своего,  от  князей,
бояр, дьяков великокняжеских или  от  своих  бояр  и  дьяков,  ссорщиков  не
слушать и объявлять о их речах великому  князю  и  его  матери.  Эта  запись
особенно замечательна том, что в  ней  впервые  встречаем  ограничение  или,
лучше сказать, уничтожение права удельных князей принимать к  себе  служивых
князей, бояр и слуг вольных, права, как мы видели, нарушавшегося при отце  и
деде Иоанна, но не перестававшего вноситься  в  договоры  великих  князей  с
удельными; Андрей обязался не принимать князей, бояр, дьяков, детей боярских
и никого другого, если они отъедут от великого князя на  его  лихо.  Но  при
всяком почти отъезде предполагалось неудовольствие  отъехавшего,  ибо  какие
выгоды могли заставить  отъехать  от  великого  князя  к  удельному?  Почему
великий князь мог знать, что боярин отъехал к дяде на его лихо или нет?  При
всяком  отъезде  он  мог  подозревать,  что  на  лихо,  и  требовать  выдачи
отъехавшего.
     По возвращении из Москвы  в  Старицу  Андрей  подозрения  и  страха  не
отложил и продолжал сердиться на Елену, зачем не  прибавила  городов  к  его
уделу. В Москву опять начали доносить, что Андрей сбирается  бежать.  Елена,
по свидетельству летописи, не поверила этим доносам и послала  звать  Андрея
на совет по случаю войны казанской; Андрей отвечал, что не может приехать по
причине болезни, и просил прислать  лекаря.  Правительница  послала  к  нему
известного нам Феофила, который,  возвратившись,  донес  ей,  что  у  Андрея
болезнь легкая, говорит, что на стегне болячка, а лежит  на  постели.  Тогда
Еленою овладело подозрение: почему Андрей не приехал на совет о важном  деле
казанском? Она послала опять к Андрею осведомиться о его здоровье,  а  между
тем велела тайно разузнать, нет ли какого о нем слуха и почему он  в  Москву
не поехал. Посланные донесли, что  у  старицкого  князя  есть  лишние  люди,
которых обыкновенно у него не бывает, и эти люди говорить ничего  не  смеют;
но по словам других людей, Андреи затем притворился больным,  что  не  смеет
ехать в Москву, Елена послала вторично звать его в Москву, и вторично та  же
отговорка болезнию; послали в третий раз с требованием непременно приехать в
каком бы ни было положении. С ответом Андрей отправил в Москву князя  Федора
Пронского, и этот ответ дошел до нас; здесь дядя государев, удельный  князь,
называет себя холопом великого князя; несмотря, однако, на  такой  униженный
тон, удельный князь  не  может  удержаться,  чтоб  не  напомнить  племяннику
старины, он велит сказать ему: "Ты,  государь,  приказал  к  нам  с  великим
запрещением, чтоб нам непременно у тебя быть, как ни  есть;  нам,  государь,
скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни и за нами посылаешь
неотложно; а прежде, государь, того не бывало, чтоб нас к вам, государям, на
носилках волочили. И я от болезни и от беды, с кручины отбыл  ума  и  мысли.
Так ты бы, государь, пожаловал,  показал  милость,  согрел  сердце  и  живот
холопу своему своим жалованьем, чтобы холопу  твоему  вперед  было  можно  и
надежно твоим жалованьем быть бесскорбно и без кручины, как тебе бог положит
на сердце".
