сех  воевод:  "Всего
московского воинства властель, скачет по полкам всюду,  как  лев  рыкая",  -
выражается о  нем  летописец.  Поляки  находились  в  самом  затруднительном
положении. "Рыцарству на Москве теснота  великая,  -  писали  Потоцкому  под
Смоленск, - сидят в Китае и в Кремле в осаде, ворота все отняты, пить,  есть
нечего". Съестные припасы для себя, конский корм  должны  были  доставать  с
бою. В начале мая на Поклонной горе раскинулся стан знаменитого  рыцаря  Яна
Сапеги; он завел переговоры с русскими и  начал  обнаруживать  неприязненные
намерения  относительно  осажденных;  потом,  не   поладив   с   ополчением,
вооружился против него, был отбит и передался  на  сторону  Гонсевского.  Но
последнему было мало от него пользы: скоро сапежинским  рыцарям  соскучилось
стоять под Москвою, где было нечего грабить, и они отправились к Переяславлю
Залесскому; Гонсевский отпустил с ними также часть своего войска;  зачем  он
себя ослабил таким образом, поляки, бывшие с  ним,  не  объясняют:  по  всем
вероятностям, он принужден был к этому недостатком в съестных припасах.
   Осажденных после этого осталось очень мало, тысячи с  три  с  чем-нибудь,
кроме немцев и пехоты польской, бывшей, как  мы  знаем,  в  очень  небольшом
числе. Чтоб прикрыть в глазах осаждающих эту  малочисленность  свою,  поляки
начали распускать слух, будто гетман литовский идет  на  помощь  с  большими
силами, тогда как русские знали лучше их, идет ли к ним кто или нет. В  знак
радости поляки начали стрелять из пушек и из ружей: "Нам казалось, - говорит
один из них, - что стрельба у нас была очень густая, но Москва из этой самой
стрельбы заметила, что нас только горсть осталась в стенах Кремля и  Китая".
Настрелявшись и думая, что задали большой страх Москве, поляки разошлись  по
домам и заснули спокойно в ночь с 21 на 22 мая. Но осаждающие не  спали:  за
три  часа  до  рассвета  приставили  они  лестницу  и   полезли   на   стены
Китая-города; сторож на башне, вверенной Мархоцкому, услыхал шум, сначала не
знал, от кого он происходит - от людей или собак, которых тогда в  погорелой
Москве было множество, но  потом  рассмотрел,  что  это  люди,  и  закричал:
"Москва! К звонку!" Мархоцкий вскочил и велел ударить в колокол, потому  что
у русских обычай, говорит он, на каждой башне  держать  по  колоколу.  Когда
осаждающие услыхали колокол, увидали, что они открыты, то с криком бросились
на  стены;  поляки  выбежали  на  тревогу  из  домов  и  отбили  русских  от
Китая-города; тогда осаждающие обратились в другую сторону, к башням  Белого
города, находившимся во власти поляков, и в продолжение дня успели  овладеть
ими всеми. На другое утро русские осадили немцев в Новодевичьем монастыре  и
принудили их к сдаче. После этого русские смеялись над поляками: "Идет к вам
на помощь гетман литовский с большою силою, - кричали они им, - идет  с  ним
пятьсот человек войска! Больше не надейтесь, уже это вся Литва вышла; идет и
Конецпольский, живности вам везет, везет одну кишку", потому  что  ротмистры
были Кишка и Конецпольский. Но не шел гетман литовский  Ходкевич  даже  и  с
пятьюстами человек, не шел Конецпольский с Кишкою:  Сигизмунду  было  не  до
Москвы, ему нужно было прежде всего покончить с Смоленском.
