на государеве дворе ему не быть и вперед на  государстве
не сидеть; нам над государем Васильем Ивановичем и над государыней и над его
братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану
Шуйским с боярами в приговоре не сидеть". В грамотах, разосланных по городам
от  20  июля,  Москва  объявляла:  "Видя  междоусобие  между   православными
христианами,  польские  и  литовские  люди  пришли   в   землю   Московского
государства и многую кровь пролили  церкви  и  монастыри  разорили,  святыне
поругались и хотят православную веру в латинство превратить; польский король
стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске,  а  вор  в  Коломенском;
литовские люди,  по  ссылке  с  Жолковским,  хотят  государством  Московским
завладеть, православную веру разорить, а свою  латинскую  ввести.  И  мы,  -
продолжают москвичи, -  поговоря  между  собою  и  услыша  от  всяких  людей
украинских городов,  что  государя  царя  Василия  Ивановича  на  Московском
государстве не любят, к нему не обращаются и служить  ему  не  хотят,  кровь
христианская междоусобная льется многое время, встал отец на сына и  сын  на
отца, друг на друга,  -  видя  всякие  люди  Московскому  государству  такое
конечное разоренье, били челом ему, государю, всею землею, всякие люди, чтоб
он государство оставил для междоусобные брани  и  для  того:  которые  люди,
боясь от него опалы  или  его  не  любя,  к  нему  и  ко  всему  Московскому
государству не обращаются, те бы все  были  в  соединенье  и  стояли  бы  за
православную христианскую веру все заодно. И государь  государство  оставил,
съехал на свой старый двор и теперь в чернецах, а мы целовали крест на  том,
что нам всем  против  воров  стоять  всем  государством  заодно  и  вора  на
государство не хотеть. И вам бы всем, всяким людям,  стоять  с  нами  вместе
заодно и быть в соединенье, чтобы наша  православная  христианская  вера  не
разорилась и матери бы наши, жены и дети в латинской вере не были".
   Из этих грамот мы видим, что тотчас по свержении Шуйского  самою  сильною
стороною в Москве была та, которая не хотела иметь  государем  ни  польского
королевича, ни Лжедимитрия, следовательно,  хотела  избрать  кого-нибудь  из
своих знатных людей. Этой стороны держался патриарх, и нет сомнения, что под
его-то влиянием преимущественно писаны  были  присяжная  запись  и  грамоты,
разосланные по городам. Эта сторона имела в виду двоих кандидатов на престол
-  князя  Василья  Васильевича  Голицына   и   четырнадцатилетнего   Михаила
Федоровича Романова, сына митрополита Филарета Никитича. Но эта  сторона  по
обстоятельствам скоро должна была уступить другой. В Можайске  стоял  гетман
Жолкевский, требуя, чтобы Москва признала  царем  Владислава,  имея  у  себя
значительный отряд русских служилых людей, уже присягнувших королевичу, а  в
Коломенском стоял Лжедимитрий. Временному правительству московскому не  было
возможности отбиваться от Жолкевского и Лжедимитрия вместе, особенно когда у
последнего были приверженцы между низшим  народонаселением  города.  Некогда
было созывать собор для выбора царя всею землею, надобно  было  выбирать  из
двоих  готовых  искателей  престола,  Лжедимитрия  и  Владислава.   Если   у
самозванца   могли   быть   приверженцы   в   низших    слоях    московского
народонаселения, то бояре и все  лучшие  люди  никак  не  могли  согласиться
принять вора, который приведет в Думу  своих  тушинских  и  калужских  бояр,
окольничих  и  дворян  думных,  который  имение  богатых  людей  отдаст   на
разграбление своим козакам  и  шпыням  городским,  своим  давним  союзникам.