     Но не успел еще Пронский доехать до Москвы, как один из детей  боярских
Андреевых,  князь  Голубой-Ростовский,   тайно   ночью   прислал   к   князю
Телепневу-Оболенскому с вестию,  что  князь  Андрей  непременно  побежит  из
своего удела на другой день. Тогда Елена отправила к  Андрею  трех  духовных
особ: крутицкого владыку, симоновского архимандрита и  спасского  протопопа,
которые должны были сказать удельному князю от имени митрополита:  "Слух  до
нас  дошел,  что  ты  хочешь  оставить  благословение  отца  своего,   гробы
родительские, святое  отечество,  жалованье  и  береженье  государя  своего,
великого князя Василия и сына его; я благословляю тебя и молю жить вместе  с
государем своим и соблюдать присягу без всякой хитрости; да  ехал  бы  ты  к
государю и к государыне без всякого сомнения,  и  мы  тебя  благословляем  и
берем на свои  руки".  В  случае  если  Андрей  не  послушает  митрополичьих
увещаний, посланные должны были наложить на него  проклятие.  Не  полагаясь,
однако,  на  действительность  церковных  увещаний   и   угроз,   московское
правительство выслало к Волоку сильные полки под  начальством  двоих  князей
Оболенских - князя Никиты Хромого и князя Ивана Овчины-Телепнева. Посланника
Андреева, князя Пронского, перехватили на дороге; но в то  время  как  брали
Пронского, одному из его провожатых, сыну боярскому Сатину, удалось убежать;
он прискакал в Старицу и  объявил  своему  князю,  что  Пронский  схвачен  и
великокняжеские войска идут схватить самого его,  Андрея;  с  Волока  пришли
вести, что московские полки уже тут. Тогда Андрей не стал более медлить и  2
мая 1537 года выехал из Старицы. Неизвестно, имел  ли  он  прежде  намерение
броситься к Новгороду и поднять здесь недовольных: смотря по характеру  всех
действий Андрея, должно думать, что это намерение завести  непосредственную,
открытую борьбу с племянником в самых областях Московского государства  было
слишком  смело  для  него;  по  всем  вероятностям,  единственным  средством
спасения в крайности представлялось для него бегство в Литву. Но теперь, при
известии, что московские полки уже находятся в Волоке с целию  отрезать  ему
дорогу к юго-западу, к  литовским  границам,  Андрею  не  оставалось  ничего
более, как двинуться прямо на север, в новгородские области, причем он велел
писать грамоты к помещикам, детям  боярским  и  в  погосты:  "Князь  великий
молод, держат государство бояре,  и  вам  у  кого  служить?  Я  же  вас  рад
жаловать".  Многие  помещики  из  погостов  действительно  приехали  к  нему
служить, но зато в собственных полках Андреевых открылась измена: с третьего
стану, на Цне, побежало несколько  детей  боярских;  одного  из  них  успели
перехватить и привели  к  князю,  который  отдал  его  под  присмотр  своему
дворянину Каше; Каша велел связать руки и ноги перебежчику, посадить  его  в
озеро в одной сорочке, выставя только голову на берег, чтоб не  захлебнулся,
и таким образом пытал, кто еще хотел бежать с ним вместе. Перебежчик  назвал
так много соумышленников, что князь Андрей велел потушить дело,  потому  что
нельзя же было их всех перевешать, как говорит  летописец.  Зато  редкою  по
тогдашним  отношениям  верностию  отличился  воевода  Андреев,  князь   Юрий
Оболенский: еще прежде, заподозрив старицкого князя во враждебных замыслах и
желая ослабить его, Елена потребовала, чтоб он послал  на  Коломну  воеводу,
князя Юрия Оболенского, с большим отрядом детей боярских. Узнавши о  бегстве
своего князя, Оболенский, по выражению летописца,  начал  богу  молиться  и,
утаясь от воевод великокняжеских, выехал из Коломны, перевезся  через  Волгу
под Дегулиным, потопил суда, чтоб не достались преследователям, и соединился
с Андреем на речке Березне,  не  доезжая  немного  Едровского  яма.  В  пяти
верстах от Заячьего яма, в Тухоле, настиг Андрея  другой  Оболенский,  князь
Иван Овчина-Телепнев, товарищ которого, князь Никита,  отправился  укреплять
Новгород. Здесь известия начинают разногласить, потому  что  одни  летописцы
держали сторону московского правительства, другие - сторону удельного князя.