   8 апреля Филарет и Голицын были призваны к Сапеге, и канцлер объявил  им,
что во вторник на Страстной неделе русские люди  начали  сбираться  на  бой,
королевские вышли к ним навстречу, сожгли город и много  христианской  крови
пролилось с обеих сторон. Тут же Сапега объявил, что патриарх за возбуждение
восстания взят под стражу и посажен на Кириловском  подворье.  Послы  горько
заплакали, и Филарет сказал: "Это случилось  за  грехи  всего  православного
христианства, а отчего сталось и кто на такое разорение промыслил, тому  бог
не потерпит и во всех государствах такое немилосердие отзовется.  Припомните
наши слова, мы на всех съездах говорили, чтоб королевское  величество  велел
все статьи утвердить по своему обещанию и по  договору,  иначе  людям  будет
сомненье  и  скорбь.  Так  и  случилось.  Так  хотя  бы  теперь  королевское
величество смиловался, а вы бы, паны радные,  о  том  порадели,  чтоб  кровь
христианскую унять, и все бы люди получили покой и тишину". Сапега  отвечал,
что король именно за  тем  и  пришел  в  Московское  государство,  чтоб  его
успокоить, но русские люди сами и во всем виноваты; полякам же  нельзя  было
Москвы не жечь, иначе сами были бы побиты. "Но скажите, - прибавил он, - как
этому злу помочь и кровь унять?" Послы отвечали: "Теперь мы и сами не знаем,
что делать. Посланы мы от всей земли, и во-первых, от патриарха;  но  слышим
от вас, что этот начальный наш человек теперь у вас под стражею, Московского
государства бояре и всякие люди пришли под Москву и  с  королевскими  людьми
бьются. Кто мы теперь такие, от кого послы - не знаем; кто нас отпускал, те,
как вы говорите, умышляют противное нашему посольству. И с Смоленском теперь
не знаем что делать, потому что если смольняне узнают, что королевские люди,
которых москвичи впустили к себе, Москву выжгли, то побоятся, чтоб и с  ними
того же не случилось, когда они впустят к себе  королевских  людей".  Сапега
отвечал: "Что сделалось в Москве, об этом  говорить  нечего:  говорите,  что
делать вперед?" Послы отвечали: "Другого средства поправить  дело  нет,  как
то,  чтоб  король  наши  статьи  о  Смоленске  подтвердил  и  время   своего
отступления в Польшу именно  назначил  на  письме,  за  вашими  сенаторскими
руками. А мы об этой королевской милости дадим  знать  в  Москву  патриарху,
боярам и всем людям Московского государства, напишем и тем,  которые  теперь
пришли под Москву, чтоб они унялись и с королевскими людьми не бились и чтоб
из Москвы к нам как можно скорее отписали и прислали людей изо всех  чинов".
Сапега соглашался, но  требовал,  чтоб  договор  о  Смоленске  был  заключен
немедленно,  немедленно  были  впущены  в  город  королевские  люди.   Послы
отвечали, что этого сделать  нельзя  до  обсылки  с  Москвою,  смольняне  не
послушаются. Сапега велел послам написать две грамоты: одну - к патриарху  и
боярам, другую - к воеводам ополчения, стоящего под  Москвою.  Но  когда  на
другой день Луговской принес эти грамоты к Сапеге, тот спросил его:  "Хотите
ли теперь же впустить в Смоленск людей королевских?" Луговской отвечал,  что
решено ждать ответа из Москвы. "Когда так, - сказал Сапега, -  то  вас  всех
пошлют в Вильну". Луговской отвечал: "Надобно кровь  христианскую  унять,  а
Польшею нас стращать нечего: Польшу мы знаем".
   12 апреля послам дали знать, что на другой  день  их  повезут  в  Польшу.
Напрасно Филарет и Голицын представляли, что им из Москвы нет приказа  ехать
в Польшу и что не с чем им подняться в путь: их не слушали,  подвезли  к  их
двору судно и велели перебираться. Когда посольские люди стали переносить  в
судно вещи и запасы господ своих, то польские приставы перебили слуг, запасы
велели выбросить из судна, лучшее взяли себе. Ограбленных  послов  и  дворян
повезли всех вместе в одном судне,  где  находились  солдаты  с  заряженными
ружьями, за судном шли еще две лодки с людьми посольскими. На  дороге  послы
терпели во всем крайнюю  нужду;  когда  проезжали  они  чрез  земли  гетмана
Жолкевского, то последний, находившийся в это время там, прислал спросить их
о здоровье; послы отвечали ему,  чтоб  он  попомнил  свою  душу  и  крестное
целование.
   Вслед за послами окончили свое дело  и  смольняне.  Цынга  опустошала  их
город, лишенный соли: из 80000 жителей, сколько считалось при начале  осады,
едва осталось 8000, но оставшиеся в живых не думали о сдаче.  Известный  нам
Андрей  Дедешин,  перебежавший  к  королю,  указал  ему  на   часть   стены,
построенную наспех сырою осеннею порою  и  потому  непрочную;  король  велел
обратить пушки в ту сторону, и стена была выбита. Ночью 3 июня поляки повели
приступ и вошли через пролом в город, Шеин с 15 товарищами стоял на раскате,
он объявил, что скорее умрет, чем сдастся кому-нибудь из  простых  ратников,
тогда прибежал к нему Яков Потоцкий и Шеин сдался ему;  жители  заперлись  в
соборной церкви Богородицы, зажгли порох, находившийся внизу в  погребах,  и
взлетели на воздух по примеру сагунтинцев, как  говорят  польские  историки.
