ратились, исполнив поручение, то  уже
наступала  ночь,  и  Пожарский  решился  провести  ее  на  том  месте,   где
остановился. Трубецкой беспрестанно присылал звать Пожарского к себе в стан,
но воевода и вся рать отвечали: "Отнюдь  не  бывать  тому,  чтоб  нам  стать
вместе с козаками". На другой  день  утром,  когда  ополчение  пододвинулось
ближе к Москве, Трубецкой встретил его с своими ратными людьми  и  предлагал
стать вместе в одном остроге, расположенном  у  Яузских  ворот,  но  получил
опять прежний ответ: "Отнюдь нам вместе с козаками не стаивать", и Пожарский
расположился  в  особом  остроге  у  Арбатских  ворот;  Трубецкой  и  козаки
рассердились. Таким образом, под Москвою открылось любопытное  зрелище.  Под
ее стенами стояли два ополчения, имевшие, по-видимому, одну цель - вытеснить
врагов из столицы, а между тем резко разделенные и  враждебные  друг  другу;
старое ополчение, состоявшее  преимущественно  из  козаков,  имевшее  вождем
тушинского  боярина,  было  представителем  России  больной,  представителем
народонаселения   преждепогибшей   южной    Украйны,    народонаселения    с
противуобщественными  стремлениями;  второе  ополчение,   находившееся   под
начальством воеводы, знаменитого  своею  верностию  установленному  порядку,
было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с
земским характером, которое в самом начале Смут выставило  сопротивление  их
исчадиям, воровским слугам, и теперь, несмотря на всю видимую  безнадежность
положения, на торжество козаков по  смерти  Ляпунова,  собрало,  с  большими
пожертвованиями, последние силы и  выставило  их  на  очищение  государства.
Залог успеха теперь заключался  в  том,  что  эта  здоровая  часть  русского
народонаселения, сознав, с одной стороны,  необходимость  пожертвовать  всем
для спасения веры и отечества, с другой - сознала ясно,  где  источник  зла,
где главный  враг  Московского  государства,  и  порвала  связь  с  больною,
зараженною частию. Слова Минина в Нижнем: "Похотеть нам  помочь  Московскому
государству, то не пожалеть нам  ничего"  и  слова  ополчения  под  Москвою:
"Отнюдь  нам  с  козаками  вместе  не  стаивать"  -  вот  елова,  в  которых
высказалось  внутреннее  очищение,  выздоровление  Московского  государства;
чистое  отделилось  от  нечистого,  здоровое  от  зараженного,  и   очищение
государства от врагов внешних было уже легко.
   Это очищение было тем более легко, что государство, с которым должно было
бороться, само страдало тяжкою, неизлечимою болезнию внутреннего безнарядья.
Еще осенью 1611 года поляки, находившиеся в Москве, послали сказать  королю,
что они долее 6 января 1612 года здесь не останутся; когда назначенный  срок
прошел,  они  сдержали  свое  слово:   собрали   коло,   выбрали   маршалком
конфедерации Иосифа Цеклинского и, в числе 7000 конного войска,  отправились
в  Польшу  требовать  заслуженного  жалованья.  В  Москве   осталась   часть
сапежинского войска и отряд, присланный из Смоленска с двумя Конецпольскими;
главным начальником вместо  Гонсевского  Яков  Потоцкий  прислал  племянника
своего от сестры, Николая Струса, с целию мешать  Ходкевичу.  Четыре  тысячи
сапежинцев, примкнувшие было к Ходкевичу, также, как  говорят,  по  интригам
партии Потоцкого, бросили гетманский стан, составили  конфедерацию,  выбрали
себе в маршалки Яна Залинского и ушли в Литву. При таком состоянии дел мы не
будем удивляться бездействию Ходкевича в продолжение с лишком полугода; все,
что он мог делать, - это снабжать осажденных съестными припасами.
   21 августа узнал Пожарский о движении Ходкевича из  Вязьмы  к  Москве,  а
вечером того же дня неприятель уже стоял на Поклонной горе. Чтоб  загородить
ему дорогу в Кремль, русское войско  стало  по  обоим  берегам  Москвы-реки:
ополчение Пожарского - на левом, подле  Новодевичьего  монастыря,  ополчение
Трубецкого -  на  правом,  у  Крымского  двора;  Трубецкой  прислал  сказать
Пожарскому, что для успешного нападения на гетмана со стороны ему необходимо
несколько конных сотен; Пожарский выбрал пять лучших сотен и отправил их  на
тот берег. На рассвете 22 числа гетман перешел Москву-реку  у  Новодевичьего
монастыря и напал на Пожарского; бой продолжался с первого часа  по  восходе
солнечном до осьмого и грозил окончиться дурно для Пожарского,  он  был  уже
придвинут к Чертольским воротам и, видя, что русская конница не в  состоянии
бороться с польскою, велел всей своей  рати  сойти  с  коней,  но  при  этой
перемене строя русские люди едва могли сдерживать натиск  неприятеля.  А  на
другом берегу ополчение Трубецкого стояло в совершенном бездействии:  козаки
спокойно смотрели на битву и  ругались  над  дворянами:  "Богаты  пришли  из
Ярославля, отстоятся и одни от гетмана", - кричали они. Но не могли спокойно
смотреть на битву головы тех сотен, которые были отделены  к  Трубецкому  из
ополчения Пожарского: они двинулись на выручку  своих,  Трубецкой  не  хотел
было отпускать их, но они его не послушали и быстро  рванулись  через  реку;
пример их  увлек  и  некоторых  козаков:  атаманы  Филат  Межаков,  Афанасий
Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов пошли за ними, крича Трубецкому: "От
вашей ссоры Московскому  государству  и  ратным  людям  пагуба  становится!"