По московским известиям, когда оба войска выстроились для бою, князь  Андрей
не захотел сражаться, завел переговоры с князем Оболенским,  обещал  бросить
оружие, если тот даст ему клятву, что великий князь и Елена не схватят его и
большой опалы на него не положат. Оболенский, не обославшись с  Еленою,  дал
Андрею требуемую клятву и вместе с ним отправился в Москву; но Елена сделала
ему строгий выговор, зачем без ее приказания дал клятву князю Андрею, велела
схватить последнего и заключить в оковы, чтоб вперед такой смуты и  волнения
не было, ибо многие  люди  московские  поколебались.  По  другим  известиям,
Оболенские получили в Москве от правительницы наказ звать князя Андрея, чтоб
шел в Москву, а князь великий его пожалует и вотчин ему придаст. При встрече
с московскими войсками князь Андрей хотел биться, но Оболенский первый  стал
посылать к нему с предложениями, чтоб  не  проливал  крови,  и  с  обещанием
свободного возвращения в отчину;  Андрей  приехал  в  Москву  в  четверг,  а
схвачен был в субботу, следовательно, с ведома или без ведома  правительницы
Оболенский дал клятву, в Москве не  вдруг  решились  ее  нарушить.  Одинакой
участи с Андреем подверглась жена его и сын  Владимир.  Бояре  его  -  князь
Пронский, двое Оболенских, Иван и Юрий Андреевичи Пенинские, князь Палецкий,
также князья и дети боярские, которые были в избе у Андрея и его думу знали,
- были пытаны, казнены торговою казнию и заключены в оковы; тридцать человек
помещиков новгородских, которые передались на сторону Андрея,  были  биты  в
Москве  кнутом  и  потом  повешены  по  новгородской  дороге,  в   известнoм
расстоянии друг от друга, вплоть до  Новгорода.  Андрей  не  болеe  полугода
прожил в неволе.
     Должно  было  ожидать,  что  смутами  и   неудовольствиями   во   время
малолетства московского великого князя прежде всего захотят  воспользоваться
в Литве. Мы видели, что здесь ошиблись в расчетах на смуты при восшествии на
престол Василия и должны были закрепить за сыном Иоанна III  не  только  все
приобретения последнего, но даже уступить Смоленск. Срок перемирия  исходил,
и престарелому Сигизмунду вовсе не хотелось начинать войны с  Василием;  его
паы радные, по обычаю,  отправили  посланника  Клиновского  к  двоим  боярам
московским - князю Дмитрию Федоровичу Бельскому и Михаилу Юрьевичу Захарьину
- с просьбою уговорить великого князя прежде истечения перемирия отправить к
королю великих послов для заключения вечного мира или нового перемирия; если
же великий князь не согласится отправить послов своих  к  королю,  то  пусть
пришлет в Литву гонца с опасною грамотою на послов королевских, как  исстари
водилось. Клиновский не застал уже в живых Василия,  и  новое  правительство
распорядилось, чтоб бояре отправили к  панам  своего  посланника  с  опасною
грамотою на больших послов литовских. В то  же  самое  время  новый  великий
князь отправил к Сигизмунду сына боярского Заболоцкого с извещением о смерти
отцовой и о своем восшествии на престол. Заболоцкому дан был, между  прочим,
такой наказ: "Если спросят про великого князя братьев, князя  Юрия  и  князя
Андрея Ивановичей, где теперь князь Юрий и князь Андрей, то отвечать:  князь
Андрей Иванович на Москве у государя, а князь Юрий Иванович государю  нашему
тотчас по смерти отца его  начал  делать  великие  неправды  через  крестное
целование, и государь наш на него опалу свою положил, велел его  заключить".
Заболоцкому велено было проведать: королю в Вильне долго ли быть,  и  послов
своих к великому князю хочет он отправить  или  не  хочет?  В  Москве  имели
причины беспокоиться насчет  решения  последнего  вопроса,  ибо  известие  о
смерти Василия и  восшествии  малолетнего  сына  его,  обещавшем  внутренние
беспокойства и слабость правительства, возбудило надежды короля и его  Рады,
и вместо того, чтоб  прислать  своих  великих  послов  по  опасной  грамоте,
Сигизмунд прислал свою опасную грамоту на послов московских,  велев  сказать
Заболоцкому: "Хочу быть с великим князем в братстве и приязни точно так  же,
как отец наш, Казимир  король,  был  с  дедом  его,  великим  князем  Иваном
Васильевичем. И если он на этих условиях захочет быть с нами  в  братстве  и
приязни, то пусть шлет к нам своих великих послов, да чтоб не медлил". То же
самое и паны радные отвечали боярам московским.
     Великому князю опасная королевская грамота не полюбилась, потому что он
к королю об ней не приказывал и послов своих, к королю отправлять не  хотел.