Поэтому для бояр и  лучших  людей,  для  людей  охранительных,  имевших  что
охранять, единственным спасением от вора и его  козаков  был  Владислав,  то
есть гетман Жолкевский с своим войском. Главою  стороны  Лжедимитриевой  был
Захар  Ляпунов,  прельщенный  громадными  обещаниями  вора;  главою  стороны
Владиславовой был первый боярин - князь Мстиславский, который  объявил,  что
сам он не хочет быть царем, но не хочет также видеть царем и кого-нибудь  из
своих братьев бояр, а что должно избрать государя из царского рода. Узнавши,
что Захар  Ляпунов  хочет  тайно  впустить  самозванцево  войско  в  Москву,
Мстиславский послал  сказать  Жолковскому,  чтобы  тот  шел  немедленно  под
столицу. Гетман 20 июля двинулся из Можайска, в  Москву  послал  грамоты,  в
которых объявлял, что идет защищать столицу от вора; к князю Мстиславскому с
товарищи прислал он грамоту, из которой бояре  могли  видеть,  какие  выгоды
приобретут они от тесного  соединения  с  Польшею;  представитель  польского
вельможества счел нужным изложить пред московскими боярами аристократическое
учение: "Дошли до нас слухи, - пишет гетман, -  что  князь  Василий  Шуйский
сложил с себя правление, постригся,  и  братья  его  находятся  под  крепкою
стражею; мы от этого в досаде и кручине великой и опасаемся, чтобы с ними не
случилось чего дурного. Сами вы знаете и нам всем в Польше и Литве известно,
что  князья  Шуйские  в  Московском  государстве  издавна  бояре  большие  и
природным своим господарям верою и правдою служили и голов своих за  них  не
щадили. Князь Иван Петрович Шуйский славно защищал Псков,  а  князь  Михайла
Васильевич  Шуйский-Скопин  сильно  стоял  за  государство.  А  все  великие
государства стоят своими великими боярами. Находящихся в руках ваших  князей
Шуйских, братьев ваших, как людей достойных, вы должны  охранять,  не  делая
никакого покушения на их  жизнь  и  здоровье  и  не  допуская  причинять  им
никакого  насильства,  разорения  и  притеснения;  потому  что   наияснейший
господарь король, его милость, с сыном своим королевичем,  его  милостию,  и
князей Шуйских, равно как и всех вас великих бояр, когда вы  будете  служить
господарям верою и правдою, готов содержать во  всякой  чести  и  доверии  и
жаловать господарским жалованьем".
   Несмотря, однако, на то, что Мстиславский звал гетмана на  помощь  и  что
помощь его была необходима против самозванца, для большинства москвичей была
страшно тяжела мысль  взять  в  государи  иноверного  королевича  из  Литвы.
Патриарх сильно противился признанию Владислава, и хотя  гетман  был  уже  в
восьми милях от Москвы, однако бояре отписали ему, что не  нуждаются  в  его
помощи, и требовали, чтобы польское войско не приближалось к столице.  Но  у
Жолкевского был могущественный союзник  -  самозванец,  пугало  всех  лучших
людей: "Лучше служить королевичу, - говорили они, -  чем  быть  побитыми  от
своих холопей и в вечной работе у них мучиться". Патриарх все  настаивал  на
избрании русского православного  царя;  однажды  он  захотел  убедить  народ
примером из истории: "Помните, православные христиане! Что  Карл  в  великом
Риме сделал!" Но народу было не до Карла и не до великого  Рима:  "Все  люди
посмеялись, - говорит современник, - заткнули уши чувственные и  разумные  и
разошлись". Ростовский митрополит Филарет Никитич также  выезжал  на  Лобное
место и говорил народу:  "Не  прельщайтесь,  мне  самому  подлинно  известно
королевское злое умышленье над Московским государством: хочет он им с  сыном
завладеть и нашу истинную  христианскую  веру  разорить,  а  свою  латинскую
утвердить". Но и это увещание осталось без действия.
