х и не имый в устах своих обличения по
молодости моей и беспомощности, а они властвовали. О неправедные лихоимцы  и
хищники и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слезы
воздвигли на себя? Я же чист  от  крови  сей,  ожидайте  воздаяния  своего".
Поклонившись на все стороны, Иоанн продолжал: "Люди божии и  нам  дарованные
богом! Молю вашу веру к  богу  и  к  нам  любовь.  Теперь  нам  ваших  обид,
разорений и  налогов  исправить  нельзя  вследствие  продолжительного  моего
несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр  моих  и
властей,  бессудства  неправедного,  лихоимства  и  сребролюбия;  молю  вас,
оставьте друг другу вражды и тягости, кроме разве очень больших дел: в  этих
делах и в новых я сам буду вам, сколько  возможно,  судья  и  оборона,  буду
неправды разорять и похищенное возвращать". В это время расположение царя  к
Алексею Адашеву достигло  высшей  степени:  в  тот  самый  день,  в  который
говорена была речь к народу, Иоанн пожаловал Адашева в окольничие и при этом
сказал ему: "Алексей! Взял я тебя из нищих  и  самых  незначительных  людей.
Слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал  тебя  выше  меры  твоей  для
помощи души моей; хотя твоего желания и нет на это, но я тебя пожелал  и  не
одного тебя, но и других таких же, кто б  печаль  мою  утолил  и  на  людей,
врученных мне богом, призрел. Поручаю тебе принимать челобитные от бедных  и
обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных и славных, похитивших
почести и губящих своим насилием бедных и немощных; не смотри  и  на  ложные
слезы бедного, клевещущего на богатых, ложными слезами хотящего быть правым,
но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину,  боясь  суда  божия;
избери судей правдивых от бояр и  вельмож".  Говорил  он  это  с  прощением,
прибавляет известие, и с тех пор начал сам судить многие суды и  разыскивать
праведно. Так кончилось правление боярское.
     В это правление решен был чрезвычайно важный вопрос для государственной
жизни России. Северо-Восточная Русь объединилась,  образовалось  государство
благодаря деятельности князей московских;  но  около  этих  князей,  ставших
теперь государями всея  Руси,  собрались  в  виде  слуг  нового  государства
потомки князей великих и удельных, лишенных отчин  своих  потомками  Калиты;
они примкнули к московской дружине, к московскому боярству,  члены  которого
должны были теперь по  требованиям  нового  порядка  вещей  переменить  свои
отношения  к  главе  государства.   Вокруг   великого   князя   московского,
представителя  нового  порядка,  находившего  свой  главный  интерес  в  его
утверждении и развитии, собрались  люди,  которые  жили  в  прошедшем  всеми
лучшими  воспоминаниями  своими,  которые  не  могли  сочувствовать  новому,
которым самое их первенствующее положение, самый их титул указывали на более
блестящее положение, более высокое значение в недавней,  очень  хорошо  всем
известной старине. При таком  сопоставлении  двух  начал,  из  которых  одно
стремилось к дальнейшему, полному развитию, а другое хотело удержать его при
этом стремлении,  удержать  во  имя  старины,  во  имя  старых,  исчезнувших
отношений, необходимо было столкновение. Это столкновение видим  в  княжение
Иоанна III и сына его,  столкновение,  выражающееся  в  судьбе  Патрикеевых,
Ряполовских, Холмского, Берсеня и  других;  необходимы  были  стремления  со
стороны великих князей освобождаться от людей, живущих  стариною  и  во  имя
этой старины мешающих новому; необходимы  были  стремления  выдвигать  людей
новых, которые бы не оглядывались назад, смотрели бы только вперед и поэтому
были бы покорными слугами нового, от которого получили свое  значение,  свое
общественное бытие. Но  вот  великому  князю  Василию  Иоанновичу  наследует
малолетный сын его Иоанн, который остается все еще малолетным  и  по  смерти
матери своей, правившей государством; в челе управления становятся люди,  не
сочувствовавшие стремлениям государей московских; как же поступят теперь эти
люди, у  которых  развязались  руки,  которые  получили  полную  возможность
действовать в  свою  пользу,  по  своим  понятиям?  Оправдают  ли  они  свое
противоборство  новому  порядку  вещей   делами   благими,   делами   пользы
государственной?  Уразумеют   ли,   что   бессмысленно   вызывать   навсегда
исчезнувшую удельную  старину,  навсегда  исчезнувшие  отношения,  что  этим
вызовом можно вызвать только тени, лишенные  действительного  существования?