Перемирие истекло, сношения прекратились, и  летом  1534  года  гетман  Юрий
Радзивилл вместе  с  татарами  опустошил  окрестности  Чернигова,  Новгорода
Северского, Радогоща, Стародуба,  Брянска.  Королю  доносит,  что  в  Москве
господствует сильное несогласие между боярами и несколько раз едва  дело  не
доходило между ними до ножей; во  Пскове  нет  войска,  одни  только  купцы,
переведенные из Москвы,  да  черные  люди-псковичи;  но  черные  люди  часто
сходятся на вече; наместники и дьяки это им запрещают, не зная, что они  там
думают. Всего важнее был для короля приезд таких знатных беглецов, как князь
Семен Бельский и Иван Ляцкий; королю писали, что если он хорошо примет  этих
беглецов, то многие московские князья и знатные дети боярские  последуют  их
примеру; Сигизмунд послушался и богато наградил Бельского и Ляцкого.  Осенью
гетман  Радзивилл  отрядил  в  Северскую  страну  киевского  воеводу  Андрея
Немировича и конюшего дворного Василья Чижа; они сожгли Радогощ, но с уроном
должны были отступить от Стародуба и Чернигова; такую ж неудачу  потерпел  и
князь Александр Вишневецкий под Смоленском.
     Встречая сопротивление под городами,  литовские  воеводы  не  встречали
московских полков в поле. В Москве боялись крымского хана больше, чем Литвы,
и рать стояла под Серпуховом; кроме того,  мешали  сбору  и  движению  войск
внутренние смуты, бегство Семена Бельского и Ляцкого, опала Ивана Бельского,
Воротынского, Глинского. Только в  сентябре,  как  видно,  правительственные
отношения  определились  окончательно  и  явилась  возможность   действовать
решительнее. Не ранее конца  октября  московская  рать  двинулась  в  Литву:
большой полк вели князья Михайло Горбатый-Суздальский и  Никита  Оболенский;
передовой полк - боярин конюший, князь Иван  Овчина-Телепнев-Оболенский;  из
Новгорода вел полки князь Борис Горбатый для соединения с князем Михаилом. В
свою очередь московские войска не встретили  теперь  королевских  в  поле  и
безнаказанно опустошили области литовские, не дошедши только 50 или 40 верст
до Вильны; с другой стороны, князь Федор Овчина-Телепнев-Оболенский ходил из
Стародуба до самого Новгорода литовского.
     На другой год, узнавши о сильных приготовлениях  короля  к  походу,  из
Москвы  выступила  рать:  большой  полк  под   начальством   князя   Василья
Васильевича Шуйского  и  передовой  -  опять  под  начальством  князя  Ивана
Телепнева-Оболенского. Эта рать имела целью добыть Мстиславль,  а  с  другой
стороны, дворецкий новгородский Бутурлин с псковичами должен  был  поставить
город  в  Литовской  земле,  на  озере  Себеже.  Но  литовское  войско   под
начальством гетмана Юрия Радзивилла, Андрея  Немировича,  польского  гетмана
Тарновского  и  московского  беглеца  Семена  Бельского  вторглось  опять  в
Северскую область, взяло Гомель без сопротивления и осадило Стародуб;  здесь
воевода князь Федор Телепнев-Оболенский оборонялся мужественно,  но  литовцы
тайно подвели подкоп, взорвали город, и воевода со многими людьми взят был в
плен, причем погибло 13000 человек  жителей;  Почеп  был  покинут  и  сожжен
самими  русскими.  Литовские  воеводы  удовольствовались  взятием  Гомеля  и
Стародуба, не пошли дальше; у них было много наемных  иностранных  ратников,
пушкарей, пищальников и подкопщиков; у московских воевод  не  было  подобных
мастеров, и потому они, сожегши посад Мстиславский, не  могли  взять  самого
города  и  удовольствовались  опустошением  окрестностей;   Бутурлин   успел
построить и укрепить новый город -  Себеж.  В  начале  1536  года  литовский
воевода Андрей Немирович явился под ним; но пушки его действовали плохо,  не
причинили никакого вреда городу, били своих, а под конец осажденные  сделали
вылазку и нанесли сильное поражение литовцам, под которыми подломился лед на
озере. После этого успеха московские воеводы ходили воевать Литовскую  землю
под Любеч, сожгли посад Витебска, много  волостей  и  сел  повоевали,  много
людей в плен побрали, много богатства у литовских людей взяли и пришли домой
все целы  и  здоровы.  Кроме  Себежа  построены  были  на  литовском  рубеже
Заволочье в  Ржевском  и  Велиж  в  Торопецком  уездах;  Стародуб  и  Почеп,
покинутые литовцами, были возобновлены.