   24 июля Жолкевский уже стоял в 7 верстах от Москвы на лугах  Хорошовских,
а с другой стороны самозванец уже начал добывать Москву. Во время сражения с
ним Мстиславский, чтобы завязать сношения с гетманом, послал  спросить  его:
"Врагом или другом пришел он под  Москву?"  Жолкевский  отвечал,  что  готов
помогать Москве, если она признает царем Владислава. В то же время в стан  к
гетману явились послы от Лжедимитрия. Последний, желая отстранить соперника,
дал Сапеге  запись,  в  которой  обещал  тотчас  по  вступлении  на  престол
заплатить  королю  польскому  300000  злотых,  а  в  казну   республики,   в
продолжение 10 лет, выплачивать  ежегодно  по  300000  злотых,  сверх  того,
королевичу платить по 100000 злотых ежегодно также  в  продолжение  10  лет,
обещался завоевать для Польши у шведов всю  Ливонию  и  для  войны  шведской
выставлять по  15000  войска.  Касательно  земли  Северской  дал  уклончивое
обещание, что он не прочь вести об этом  переговоры,  и  если  действительно
будет что-либо кому следовать, то почему же и  не  отдать  должного?  Однако
лучше  каждому  оставаться  при  своем.  С  этою  записью  из  стана  Сапеги
отправились  послы  под  Смоленск  уговаривать  короля  принять  предложение
самозванца. Приехав сперва в стан к гетману, они объявили Жолкевскому о цели
своего посольства к королю и сказали, что  Лжедимитрий  хочет  послать  и  к
нему, гетману, с подарками, но Жолкевский, давши свободный  путь  к  королю,
сам уклонился от всех сношений с вором.
   Между тем сношения с Москвою  продолжались.  Когда  Мстиславский  прислал
письмо к гетману, то письменного ответа не получил, Жолкевский велел сказать
ему, что письменные сношения только затянут дело, которому не  будет  конца.
Начались съезды, но дело и тут затянулось, потому что прежде  всего  надобно
было  отстранить  самое  могущественное  препятствие,  иноверие  Владислава;
патриарх объявил боярам относительно избрания королевича: "Если крестится  и
будет в православной христианской вере, то я вас благословляю;  если  же  не
крестится, то во всем Московском государстве  будет  нарушение  православной
христианской вере, и  да  не  будет  на  вас  нашего  благословения".  Бояре
настаивали, чтобы первым условием Владиславова  избрания  было  постановлено
принятие православия, но гетман без наказа королевского никак не мог на  это
согласиться. Личные переговоры Мстиславского с Жолкевским,  происходившие  2
августа против Девичьего монастыря, были прерваны известием, что  самозванец
приступает к Москве: вор был отбит с помощию русского войска,  пришедшего  с
Жолкевским и находившегося под начальством Ивана Михайловича Салтыкова, сына
Михайлы Глебовича. Покушения самозванца, с одной стороны, а с другой - ропот
польского  войска,  не  получавшего  жалованья  и  грозившего  возвратиться,
заставляли гетмана ускорить переговорами: он объявил, что  принимает  только
те условия, которые были утверждены  королем  и  на  которых  целовал  крест
Салтыков с товарищами под Смоленском, прибавки же, сделанные боярами  теперь
в Москве, между которыми  главная  состояла  в  том,  что  Владислав  примет
православие в Можайске,  должны  быть  переданы  на  решение  короля.  Бояре
согласились; с своей стороны гетман  согласился  тут  же  внести  в  договор
некоторые изменения и прибавки, которых не было в Салтыковском договоре. Эти
изменения очень любопытны, показывая разность взгляда тушинцев,  заключавших
договор под Смоленском, и бояр, заключавших его  теперь  в  Москве.  Так,  в
Салтыковском договоре внесено  условие  свободного  выезда  за  границу  для
науки; в  московском  договоре  этого  условия  нет.  Салтыковский  договор,
составленный под сильным влиянием людей,  могших  получить  важное  значение
только в Тушине, требовал возвышения  людей  незнатных  по  их  заслугам;  в
московский договор бояре внесли условие: "Московских  княжеских  и  боярских
родов приезжими иноземцами в отечестве и в чести не теснить и не  понижать".
Салтыковский  договор  был  составлен   известными   приверженцами   первого
Лжедимитрия, которые не могли опасаться  мести  за  17  мая  1606  года;  но
составители московского договора сочли необходимым прибавить, чтобы не  было
мести за убийство поляков 17 мая. Прибавлены были также  следующие  условия:
Сапегу отвести от вора; помогать Москве против последнего, и по освобождении
столицы от него Жолкевский должен отступить с польскими войсками в Можайск и
там ждать конца переговоров  с  Сигизмундом;  Марину  отослать  в  Польшу  и
запретить  ей  предъявлять  права  свои  на   московский   престол;   города
Московского государства, занятые поляками и ворами, очистить,  как  было  до
Смутного времени; о вознаграждении короля и польских ратных людей за военные
издержки должны говорить с Сигизмундом великие  послы  московские,  наконец,
гетман обязался писать королю, бить ему челом, чтоб снял осаду Смоленска.