Сумеют ли признать необходимость нового порядка? Но, не отказываясь при этом
от старины, сумеют ли заключить сделку между старым  и  новым  во  благо,  в
укрепление государству? Сумеют ли показать, что от старины остались  крепкие
начала,  которые  при   искусном   соединении   с   новым   могут   упрочить
благосостояние  государства?   Мы   видели,   как   Шуйские   с   товарищами
воспользовались благоприятным для себя временем. В стремлении к личным целям
они разрознили свои интересы с интересом  государственным,  не  сумели  даже
возвыситься  до  сознания  сословного   интереса.   Своим   поведением   они
окончательно упрочили силу того начала, которому  думали  противодействовать
во имя старых прав своих; и без того уже связь,  соединявшая  их  с  землею,
была очень  слаба:  мы  видим,  что  действуют  на  первом  плане,  борются,
торжествуют, гибнут князья, потомки Рюрика, князья суздальские,  ростовские,
ярославские, смоленские; но  где  сочувствие  к  ним  в  этих  областях?  Не
говорится, что за Шуйских стояли суздальцы и нижегородцы всем  городом,  как
за  потомков  своих  прежних  князей,  а  сказано,  что  за  Шуйских  стояли
новгородцы Великого Новгорода всем городом: вот одно  только  чувствительное
место, которое  отзывается  на  новые  движения  во  имя  старых  отношений!
Понятно, что еще меньше могли найти сочувствия князья Бельские  и  Глинские,
литовские выходцы. Сочувствие могло быть возбуждено к этим людям, если б они
тесно соединили свой интерес с интересами земли но вместо того народ  увидал
в них людей, которые остались совершенно преданы старине и в том  отношении,
что считали прирожденным  правом  своим  кормиться  на  счет  вверенного  им
народонаселения, и кормиться как можно  сытнее.  Понятно,  что  земля  всеми
своими сочувствиями обратилась к началу, которое одно могло защитить  ее  от
этих людей, положить границу их своекорыстным стремлениям, - и  вот  молодой
царь пользуется ошибками людей, в которых видит врагов своих,  и  с  Лобного
места во услышание всей земли говорит, что власть князей и бояр,  лихоимцев,
сребролюбцев, судей неправедных кончилась, что он сам будет теперь  судья  и
оборона и разбор просьб поручает человеку, которого взял из среды  бедных  и
незначительных людей; на месте Шуйских, Бельских,  Глинских  видим  Адашева;
Исав продал право первородства младшему брату за лакомое блюдо.
     Важно было во время боярского правления то обстоятельство, что  трудная
война с Литвою уже прекратилась. Престарелый  Сигизмунд  сам  не  думал  уже
начинать новой войны и хлопотал только о том, чтоб быть наготове  в  случае,
если по истечении  перемирия  сама  Москва  вздумает  напасть  на  Литву.  В
сентябре 1538 года Сигизмунд послал сказать Литовской раде, что до истечения
перемирия с Москвою остается только три года и потому  надобно  думать,  как
быть  в  случае  новой  войны.  "Что  касается  до  начатия  войны  с  нашим
неприятелем московским, то это дело  важное,  которое  требует  достаточного
размышления. Не думаю, чтоб жители Великого княжества Литовского могли  одни
оборонить свою землю, без помощи наемного войска. Вам, Раде нашей, известно,
что первую войну начали мы скоро без приготовлений, и  хотя  земские  поборы
давались, но так как заранее казна не была  снабжена  деньгами,  то  к  чему
наконец привела  эта  война?  Когда  денег  не  стало,  мы  принуждены  были
мириться,  какую  же  пользу  мы  от  этого  получили?  Если  теперь  мы  не
позаботимся, то по истечении перемирия неприятель наш московский, видя  ваше
нерадение, к войне неготовность, замки пограничные в опущении, может послать
свое войско в наше государство и причинить ему вред. Так, имея в виду  войну
с Москвою, объявляем вашей милости волю нашу, чтоб  в  остающиеся  три  года
перемирных на каждый год был установлен побор: на первый год  серебщизна  по
15 грошей с сохи, на второй - по 12, на третий - по 10; чтоб эти деньги были
собираемы и складываемы в казну нашу и не могли быть употреблены ни на какое
другое дело, кроме жалованья наемным войскам".