     Не такой войны ждали в Литве,  где  надеялись  на  внутренние  смуты  и
совершенное бессилие правительства в малолетство сына  Василиева.  Сигизмунд
обманулся в своих расчетах точно так же, как обманулся брат его Александр по
смерти Иоанна III, и хотел прекратить бесполезную  борьбу.  Еще  в  сентябре
1535 года приехал  в  Москву  к  князю  Ивану  Телепневу-Оболенскому  Андрей
Горбатый, человек брата его, князя Федора, находившегося в литовском  плену;
Горбатый объявил, что гетман Юрий Радзивилл говорил  ему  о  желании  короля
быть в мире и братстве с великим князем и поручил ему  говорить  об  этом  в
Москве всем боярам и дьякам; что то же самое говорили  ему  и  другие  паны.
Бояре приговорили,  что  надобно  Горбатого  отпустить  к  князю  Федору,  к
которому князь Иван пошлет свою грамоту. В этой грамоте Оболенский  писал  к
брату, что, как ему хорошо известно, война начата не с  московской  стороны,
что великий князь посылал к королю Тимофея Заболоцкого для мира и  братства,
а король с ним нашему государю прислал ответ жестокий и затем  вместо  посла
отправил рать свою на государеву землю. А государь наш,  как  есть  истинный
христианский государь, и прежде не хотел  и  теперь  не  хочет,  чтоб  кровь
христианская лилась, а бусурманская рука высилась; хочет наш государь  того,
чтоб христианство в тишине и покое было. Так если король желает  того  же  и
пришлет к нашему  государю,  то  пересылками  между  государей  добрые  дела
становятся.
     Прошло четыре месяца. В начале февраля 1536 года в Москву дали знать из
Смоленска, что к князю Оболенскому идет посол от гетмана Радзивилла, человек
его Гайка. Посол подал опасную грамоту королевскую  для  проезда  московских
послов в Литву, а в грамоте к Оболенскому  Радзивилл  писал,  будто  пленник
князь Федор Овчина-Оболенский бил челом, чтобы паны ходатайствовали у короля
о мире, и король по их ходатайству  посылает  теперь  опасную  грамоту.  Эта
опасная  грамота  опять  не  понравилась  в  Думе   великокняжеской;   здесь
рассуждали: "Пишут на князя Федора, что им князь Федор бьет челом;  а  князь
Федор у них в руках,  что  хотят,  то  на  него  пишут";  приговорили,  чтоб
Оболенский послал к Радзивиллу вместе с его человеком своего человека с  гра
мотою, написал бы, что князю Федору бить челом непригоже; приговорили  также
послать по прежним обычаям свою опасную грамоту на королевских послов; князю
же Оболенскому потому нужно было послать  своего  человека,  чтобы  дело  не
порвалось.
     В тот самый день, как Оболенский отпустил Гайку из  Москвы,  именно  27
февраля, литовские войска потерпели поражение под Себежом. В Литве понимали,
что это событие не заставит московское  правительство  исполнить  требование
короля и отправить своих послов в Литву, и потому придумали  новое  средство
согласить требования обеих сторон. В мае  Радзивилл  прислал  к  Оболенскому
новую грамоту, в которой писал: "Ты пишешь,  чтобы  наш  господарь  отправил
своих послов к вашему господарю; но рассудите сами, кому приличнее отправить
своих послов - нашему ли господарю, который в таких  преклонных  летах,  или
вашему, который так еще молод? Прилично вашему господарю послать  к  нашему,
как к отцу своему. Но если б ваш господарь и отправил своих послов к  нашему
господарю, давши им полный наказ и запретивши выступать из  него,  то  может
легко  случиться,  что  наш  господарь  не  примет  этих  условий  и   послы
возвратятся, ничего не сделавши; то же самое может  случиться,  если  и  наш
господарь пришлет к вам в Москву своих послов. Для избежания этого посоветуй
с братьею своею, князьями и боярами,  господарю  своему,  чтоб  он  отправил
послов своих великих на границы, давши им  полномочие;  а  король  пошлет  с
своей стороны также великих послов с полномочием, так  чтоб,  не  заключивши
мира или перемирия, они не могли разъехаться".
     Но это средство не