оложили ненависть за донос на Девочкина; но мы знаем, что
доносчиком  был  Гурий  Шишкин.  Таким  образом,  обвинители   Девочкина   и
Голохвастова, сами действуя нечисто, лишают себя доверенности.
   Но как бы то ни было, какие бы ни были поползновения к  измене,  Троицкий
монастырь держался, тогда  как  другие  города  северной  части  Московского
государства легко доставались в руки тушинцам. Но и здесь успех последних не
был продолжителен. Мы видели, что борьба, которою знаменуется Смутное время,
происходила,   собственно,   между   противуобщественным   и    общественным
элементами,  между  козаками,  бездомовниками,  людьми,  недовольными  своим
состоянием и стремящимися жить на счет других, на счет  общества,  и  людьми
земскими, охранителями порядка государственного. В  этом  отношении  область
Московского государства делилась на две части - южную и  северную.  В  южной
части, Украйне, прилегавшей к степи и границе литовской, преобладал  элемент
козацкий, здесь города по преимуществу носили характер  военных  укреплений,
сюда стекались изо всего государства люди беспокойные, не могшие  оставаться
по разным причинам на прежних местах жительства. Северные же области,  давно
уже спокойные, были относительно южных в цветущем  состоянии:  здесь  мирные
промыслы не были прерываемы татарскими нашествиями, здесь  сосредоточивалась
деятельность торговая,  особенно  с  тех  пор,  когда  открылся  беломорский
торговый путь, одним словом, северные области были самые  богатые,  и  в  их
народонаселении преобладали земские люди, люди,  преданные  мирным  выгодным
занятиям, желающие охранить свой труд и его следствия,  желающие  порядка  и
спокойствия. Элемент противуобщественный действовал во имя царя  тушинского;
но, к несчастию, у людей земских  не  было  представителя,  ибо  и  в  самой
Москве, тем более в областях, после недавних  страшных  и  странных  событий
господствовала смута, шатость, сомнение; этим состоянием, отнимавшим руки  у
земских  людей,  воспользовались  тушинцы  и  овладели   многими   северными
городами. Прежде других захвачен  был  Суздаль:  здесь  жители  хотели  было
обороняться, но вокруг какого-то  Меншика  Шилова  собрались  люди,  которые
начали целовать крест царю Димитрию. Мы видели  уже,  как  в  Смутное  время
могущественно  действовал  на  нерешительную  толпу  первый  пример,  первый
сильный голос: весь город последовал примеру  Шилова,  волею  и  неволею  не
сопротивлялся и архиепископ. В Суздале засел Лисовский, опустошая  окрестную
страну. Владимир был увлечен Иваном Ивановичем Годуновым:  крепко  стоя  под
Кромами за родственника своего против первого Лжедимитрия, Годунов не  хотел
теперь стоять за Шуйского; он не послушался  царского  указа,  не  поехал  в
Нижний, остался во Владимире и привел его жителей к присяге самозванцу, хотя
сначала,  подобно  суздальцам,  и  они  хотели  было  сесть  в   осаде.   Но
переяславцы, едва только отряды Сапегина войска показались пред их  городом,
присягнули самозванцу и вместе с тушинцами двинулись на Ростов. Ростовцы, по
словам современного известия, жили просто, совету и обереганья не было;  они
хотели бежать далее на север всем городом, но были остановлены  митрополитом
своим Филаретом Никитичем Романовым и воеводою Третьяком  Сеитовым,  который
собрал  несколько  тысяч  войска,  напал  с  ним  на  Сапегиных  козаков   и
переяславцев, но был разбит, бежал в Ростов и там упорно защищался  еще  три
часа. Одолев наконец воеводу, козаки  и  переяславцы  ворвались  в  соборную
церковь, где заперся Филарет с  толпами  народа,  и,  несмотря  на  увещания
митрополита, вышедшего с хлебом и солью, выбили  двери,  перебили  множество
людей, поругали святыню; сам летописец говорит, что все это было сделано  не
литовскими людьми, а своими, переяславцами: такой поступок последних  трудно
объяснить иначе, как историческою враждою Переяславля к Ростову. Филарета  с
бесчестием  повезли  в   Тушино,   где   ждали   его   почести   еще   более
унизительные,чем прежнее поругание: самозванец из уважения к его  родству  с
мнимым братом своим, царем Феодором, объявил его  московским  патриархом,  и
Филарет должен был из Тушина рассылать грамоты по своему  патриаршеству,  т.