Шеина привели в королевский стан и пытали по 27 допросным пунктам:
   1) Для чего, в какой надежде после сдачи столицы не хотел сдать Смоленска
на имя королевское?  Ответ.  Одну  надежду  имел,  что  король  отступит  от
Смоленска, давши сына на царство Московское, о чем прислана была грамота  из
Москвы.
   2) Откуда получал известия? Если  из  обоза  королевского,  то  от  кого,
сколько раз и какими способами? Шеин назвал всех перебежчиков.
   3) Через кого сносился с Голицыным и о чем? Ответ. Ни о чем.
   4) Какие сношения имел с Ляпуновым и другими изменниками? Ответ. Никаких.
   5) Для чего не слушал советов архиепископа и второго  воеводы  Горчакова,
чтоб сдать Смоленск? Ответ. От Горчакова ничего не  слыхал;  архиепископ  же
только один раз сказал, когда начались  сношения  с  послами  московскими  и
привезены были условия от сенаторов; говорил он, что "гнев  божий  над  всею
землею  и  над  ними  распростерся,  чего  меч  не  истребит,  то   поветрие
истребляет, лучше нам  поддаться  за  присягою  их,  хотя  бы  нас  потом  и
перебили". Такие слова он только раз сказал в большой толпе людей, никто  на
них не обратил внимания, а потом сам он никогда  об  этом  не  вспоминал,  а
прежде, с  начала  осады,  архиепископ  часто  его,  Шеина,  упрекал,  зачем
промысла над неприятелем не чинит, языков не достает и на вылазки  людей  не
пускает.
   6) Что замышлял делать после, если бы отсиделся в Смоленске? Ответ.  Всем
сердцем был я предан королевичу; но если бы король сына на царство  не  дал,
то, так как земля без государя быть не может, поддался бы тому, кто  бы  был
царем на Москве.
   7) Кто ему советовал и помогал так долго держаться  в  Смоленске?  Ответ.
Никто особенно, потому что никто не хотел сдаваться.
   8) Прежде чем король пришел под Смоленск, от кого он, Шеин, получал вести
из Польши и Литвы? Ответ. От холопов пограничных.
   9, 10, 11, 12, 13, 14, 15 и 16-й вопросы все в  том  же  роде,  т.  е.  о
сношениях с разными лицами и местами. Ответы отрицательные.
   17) Сколько было доходов с  волостей  смоленских  до  осады  и  куда  они
делись? На этот вопрос Шеин отвечал обстоятельно; по  его  словам,  в  казне
было 900 рублей.
   18) Куда девал имения, оставшиеся после умерших. Ответ. Я  не  брал  этих
имений.
   19) Не закопаны ли где-нибудь в Смоленске деньги? Ответ. Не знаю.
   20) Васька Полочанин с чем приходил в Смоленск? Ответ. Сказал, что король
послал в Ригу за пушками.
   21) Не сносился ли с кем-нибудь из купцов в королевском обозе? Ответ.  Ни
с кем.
   22) Кто привозил соль и другие запасы из королевского обоза  в  Смоленск?
Ответ. Родственники смольнян, в обозе бывшие.
   23) Из смоленских детей боярских с  кем  имел  сношения  и  что  они  ему
советовали? Ответ. Ни с кем.
   24) Сколько было наряду в Смоленске? Орудий 170, пороху  8500  пудов  при
начале осады.
   25) С Иваном Никитиным Салтыковым через кого сносился? Ответ. Не сносился
ни через кого; а когда Салтыков королю  изменил,  то  присылал  грамоту,  на
которую дан был ответ с ведома архиепископа.
   26) У первого самозванца, Гришки Отрепьева, чем был и  в  какой  милости?
Ответ. Был я в Новгороде Северском по  приказу  царя  Бориса;  когда  другие
поклонились Гришке, то и я поклонился; сначала он на меня сердит был,  потом
стал ласков, звал на службу; при смерти его я не был.
   27) Когда начал сноситься с цариком калужским и что это были за сношения?