   27 августа на половине дороги от польского  стана  к  Москве  происходила
торжественная присяга московских жителей  королевичу  Владиславу;  здесь,  в
двух шатрах, где стояли богато украшенные налои, присягнули  в  первый  день
10000  человек;  гетман  с  своей  стороны  именем  Владислава  присягнул  в
соблюдении договора. На другой день присяга происходила в Успенском  соборе,
в присутствии патриарха; сюда пришли русские тушинцы, прибывшие под Москву с
Жолкевским, - Михайла Салтыков, князь Мосальский и другие. Они  подошли  под
благословение к патриарху, тот встретил их грозными словами: "Если вы пришли
правдою, а не лестию и в вашем умысле не будет нарушения православной  вере,
то будь на вас благословение от всего вселенского собора и от меня грешного,
если же вы пришли с лестию, с злым умыслом против веры, то будьте прокляты".
Салтыков со слезами на глазах  стал  уверять  Гермогена,  что  будет  у  них
прямой, истинный государь, и патриарх  благословил  его.  Но  когда  подошел
Михайла Молчанов, то Гермоген закричал на него: "Окаянный  еретик!  Тебе  не
след быть в церкви" - и велел выгнать  его  вон.  Гетман  и  бояре  угощали,
дарили друг друга; думали, что Смутное время  кончилось  избранием  царя  из
чужого народа, из царского племени. Но Смутное  время  было  еще  далеко  до
окончания: при избрании Владислава не  удовлетворялось  главному  требованию
народа; для успокоения последнего надобно было  обмануть  его,  и  временное
правительство, не наказавшись прошедшим, решилось прибегнуть  к  обману.  По
городам разосланы были грамоты с приказом присягать  Владиславу,  и  в  этих
грамотах правительствующие бояре  писали,  что  так  как  советные  люди  из
городов  для  царского  выбора  не  приезжали,  то  Москва  целовала   крест
королевичу Владиславу на том, что ему, государю, быть в  нашей  православной
христианской вере греческого закона. Но  понятно,  что  истины  скрыть  было
нельзя;  многие  очень  хорошо  знали,  что  дело  о  принятии   православия
королевичем было отложено, и  некоторые  из  них  имели  сильные  побуждения
разглашать об этом в Москве, давать знать в стан к самозванцу и по  городам;
и вот когда другие  города  повиновались  Москве  и  присягнули  Владиславу,
Суздаль, Владимир,  Юрьев,  Галич  и  Ростов  начали  тайно  пересылаться  с
самозванцем, изъявляя готовность передаться ему.  Прежде  эти  самые  города
встали против  Лжедимитрия  и  отчаянно  оборонялись  от  его  сподвижников,
увидавши в  них  врагов  государства.  Но  теперь  высший  интерес,  интерес
религиозный, становится на первом плане и отстраняет все другие: для  многих
лучше было покориться тому, кто называл себя православным  царем  Димитрием,
сыном царя Ивана Васильевича, чем литовскому иноверному королевичу.  С  этих
пор, с провозглашения  Владислава  царем,  народные  движения  в  Московском
государстве принимают религиозный характеру и король Сигизмунд  спешит  дать
им силу.
   Через два дня после  торжественной  присяги  с  обеих  сторон  к  гетману
приехал из-под Смоленска  Федор  Андронов  с  письмом  от  короля,  где  тот
требовал, чтоб Московское государство было упрочено за ним самим,  а  не  за
сыном его. Вслед за Андроновым приехал Гонсевский с подробнейшим наказом для
гетмана, но не только сам гетман, даже и Гонсевский,  узнав  положение  дел,
счел невозможным нарушить договор и исполнить желание короля, которого  одно
имя, по собственному сознанию поляков, было ненавистно  московскому  народу.