е. по областям, признававшим самозванца. Так, дошла до  нас  его  грамота  к
Сапеге  об  освящении  церкви;  она  начинается:   "Благословение   великого
господина, преосвященного Филарета, митрополита ростовского и  ярославского,
нареченного патриарха московского и всея Руси".
   Ростовские беглецы  смутили  и  напугали  жителей  Ярославля,  лучшие  из
которых, покинув домы,  разбежались;  остальные  с  воеводою  своим,  князем
Федором Борятинским, отправили повинную в Тушино:  "Милость,  государь,  над
нами, над холопами своими, покажи, вину нашу нам отдай, что мы против  тебя,
государя, стояли, по греху своему неведаючи; а прельщали нас, холопей твоих,
твои государевы изменники, которые над тобою умышляли,  сказывали  нам,  что
тебя на Москве убили, и в  том  мы  перед  тобою  виноваты,  что  тем  твоим
государевым изменникам поверили: смилуйся над нами, вину нашу нам  отдай:  а
мы тебе, государю, ради служить и во всем прямить и за  тебя,  прирожденного
государя, умереть; смилуйся пожалуй, чтобы мы на твою царскую  милость  были
надежны". Посл этого  Борятинский  послал  в  Вологду  к  тамошнему  воеводе
Пушкину  наказ  и  целовальную   запись:   Пушкин   присягнул   по   примеру
Борятинского; последний отправил наказ в Тотьму,  и  тотмичи  "от  нужды  со
слезами  крест  целовали".  В  Тотьме  присягнул  вору  и  Козьма  Данилович
Строганов, но в то же время, собирая ночью детей боярских  и  лучших  людей,
читал им увещательные грамоты царя московского. Кого было  слушать,  на  что
решиться? Двадцать два города присягнули царю тушинскому, по  большей  части
неволею, застигнутые врасплох, увлекаемые примером, в тяжком недоумении,  на
чьей стороне правда? (Октябрь 1608.) Но скоро из  этого  недоумения  земские
люди, жители северных городов и сел, были выведены поведением тушинцев. Один
из последних,  описывая  приход  польских  отрядов  на  помощь  Лжедимитрию,
говорит: "Удивительное дело, что, чем больше нас собиралось, тем  меньше  мы
дела делали, потому что с людьми умножились между нами и партии".  Сапега  и
Лисовский  действовали  отдельно:  нашлись  люди,  которые   назло   гетману
Рожинскому и вопреки решению кола хотели ввести опять Меховецкого в  войско,
и тот приехал в Тушино. Рожинский, узнав об этом, послал сказать  ему,  чтоб
выехал немедленно, иначе он прикажет его убить; Меховецкий скрылся у царя  в
доме, но Рожинский пришел туда сам-пят, собственноручно схватил  Меховецкого
и велел своим провожатым убить его, что они и сделали. Самозванец  сердился,
но молчал, ибо Рожинский велел сказать, что и ему свернет голову. Но не  так
могли повредить Лжедимитрию партии в Тушине, как поведение его сподвижников,
которые прежде всего думали о деньгах и требовали  их  у  своего  царя.  Тот
просил, чтоб подождали, но напрасно: взяли у него разряды и велели писать по
городам  грамоты,  которыми  налагались  новые  подати;  с  этими  грамотами
отправили в каждый город по поляку и по русскому, главным  зачинщиком  этого
дела был Андрей Млоцкий. Сперва самозванец рассылал к  покорившимся  городам
похвальные грамоты, обещал дворянам и всем служилым людям царское жалованье,
деньги, сукна, поместья, духовенству же  и  остальным  жителям  -  тарханные
грамоты, по которым никакие царские подати не  будут  с  них  собираться.  И
вдруг  вследствие  распоряжений  Млоцкого  с  товарищами   пришли   грамоты,
требующие сильных поборов. Когда в Вологде  прочли  эти  грамоты  пред  всем
народом, то  вологжане  против  грамот  ничего  не  сказали,  только  многие
заплакали и тихонько говорили друг другу: "Хотя мы ему и крест целовали,  но
только бы бог свой праведный гнев отвратил, дал бы победу  государю  Василию
Ивановичу, то мы всею душою  рады  головами  служить,  пусть  только  другие
города -  Устюг,  Усолье  и  поморские  нам  помогут".  Устюжане  по  своему
отдаленному   положению   имели   время    собрать    сведения,    подумать,
посоветоваться. Приезжие из Ярославля и Вологды рассказывали им о  неохотной
присяге народа тушинскому царю, о хищности тушинцев, об угнетениях,  которым
подвергаются присягнувшие; говорили, что города  ждут  только  помощи,  чтоб
восстать против притеснителей, что целость Московского государства,  которою
держался наряд в земле, нарушена, что возобновляется прежнее страшное  время
уделов: "Которые города возьмут за щитом или хотя и волею крест поцелуют, то
все города отдают панам на жалованье, в вотчины, как прежде  уделы  бывали".