Ответ. Я с самозванцем никакой ссылки не имел; раз присылал он Ивана  Зубова
в Смоленск с длинною грамотою, в которой  всю  библию  и  псалтырь  выписал,
уговаривая, чтоб смольняне ему поддались, воеводу своего свергнули, посадили
на его место Зубова, прислали к нему в Тушино всю казну, а купцы прислали бы
к нему все свои товары: когда сядет в Москве, то за все заплатит.  Смольняне
вместо воеводства посадили Зубова в тюрьму.
   После пытки Шеина  отправили  в  Литву,  где  держали  сначала  в  тесном
заключении, в оковах;  семейство  воеводы  было  поделено  между  королем  и
Сапегою; сына взял себе Сигизмунд, жену и дочь - Сапега;  радость  о  взятии
Смоленска была неописанная в Литве и Польше; король говорил благодарственную
речь рыцарству, главная мысль которой заключалась в следующем:  "Одолели  вы
упорного неприятеля, одолели не тем, что поморили его  голодом,  но  одолели
своими подвигами; упорные сердца мужеством победили упорным". Скарга говорил
проповедь: "Прежде всего радуемся тому,  что  господь  бог  указует  путь  к
расширению своей церкви и правды католической, к спасению душ людских. Народ
этот, в старый раскол с церковию божиею погруженный, утратил  правду  божию,
впал в суеверие и в грехи, на небо вопиющие; на  него  напала  такая  глупая
гордость, что на латинов смотрел как на поганых, как на жидов и неверных,  а
господь бог бедствиями и унижениями  приводит  его  к  сознанию  заблуждений
своих". Знаменитый проповедник не счел за нужное позаботиться о  том,  чтобы
факты, им приводимые, были хотя сколько-нибудь верны; так, например, по  его
словам, патриарх Гермоген, не желая присягать Владиславу, призывал на помощь
Скопина, но Скопина  свои  отравляют;  патриарх  призывает  Лжедимитрия,  но
последний, когда уже сбирался под Москву, убит своими и т.д.
   Вместо того чтоб  тотчас  по  взятии  Смоленска  идти  к  Москве,  король
принужден был распустить войско и отправиться на сейм  в  Варшаву.  Здесь  в
упоении торжества думали, что взятием Смоленска все кончено, забыли,  что  в
Москве  горсть  поляков   осаждена   многочисленным   неприятелем;   спешили
насладиться  зрелищем  торжественного  въезда  в   Варшаву   пленного   царя
московского. 29 октября 1611 года Жолкевский с  некоторыми  панами,  послами
земскими, с двором и служилым рыцарством своим ехал Краковским предместьем в
замок королевский; за ним ехала открытая карета, запряженная в 6 лошадей,  в
карете сидел сверженный царь московский, Василий, в белой парчовой ферязи, в
меховой шапке: это был седой старик, не очень высокого роста, круглолицый, с
длинным и немного горбатым носом, большим ртом, большою бородою; смотрел  он
исподлобия и сурово; перед ним сидели два брата его, а в  середке  у  них  -
пристав. Когда всех троих Шуйских поставили  перед  королем,  то  они  низко
поклонились,  держа  в  руках  шапки.  Жолкевский  начал  длинную   речь   о
изменчивости счастья, прославлял мужество  короля,  указывал  на  плоды  его
подвигов - взятие Смоленска и Москвы,  распространился  о  могуществе  царей
московских, из которых последний стоял теперь перед королем и бил челом. Тут
Василий Шуйский, низко наклонивши голову, дотронулся правою рукою до земли и
потом поцеловал эту руку, второй брат, Дмитрий, ударил челом до самой земли,
третий брат, Иван, трижды бил челом и плакал. Гетман продолжал, что  вручает
Шуйских королю не как  пленников,  но  для  примера  счастья  человеческого,
просил оказать им ласку, причем все Шуйские опять молча  били  челом.  Когда
гетман окончил речь, Шуйских допустили к руке королевской. Было это  зрелище
великое, удивление и жалость производящее, говорят современники; но в  толпе
панов радных послышались голоса, которые  требовали  не  жалости,  но  мести
Шуйскому, как виновнику смерти многих поляков; раздался голос  Юрия  Мнишка,
который требовал мести за дочь свою. Шуйских заключили в замке Гостынском, в
нескольких милях от Варшавы.