     Но когда перемирие вышло, в марте 1542 года приехали в Москву литовские
послы: Ян Глебович, воевода  полоцкий,  и  Никодим  Техановский.  Приставам,
которые должны были провожать послов, дан был наказ:  "Послов  встретить  на
рубеже и ночевать с ними, не доезжая до Смоленска верст 10, а в Смоленске  с
послами ни под каким видом не ночевать и  ехать  с  послами  мимо  Смоленска
бережно, чтоб с смольнянами они не говорили  ничего".  Смоленск  по-прежнему
сделал бесплодными все толки о  вечном  мире;  по-прежнему  ничем  кончились
толки и об освобождении пленных, которого добивались московские бояре; послы
требовали за пленных Чернигова и шести других городов, они говорили  боярам:
"Людей государю нашему наголо никак не отдать; знаете и сами:  государь  наш
король тех людей у государя вашего взял саблею, а  государя  нашего  вотчину
изменники предали; вы хотите и того и другого - и Смоленск вам, и людей  вам
же". Бояре отвечали, что великий князь Василий взял Смоленск с божиею волею.
Могли согласиться только на продолжение перемирия еще на  семь  лет,  причем
возник спор о границах; по этому делу отправлен был в Литву Сукин, которому,
между прочим, дан был такой наказ: "Если станут говорить про великого князя,
не думает ли  государь  жениться,  то  отвечать:  "С  божиею  волею  он  уже
помышляет принять брачный закон; мы слышали, что государь не  в  одно  место
послал искать себе невесты. И откуда к государю  нашему  будет  присылка,  и
будет его воля, то он хочет это свое дело делать". Что станут в ответ на это
говорить, то записывать и, приехав, сказать государю великому князю".  Но  в
Литве не спросили о женитьбе малолетнего Иоанна.
     Готовясь на всякий случай к войне с Москвою,  Сигизмунд  не  переставал
сноситься с Крымом, где за него, против Москвы  действовал  Семен  Бельский.
Осенью 1540 года Бельский писал королю, что он успел отвратить поход крымцев
на Литву и  взял  с  хана  клятву,  что  весною  пойдет  на  Москву.  Король
благодарил за это своего верного и  доброго  слугу  и  послал  ему  сто  коп
грошей, да королева от себя -  некоторую  сумму  денег.  В  июле  1541  года
Бельский писал Сигизмунду: "Весною рано хан не мог идти  на  Москву,  потому
что захворал; когда, выздоровевши, хотел выехать, пришли все князья и  уланы
и начали говорить, чтоб царь не ездил на  Москву,  потому  что  там  собрано
большое войско. Услыхавши это, я взял с собою троих вельмож,  которые  вашей
милости служат, и просил царя, чтоб ехал на  неприятеля  вашей  милости.  Я,
слуга вашей милости, призывая бога на помощь, царя и  войско  взял  на  свою
шею, не жалея горла своего, чтоб только  оказать  услугу  вашей  королевской
милости. А перед выездом нашим  приехали  к  нам  послы  от  великого  князя
московского, от братьев моих, и от митрополита,  и  от  всей  Рады  и  листы
присяжные привезли с немалыми подарками, прося нас,  чтоб  мы  не  поднимали
царя на Москву, а князь великий и вся земля отдаются во всем в нашу  волю  и
опеку, пока великий князь не придет в совершенные лета. Но мы,  помня  слово
свое, которое дали вашей милости, не вошли ни в  какие  сношения  с  великим
князем московским". Понятно, какое впечатление должно  было  произвести  это
хвастовство на умного Сигизмунда. Бельский узнал, что при дворе  королевском
смеются над опекуном великого князя московского, и писал опять к Сигизмунду,
вычисляя свои услуги, писал, что три раза поднимал ногаев на Москву,  поднял
крымского хана и повоевал Московское государство, выпленил,  выпалил,  вывел
людей, вынес добро, вред большой наделал, города побрал, выпалил,  выграбил,
пушки побрал, на двух  местах  войско  московское  поразил,  великого  князя
московского и его бояр из Москвы выгнал.