Ярославцы послали в Тушино 30000 рублей, обязались  содержать  1000  человек
конницы, но этими  пожертвованиями  не  избавились  от  притеснения;  поляки
врывались в домы знатных людей, в лавки к купцам, брали  товары  без  денег,
обижали простой народ на  улицах.  Наслушавшись  таких  рассказов,  устюжане
решились  не  целовать  креста  тому,   кто   называется   царем   Димитрием
(самозванцем они его назвать не могли, потому что не знали ничего  верного),
а стоять накрепко и людей собирать со всего Устюжского уезда. С известием  о
решении своем они тотчас послали к вычегодцам,  убеждая  тамошних  начальных
людей снестись с Строгановыми, Максимом Яковлевичем и Никитой  Григорьевичем
- "Что их мысль? Хотят ли они с нами, устюжанами, стоять крепко о том деле и
совет с нами крепкий о том деле держат ли?" - и в случае согласия  требовали
присылки человек пяти, шести или десяти для совета.  Грамоту  свою  устюжане
оканчивают следующими словами, из которых видно, что особенно  побуждало  их
стоять крепко против тушинского царя: "А в Ярославле правят  по  осьмнадцати
рублей с сохи; а у торговых людей у всех товары всякие переписали и в  полки
отсылают. Не получая ответа от вычегодцев, устюжане  послали  к  ним  вторую
грамоту, в которой извещают об успехе Шуйского, жалуются на долгое  молчание
и заключают грамоту опять любопытными словами, из которых всего лучше  видно
тогдашнее состояние умов: "Да и то бы вы помыслили, на чем мы государю  царю
Василию Ивановичу душу  дали:  если  послышим,  что  бог  послал  гнев  свой
праведный на всю Русскую землю, то еще до  нас  далеко,  успеем  с  повинной
послать". Устюжане убеждают вычегодцев не целовать креста  Димитрию,  потому
что если они теперь поцелуют по грамоте вологодского воеводы Пушкина, то вся
честь будет приписана ему, а не им; грамота  заключается  так:  "Пожалуйста,
помыслите с миром крепко, а не спешите крест целовать! Не  угадать,  на  чем
совершится".
   В том же духе  писал  нижегородский  игумен  Иоиль  к  игумену  Тихоновой
пустыни Ионе, чтоб тот убеждал жителей Балахны не отставать от нижегородцев,
решившихся держаться того царя, который будет на Москве: "Чтоб  христианская
неповинная кровь не лилась, а были бы балахонцы и всякие люди по-прежнему  в
одной мысли с нижегородцами и прислали бы на договор лучших  людей,  сколько
человек пригоже, а из Нижнего мы к вам пришлем также лучших людей;  говорить
бы вам с ними о том: кто будет на Московском государстве государь, тот  всем
нам и вам государь, а до тех пор мы на вас не посылали, а вы к Нижнему ратью
не приходили, ездили бы балахонцы  в  Нижний  со  всем,  что  у  кого  есть,
по-прежнему, а нижегородцы бы ездили к вам, на Балахну; да  сослались  бы  с
нами о добром  деле,  а  не  о  крестном  целовании".  Действительно,  людям
спокойным тяжелый вопрос о том, кому целовать крест, представлялся  недобрым
делом, нарушавшим спокойствие и все добрые сношения  между  жителями  одного
государства. В то время как некоторые города переписывались, уговаривая друг
друга подождать, не спешить присягою царю тушинскому, жители  Железопольской
Устюжны показали пример геройского сопротивления. 6 декабря 1607 года пришла
к ним грамота от белозерцев о совете, чтоб веры христианской не попрать,  за
дом богородицы, за царя Василия и друг за друга головы сложить и польским  и
литовским людям не сдаться. Жители  Устюжны  обрадовались  такому  совету  и
послали на Белоозеро подобную же грамоту. В это время приехали  посланцы  из
Тушина кормов править: устюженцы им отказали и отослали их на  Белоозеро,  а
сами решили сесть в осаде, хотя острога и никакой крепости у  них  не  было.