Решившись не обнаруживать  ни  в  чем  намерений  короля,  Жолкевский  начал
приводить в исполнение ту  статью  договора,  которою  он  обязался  отвести
Сапегу от вора и прогнать последнего  от  Москвы.  Он  послал  к  первому  с
увещанием не препятствовать делу короля и республики и уговорить  самозванца
к  изъявлению  покорности  Сигизмунду,  в  каком  случае  Жолкевский  обещал
выпросить ему у польского правительства Самбор или  Гродно  в  кормление;  в
случае же несогласия самозванца Сапега должен был выдать его гетману или  по
крайней мере отступить от него. Сам Сапега готов  был  выполнить  требования
гетмана,  но  товарищи  его  никак   не   согласились.   Жолкевский   увидал
необходимость употребить меры подействительнее простых увещаний, он двинулся
ночью из своего стана и на рассвете стоял уже перед станом Сапеги  в  боевом
порядке, князь Мстиславский вывел к нему также на помощь  пятнадцатитысячный
отряд московского войска, оставив по  распоряжению  гетмана  другой  сильный
отряд в  городе  для  сдержания  приверженцев  Лжедимитрия.  Соединившись  с
Жолкевским,  первый  боярин  Московского  государства,  князь  Мстиславский,
поступил  под  начальство  коронного  гетмана   польского!   Войско   Сапеги
испугалось, увидя перед собою соединенные полки Жолкевского и Мстиславского;
русские, заметив эту робость, хотели тотчас же ударить на него, но гетман не
хотел проливать крови своих,  дожидался  мирной  покорности,  которая  и  не
замедлила: Сапега явился на личное свидание к гетману и обещал или уговорить
самозванца к покорности, или отступить от него. Но Лжедимитрий,  или,  лучше
сказать, жена его, находившиеся  тогда  в  Угрешском  монастыре,  не  хотели
слышать ни об каких  условиях:  несогласие  некоторых  городов  на  избрание
Владислава обещало им новую смуту, новую возможность  поправить  свои  дела.
Тогда гетман объявил боярам  свое  намерение:  пройдя  ночью  через  Москву,
подступить  к  монастырю  и  захватить  там   врасплох   самозванца.   Бояре
согласились, позволили польскому войску в ночное время  пройти  через  город
почти пустой, потому что бояре еще прежде вывели  тридцать  тысяч  войска  в
поле. Впрочем, доверенность не была обманута: поляки прошли  поспешно  через
город, не сходя  с  коней,  безо  всякого  вреда  для  жителей.  Польское  и
московское войско соединились у Коломенской заставы  и  пошли  к  Угрешскому
монастырю, но из Москвы успели уведомить Лжедимитрия  об  опасности,  и  тот
бежал в  Калугу  с  женою  и  Заруцким,  который  перешел  на  его  сторону,
рассорившись с Жолкевским за то, что  гетман  не  хотел  дать  ему  главного
начальства над русским войском, передавшимся на имя королевича.  Не  надеясь
догнать самозванца, гетман возвратился в стан свой, а бояре - в  Москву.  На
другой день русские приверженцы  Лжедимитрия,  не  последовавшие  за  ним  в
Калугу, приехали к гетману и объявили желание  присягнуть  Владиславу,  если
только при них останутся те звания,  которые  они  получили  от  самозванца.
Жолкевский был не прочь удовлетворить этому требованию, но бояре  московские
никак не хотели на это согласиться. Извещая города о последних событиях, они
писали: "Литовские люди - Ян Сапега с товарищами и  русские  люди,  бояре  -
князь Михаил Туренин да князь Федор Долгорукий, и воровские советники  князь
Ал. Сицкий, Александр Нагой, Григорий Сунбулов,  Фед.  Плещеев,  князь  Фед.
Засекин да дьяк Петр Третьяков, и всякие служилые  и  неслужилые  люди  вину
свою государю королевичу принесли". Здесь любопытно отделение  двух  бояр  -
князя Туренина и Долгорукого от остальных приверженцев Лжедимитрия,  которые
называются воровскими советниками, как будто бы двое означенных бояр не были
также  воровскими  советниками.  Некоторые  из  этих  воровских  советников,
недовольные московским приемом, опять отъехали к самозванцу.
   Отогнав Лжедимитрия, гетман начал  настаивать  на  скорейшее  отправление
послов  к  Сигизмунду,  что  давало  ему  случай  удалить   из   Московского
государства подозрительных людей, на которых  указано  было  народу  как  на
достойных занять престол. Жолкевский начал уговаривать Голицына  принять  на
себя посольство,