   Какой-то Юрий Потемкин  привез  в  стан  под  Москву  известие  о  взятии
Смоленска; но бояре, Мстиславский с товарищами, получили эту весть прямо  от
короля. Король писал, что одною из причин, побудивших  его  взять  Смоленск,
была измена дворян Смоленского уезда, отставших от королевского дела  вместе
с  Иваном  Никитичем  Салтыковым.  Король  послал  Салтыкова  с  смоленскими
дворянами в Дорогобуж, эти дворяне начали советоваться, как  бы  отъехать  в
московские полки, но один из них донес об их умысле Сигизмунду; должно быть,
тут же был обнесен и Салтыков, но после он успел оправдаться пред королем  и
вошел к нему в прежнюю милость.
   Бояре, называя себя верными подданными короля, отвечали, что они, слыша о
погибели многих невинных христианских душ, простых людей, жен  и  младенцев,
бедно со света сего сошедших за непокорство  Шеина  и  других  лихих  людей,
поскорбели о них христианским обычаем и братскою любовию, как о братьи своей
единокровной: "О том же, что  вам,  великим  государям,  над  непослушниками
вашими подал бог победу  и  одоленье  богу  хвалу  воздаем  и  вас,  великих
государей, на ваших преславных и прибылых государствах  поздравляем".  Бояре
извещают короля, что новгородцы Новгорода Великого за  его  государское  имя
мучили на пытках боярина Ивана Михайловича Салтыкова и, мучив,  посадили  на
кол. Мы видели, что новгородцы сами извещали воевод восставшего ополчения  о
посажении Салтыкова в тюрьму; летописец сообщает подробности: Салтыков отнял
у шведов Ладогу, оттуда прямо хотел  идти  к  Москве,  потому  что  опасался
враждебного расположения жителей  новгородских.  Последние  послали  просить
его, чтоб возвратился к ним в Новгород, и целовали крест, что не сделают ему
ничего дурного. Салтыков поверил и возвратился, но  спустя  немного  времени
новгородцы забыли клятву, схватили его  и,  не  удовольствовавшись  тюремным
заключением, подвергнули пытке; тщетно Салтыков клялся, что у него  не  было
никакой мысли против Московского государства, тщетно обещал, что  если  отец
его придет с литовскими людьми, то он и  против  него  станет  биться:  сыну
Салтыкова не поверили, и он страшною смертию поплатился за  поведение  отца.
Говорят, что заводчиком дела был дьяк Семен Самсонов. Бояре уведомляли также
Сигизмунда, что они много раз писали к  восставшему  ополчению  с  увещанием
обратиться: "Но  те  воры  от  воровства  своего  не  перестают  и  к  вашей
государской милости не обращаются, наших  грамот  и  приказу  ни  в  чем  не
слушают, нас укоряют и бесчестят всякими непригожими речами, похваляются  на
нас лютыми позорными смертями и людей наших, которые у нас по городам, мучат
злыми смертями и пытками, поместья  и  вотчины  наши  роздали  и  разоряют".
Наконец, уведомляют о сношениях восставшего  ополчения  с  шведским  королем
насчет избрания одного из его  сыновей  в  государи  московские.  По  словам
летописца, начальники ополчения начали думать, что без государя быть нельзя,
и придумали послать  к  шведам  просить  у  их  короля  сына  на  Московское
государство.
   Но, заводя переговоры о будущем царе, ополчение должно  было  подумать  о
том, как устроить временное правительство,  ввести  какой-нибудь  порядок  в
управление войском и землею. Мы  видели,  сколько  воевод  с  разных  сторон
пришло под  Москву  с  своими  отрядами.  Кому  из  них  надобно  было  дать
первенство? Высшее звание, звание  бояр,  носили  князь  Дмитрий  Тимофеевич
Трубецкой и Заруцкий, хотя оба получили боярство в Тушине, но этим боярам не
мог уступить думный дворянин Ляпунов, первый по способностям и  энергии.  30
июня 1611  года  Московского  государства  разных  земель  царевичи,  бояре,
окольничие и всякие служилые люди и дворовые, которые стоят за дом пресвятой
богородицы и за  православную  христианскую  веру  против  разорителей  веры
христианской, польских и литовских людей, под Москвою, приговорили и выбрали
всею землею бояр и  воевод,  князя  Дмитрия  Тимофеевича  Трубецкого,  Ивана
Мартыновича Заруцкого да думного  дворянина  и  воеводу  Прокофья  Петровича
Ляпунова на том, что им, будучи в правительстве,  земским  и  всяким  ратным
делом промышлять, расправу всякую между всякими  людьми  чинить  вправду,  а