Они послали в уезды по бояр и детей боярских, поцеловали  крест  в  соборной
церкви не сдаваться Литве и выбрали  себе  в  головы  Солменя  Отрепьева  да
Богдана Перского, да прикащика  Алексея  Суворова,  потому  что  на  Устюжне
воеводы тогда не было; но потом приехал из Москвы Андрей Петрович Ртищев,  и
устюженцы выбрали его себе воеводою; тогда же пришел с Белоозера  к  ним  на
помощь Фома Подщипаев с 400 человек.
   Заслышавши о приближении поляков, черкас и русских воров, Ртищев выступил
с войском к ним навстречу, но не хотел идти  далеко,  говоря,  что  литва  и
немцы в ратном деле искусны и идут с большим войском. Ратные люди с  ним  не
согласились: "Пойдем, - кричали они, - против злых супостат,  умрем  за  св.
божии церкви и за веру христианскую!" Воевода должен был двинуться вперед  и
5 января 1608 года встретился с литвою при  деревне  Батневке:  устюженцы  и
белозерцы, не имея никакого понятия о ратном деле, по  словам  современника,
были окружены врагами и  посечены,  как  трава.  Ртищев  спасся  бегством  в
Устюжну и не знал, что делать? Ратные люди побиты, под  Москвою  литва,  под
Новгородом Литва, на Устюжне  нет  никаких  укреплений.  Несмотря  на  такое
отчаянное положение дела, устюженцы и белозерцы,  оставшиеся  от  поражения,
собрались и решили: "Лучше нам помереть за  дом  божией  матери  и  за  веру
христианскую на Устюжне". На их  счастие  поляки  возвратились  от  Батневки
назад: этим воспользовались устюженцы и стали делать острог день и ночь, рвы
копали, надолбы ставили, пушки  и  пищали  ковали,  ядра,  дробь,  подметные
каракули и копья готовили; Скопин прислал пороху и 100 человек ратных людей.
Но вслед за ними  прискакали  подъездные  люди  с  вестию,  что  поляки  под
начальством Казаковского  идут  под  Устюжну,  и  действительно,  3  февраля
караульные увидали с башен неприятеля, и литву, и черкас, и немцев, и татар,
и русских людей. Как дождь напустили они на  острог;  осажденные  с  криком:
"Господи  помилуй!"  начали  отстреливаться  и  делать  вылазки.  Неприятель
отступил, но в  полдень  опять  двинулся  на  приступ  и  опять  должен  был
отступить. В последний час ночи поляки повели  новый  приступ,  но  горожане
отбили и его, сделали вылазки, отняли  у  осаждающих  пушку  и  прогнали  за
четыре версты от города.  8  февраля,  получив  подкрепление,  поляки  снова
приступили к Устюжне с двух сторон и снова были прогнаны с  большим  уроном,
после чего уже не возвращались. Как ясно видно из рассказа об осаде Устюжны,
горожан подкрепляло религиозное одушевление. До сих пор 10 февраля празднуют
они спасение своего города  от  поляков  крестным  ходом,  в  котором  носят
чудотворную икону богородицы.
   Повсюду поведение тушинцев все менее и менее  давало  возможности  выбора
между двумя царями - московским и  тушинским.  Поборам  не  было  конца:  из
Тушина приезжал один с требованием всяких товаров, за ним из Сапегина  стана
- другой с теми же требованиями; воеводы не  знали,  кому  удовлетворять,  а
удовлетворить всем  было  слишком  тяжко,  если  не  совершенно  невозможно;
воеводы требовали грамот за подписью царскою, в ответ получали ругательства.