     Мы  видели,  что  единовластие  Саип-Гирея  и  угрозы   его   поставили
московское правительство в затруднительное положение. Чтобы не вести войны с
двух сторон, оно  соглашалось  терпеть  Сафа-Гирея  в  Казани,  лишь  бы  он
сохранил  прежние  подручнические  отношения  к  Москве.  Нов  Крыму  именно
добивались уничтожения этих отношений, и,  получивши  от  Иоанна  грамоту  с
изложением   прав   московских   государей   на   Казань,   Саип    задержал
великокняжеского гонца, отправленного к молдавскому  господарю,  и  писал  к
Иоанну: "Государского обычая не держал твой отец, ни один государь  того  не
делывал, что он: наших людей у себя  побил.  После,  два  года  тому  назад,
посылал я в Казань своих людей; твои люди на дороге их перехватали да к себе
привели, и твоя мать велела их побить. У меня больше ста  тысяч  рати:  если
возьму в твоей земле по одной голове, то сколько твоей земле убытка будет  и
сколько моей казне прибытка? Вот я иду, ты будь  готов;  я  украдкою  нейду.
Твою землю возьму, а ты захочешь мне зло сделать - в моей земле не  будешь".
Бояре определили послать в Крым окольничего Злобина  с  хорошими  поминками,
чтоб склонить хана к принятию прежних условий относительно Казани, т. е. что
великий  князь  не  будет  трогать  Казани,  но  чтоб  Сафа-Гирей  оставался
московским подручником.
     Узнавши об этом, хан прислал в Москву большого  посла,  Дивия-мурзу,  и
писал в грамоте: "Что ты отправил  к  нам  большого  своего  посла,  Степана
Злобина, с добрыми поминками, то помоги тебе бог, мы этого от тебя и ждали".
Хан требовал, чтоб великий князь наперед дал клятву в соблюдении союза перед
Дивием-мурзою, а потом прислал бы своего большого посла взять шерть с  него,
хана; мир Москвы с  Казанью  поставлен  был  необходимым  условием  союзного
договора. В другой  грамоте  хан  писал,  кому  надобно  присылать  поминки:
"Карачей своих я написал с братьею и детьми, а кроме  этих  наших  уланов  и
князей написал  еще  по  человеку  от  каждого  рода,  сто  двадцать  четыре
человека, которые при нас, да Калгиных пятьдесят человек: пятьдесят  человек
немного, вели дать им поминки - и земля твоя в покое будет, и самому тебе не
кручинно будет".
     Злобин взял у хана шертную грамоту, но когда ее привезли в  Москву,  то
бояре увидали, что она написана не так, именно: в ней было обозначено, какие
поминки великий  князь  постоянно  должен  был  присылать  в  Крым,  на  что
московское правительство, как мы видели, никогда не хотело согласиться,  ибо
это было бы все равно, что обязаться данью. Для окончательного решения  дела
в Москву был прислан большой посол, Сулеш-мурза,  сын  Магмедина,  племянник
Аппака, родовой доброжелатель московский.  Сулеш  согласился,  чтоб  грамота
была переписана в том виде, в каком хотели ее бояре, и отправлена к  хану  с
требованием новой шерти" Хан в ответ прислал грамоту с непригожими  словами,
писал, что великий князь молод, в несовершенном  разуме;  вследствие  этого,
когда Сулеш стал проситься домой, то бояре велели отвечать ему:  "Положи  на
своем разуме, с чем тебя государю отпустить! царь такие  непригожие  речи  к
государю писал в своей грамоте; и государю что к  царю  приказать:  бить  ли
челом или браниться? Государь наш хочет быть с ним в дружбе и в братстве, но
поневоле за такие  слова  будет  воевать".  Хан  не  довольствовался  одними
непригожими речами: крымцы опустошили каширские и ростовские места. Когда  в
Москве узнали об этом, то у Сулеша взяли лошадей и приставили к нему стражу,
а гонца ханского Егупа с товарищами  роздали  по  гостям;  но  когда  языки,
взятые у татар, объявили, что хан нарочно послал рать,  чтоб  великий  князь
положил опалу на Сулеша, на которого Саип сердился  за  согласие  переписать
шертную грамоту с выпуском статьи о поминках, то великий князь приговорил  с
боярами пожаловать Сулеша, тем более что он был сын и  племянник  всегдашних
московских доброжелателей.
