневековый, или, лучше сказать, азиатский, характер:  в  нем
преобладала конница, тогда как на Западе этот характер уже изменился:  здесь
конница, видимо, уступала первое место  пехоте,  здесь  государи  давно  уже
убедились в необходимости иметь под  руками  постоянное  войско,  состоявшее
первоначально из наемных ратников. Мы видели характер наших войн  не  только
до Иоанна III, но при нем, при сыне и внуке его войн с Литвою: ратные  толпы
входили в неприятельскую землю, страшно опустошали ее, редко брали города  и
возвращались назад, хвалясь тем, что пришли  поздорову  с  большою  добычею;
литовцы платили тем же; но движения с  их  стороны  были  слабее  вследствие
указанных уже прежде причин, и потому Москва выходила постоянно  с  выгодами
из войн с Литвою. Несмотря, однако, на это, даже и в войсках литовских, или,
лучше сказать, между вождями литовскими, не говоря уже о шведах, легко  было
заметить большую степень военного искусства,  чем  в  войсках  или  воеводах
московских:  это  было  видно  из  того,  что  во  всех  почти  значительных
столкновениях с западными  неприятелями  в  чистом  поле  московские  войска
терпели поражение: так было в битвах при Орше, при Уле, в  битве  при  Лоде,
при Вендене. Неприятели Московского государства понимали это очень хорошо  и
потому старались всеми силами не допускать в него искусства, при котором оно
было бы непобедимо, не пропускать в него искусных ратных людей, мастеров, не
пропускать снарядов военных. И в Москве понимали  это  также  очень  хорошо;
отсюда  осторожность  московских  воевод,  нежелание  вступать  в  битвы   с
войсками, на стороне которых виделось большее искусство;  мы  должны  отдать
честь московским воеводам за то, что они не полагались  на  многочисленность
своих войск, сознавая превосходство качества над количеством,  превосходство
искусства над материальною силою. Понимал это очень хорошо,  если  не  лучше
всех, сам царь Иоанн -  отсюда  господствующее,  неодолимое  в  нем  желание
овладеть Ливониею, овладеть путями, ведущими к образованным народам;  отсюда
желание иметь в своей службе искусных в ратном деле иностранцев,  каков  был
Фаренсбах и другие; отсюда домогательство, чтоб шведский король прислал  ему
отряд   ратных   людей,   обученных,   вооруженных   по-европейски;   отсюда
осторожность, уклончивость,  робость,  происходившие  в  нем  от  отсутствия
надежды на успех без особенных  счастливых  обстоятельств,  в  соединении  с
родовыми, от предков заимствованными осторожностию и уклончивостию. И вот  в
это-то время, когда московское правительство так  хорошо  сознавало  у  себя
недостаток военного искусства  и  потому  так  мало  надеялось  на  успех  в
решительной войне с искусным, деятельным полководцем, на престоле  Польши  и
Литвы  явился  государь  энергический,  славолюбивый,  полководец  искусный,
понявший, какими средствами  он  может  победить  соперника,  располагавшего
большими, но только одними материальными средствами. Средства Батория  были:
искусная,  закалившаяся  в  боях  наемная  пехота,  венгерская  и  немецкая,
исправная артиллерия, быстрое наступательное движение,  которое  давало  ему
огромное преимущество над  врагом,  принужденным  растянуть  свои  полки  по
границам, над врагом,  не  знающим,  откуда  ждать