Сапега играл важную роль: к нему  воеводы  обращались  с  челобитными:  так,
ярославский воевода князь Борятинский писал ему: тебе б, господин, надо мною
смиловаться и  у  государя  быть  обо  мне  печальником.  Я  послал  к  тебе
челобитенку о поместье: так ты  бы  пожаловал,  у  государя  мне  поместьице
выпросил, а я на твоем жалованье много челом бью  и  рад  за  это  работать,
сколько могу". Но не  одни  денежные  поборы  выводили  народ  из  терпения:
страшным неистовством ознаменовывали  свои  походы  тушинцы,  а  не  поляки,
потому что эти иноземцы пришли в Московское государство только  за  добычею;
они  были  равнодушны  к  явлениям,  в  нем  происходившим,  а   равнодушие,
холодность не увлекают к добру, не увлекают также  и  к  крайностям  в  зле;
поэтому у поляков не было побуждения свирепствовать в  областях  московских:
они пришли за добычею, за веселою жизнию, для которой им нужны были деньги и
женщины; и буйство их не заходило далее грабежа и похищения женщин, крови им
было не нужно; поживши весело на чужой стороне, попировавши на чужой счет, в
случае неудачи они возвращались домой, и тем все оканчивалось: дело не шло о
судьбе их родной страны, об интересах, близких их сердцу. Но не таково  было
положение русских тушинцев, русских козаков, бездомовников. Русский человек,
передавшийся Лжедимитрию, приобретший чрез это известное значение, известные
выгоды, терял все это, терял все будущее, в случае если  бы  восторжествовал
Шуйский, и понятно, с каким  чувством  он  должен  был  смотреть  на  людей,
которые могли дать Шуйскому победу, на приверженцев Шуйского: он смотрел  на
них не как на соотечественников, но как на заклятых врагов,  могущих  лишить
его будущности, он мог упрочить выгоды  своего  положения,  освободиться  от
страха за будущее, только истребляя этих заклятых врагов. Что же касается до
козаков старых и новых,  то,  долго  сдерживаясь  государством,  они  теперь
спешили отомстить ему, пожить на его счет; они видели заклятого  врага  себе
не в одном воине вооруженном, шедшем на них под знаменем  московского  царя:
злого врага себе они видели в  каждом  мирном  гражданине,  живущем  плодами
честного труда, и над ним-то истощали всю свою  свирепость;  им  нужно  было
опустошить государство вконец, истребить всех некозаков, всех земских людей,
чтобы быть безопасными на будущее  время.  Поэтому  неудивительно  читать  в
современных известиях, что свои свирепствовали в описываемое  время  гораздо
больше, чем иноземцы, поляки, что когда последние брали в  плен  приверженца
московского царя, то обходились с ним милостиво, сохраняли от смерти;  когда
же подобный пленник попадался русским тушинцам, то был немедленно умерщвляем
самым зверским  образом,  так  что  иноземцы  с  ужасом  смотрели  на  такое
ожесточение и, приписывая его природной жестокости  народа,  говорили:  если
русские друг с другом так поступают, то что же будет  нам  от  них?  Но  они
напрасно беспокоились. С своей  стороны  русские  не  понимали  хладнокровия
поляков и, видя,  что  они  милостиво  обходятся  с  пленными,  называли  их
малодушными, бабами. Писатель современный  с  изумлением  рассказывает,  что
русские тушинцы служили постоянно твердым щитом для  малочисленных  поляков,
которые почти не участвовали в сражениях; но когда дело доходило  до  дележа
добычи, то здесь поляки были первые, и русские без спора уступали им  лучшую
часть.  Русские  тушинцы  и  козаки  не  только  смотрели  хладнокровно   на
осквернение церквей, на поругание сана священнического и  иноческого,  но  и
сами помогали иноверцам в этом осквернении и поругании. Жилища  человеческие
превратились в логовища зверей: медведи,  волки,  лисицы  и  зайцы  свободно
гуляли по городским площадям, и птицы вили гнезда  на  трупах  человеческих.
Люди сменили зверей в их лесных убежищах, скрывались в пещерах, непроходимых
кустарниках, искали темноты, желали скорейшего  наступления  ночи,  но  ночи
были ясны: вместо луны пожарное  зарево  освещало  поля  и  леса,  охота  за
зверями сменилась теперь охотою за людьми, которых следы  отыскивали  гончие
собаки; козаки если где не могли истребить сельских  запасов,  то  сыпали  в
воду и грязь и топтали лошадьми; жгли дома, с неистовством истребляли всякую
домашнюю рухлядь; где не успевали жечь  домов,  там  портили  их,  рассекали
двери и вор