     Между  тем  казанцы,  надеясь  на  защиту  Крыма,   начали   опустошать
пограничные области московские.  В  1539  году  они  подходили  к  Мурому  и
Костроме;  в  упорном  бою,  происходившем  ниже  Костромы,  убили  четверых
московских воевод, но сами принуждены были бежать и потерпели  поражение  от
царя Шиг-Алея и князя Федора Михайловича Мстиславского. В декабре 1540  года
Сафа-Гирей с казанцами, крымцами и ногаями подступил к Мурому, но,  узнав  о
движении владимирских воевод  и  царя  Шиг-Алея  из  Касимова,  ушел  назад.
Сафа-Гирей был обязан казанским  престолом  князю  Булату,  но  существовала
сторона, противная крымской, как мы видели. Сначала эта сторона была слаба и
не могла надеяться  на  деятельные  движения  со  стороны  Москвы,  но  чрез
несколько лет обстоятельства переменились: Сафа-Гирей окружил себя крымцами,
им одним доверял, их обогащал. Это оттолкнуло от него и тех вельмож, которые
прежде были на стороне крымской; Булат теперь стал в челе недовольных  и  от
имени всей Казанской земли прислал в Москву с просьбою, чтоб  великий  князь
простил их и прислал под Казань воевод своих: "А мы великому князю послужим,
царя убьем или схватим да выдадим воеводам; от царя теперь  казанским  людям
очень тяжко: у многих князей ясаки отнимал да крымцам отдал;  земских  людей
грабит; копит казну да в Крым посылает" (1541 г.).
     Великий князь отвечал Булату и всей земле, что прощает их и посылает  к
ним воевод. Действительно, бывший перед тем  правитель,  боярин  князь  Иван
Васильевич Шуйский, с другими  воеводами  и  многими  людьми,  дворцовыми  и
городовыми из 17 городов, отправился во Владимир с поручением  наблюдать  за
ходом дел казанских, пересылаться с недовольными. Зная, что война с Казанью,
с Сафа-Гиреем есть вместе и война с Крымом, правительство, т. е. князь  Иван
Бельский и митрополит Иоасаф, отправили войска и в Коломну для наблюдения за
южными границами. Их предусмотрительность оправдалась: прибежали в Москву из
Крыма двое пленных и сказали, что  Сафа-Гирей  сведал  о  движении  русского
войска и дал знать об этом Саип-Гирею. Последний начал наряжаться  на  Русь,
повел с собою всю Орду, оставил в Крыму только  старого  да  малого.  С  ним
вместе шел  князь  Семен  Бельский,  турецкого  султана  люди  с  пушками  и
пищалями, ногаи,  кафинцы,  астраханцы,  азовцы,  белогородцы,  аккерманцы).
Пошел хан на Русь с великою похвальбою. По этим вестям отправлен был  приказ
путивльскому наместнику,  чтоб  выслал  станицу  на  поле,  поперек  дороги.
Станичник ездил и объявил, что наехал на поле  сакмы  (следы)  великие,  шли
многие люди к Руси, тысяч со сто и больше. Тогда двинулся из  Москвы  боярин
князь Дмитрий Федорович Бельский;  ему  и  воеводам,  стоявшим  на  Коломне,
велено стать на берегу Оки, там, где и  прежде  становились  воеводы  против
ханов. Князь Юрий Михайлович Булгаков-Голицын с одним из татарских царевичей
должен был стать  на  Пахре.  Но  боялись  в  то  же  время  нападения  царя
казанского, и потому царю Шиг-Алею из Касимова и костромским воеводам велено
было стягиваться ко Владимиру на помощь князю Шуйскому.  В  июле  приехал  с
поля станичник и сказал великому князю, что видел на этой стороне Дона много
людей: шли весь день полки, и конца  им  не  дождался.  28  июля  Саип-Гирей
подошел к городу Осетру; воевода Глебов бился с неприятелем в посадах, много
татар побил и девять человек живых прислал в Москву. Тогда князь Булгаков  с
Пахры был передвинут на Оку же, а на его место отправились  другие  воеводы.
Между тем в Москве великий князь с братом ходил в Успенский собор, молился у
образа Вл