Приход на помощь свежего отряда решил  дело  в  пользу  Пожарского;  гетман,
потерявши надежду пробиться с  этой  стороны  к  Кремлю,  отступил  назад  к
Поклонной горе, с другой стороны кремлевские поляки,  сделавши  вылазку  для
очистки Водяных ворот, были побиты и потеряли знамена. Но в  ночь  четыреста
возов с запасами под прикрытием отряда из 600 человек пробрались  к  городу:
дорогу указывал русский, Григорий Орлов; стража,  опередившая  возы,  успела
уже войти в  город,  как  явились  русские,  начали  сильную  перестрелку  и
овладели возами.
   23 числа осажденные снова сделали вылазку из Китая-города, и на этот  раз
удачно; они переправились через Москву-реку, взяли русский острог, бывший  у
церкви св. Георгия (в Яндове),  и  засели  тут,  распустивши  на  колокольне
польское знамя. Другого дела 23 числа не было: гетман употребил этот день на
передвижку своего войска  от  Поклонной  горы  к  Донскому  монастырю,  чтоб
пробиться к городу по Замоскворечью через  нынешние  Ордынскую  и  Пятницкую
улицы; очень быть может, что он не надеялся встретить сильного сопротивления
со стороны стоявших  здесь  козаков  Трубецкого,  ибо  видел  равнодушие  их
накануне; он мог  надеяться,  что  ополчение  Пожарского  захочет  отомстить
козакам и не двинется к ним на помощь. На этот раз Трубецкой расположился по
берегу Москвы-реки от Лужников (старых),  его  же  козацкий  отряд  сидел  в
остроге у церкви св. Климента (на Пятницкой). Обоз Пожарского был расположен
по-прежнему на левом берегу, подле церкви Ильи Обыденного, но сам  Пожарский
с большею  частию  войска  переправился  на  Замоскворечье,  чтоб  вместе  с
Трубецким не пускать гетмана в город.
   24 числа, в понедельник, опять на рассвете, начался бой и продолжался  до
шестого часа по восхождении солнца; поляки смяли русских  и  втоптали  их  в
реку, так что сам Пожарский с своим  полком  едва  устоял  и  принужден  был
переправиться на левый берег; Трубецкой с своими козаками ушел в  таборы  за
реку; козаки покинули и Клементьевский острожек, который тотчас же был занят
поляками, вышедшими из Китая-города.  Поляки,  по  обычаю,  распустили  свои
знамена на церкви св. Климента; этот вид литовских  знамен  на  православной
церкви раздражил козаков: они с яростию бросились опять к острожку и  выбили
оттуда поляков; но одно чувство у  этих  дикарей  быстро  сменялось  другим;
увидав, что они одни бьются  с  неприятелем,  а  дворяне  Пожарского  им  не
помогают, козаки в сердцах опять вышли из острога, ругая дворян: "Они богаты
и ничего не хотят делать, мы наги и голодны и одни бьемся; так не выйдем  же
теперь на бой никогда".
   Клементьевский острог опять был занят поляками, и гетман расположил  свой
обоз у церкви великомученицы Екатерины (на Ордынке). Видя успех  неприятеля,
видя, с другой стороны, что с одним своим ополчением нельзя поправить  дело,
Пожарский и Минин  послали  князя  Дмитрия  Петровича  Лопату-Пожарского  за
келарем Авраамием Палицыным, который в это время  в  обозе,  у  церкви  Ильи
Обыденного, служил  молебен.  Пожарский  упросил  Авраамия  в  сопровождении
многих дворян отправиться в стан к козакам и уговорить их, чтоб  шли  против
поляков и постарались  не  пропустить  запасов  в  Китай  и  Кремль.  Келарь
отправился сначала к самому важному  месту,  к  Клементьевскому  острогу,  у
которого еще стояла толпа козаков, и начал говорить  им:  "От  вас  началось
дело доброе, вы стали крепко за православную веру и прославились  во  многих
дальних государствах своею храбростию: а теперь, братья, хотите такое доброе
начало одним разом погубить?" Эти слова тронули козаков: они  отвечали,  что
готовы идти на врагов и помрут, а без победы не  возвратятся,  только  пусть
келарь едет в таборы к другим козакам и уговорит их также вступить  в  дело.
Келарь поехал и на берегу реки увидал множество козаков,  которые  сбирались
переходить на тот берег в свои таборы; Палицын уговорил  и  их  возвратиться
назад; другие козаки, которые стояли уже на другом берегу, видя, что  братья
не возвращаются назад, не зная еще, в чем дело, бросились также назад  через
реку, одни в брод, другие по лавам; видя, что дело  пошло  на  лад,  Палицын
переехал через реку в самые таборы козацкие; здесь одни  козаки  преспокойно
пили, другие играли в зернь, но Палицын успел и их уговорить, и вот вся  эта
толпа оборванцев, босых, нагих (ибо все награбленное  тотчас  пропивалось  и
проигрывалось), бросилась через реку по следам товарищей с криком: "Сергиев!
Сергиев!" Видя общее движение козаков, ополчение Пожарского также  двинулось
вперед, острог Клементьевский был снова взят у  поляков,  и  русская  пехота
залегла по ямам и крапивам по всем дорогам, чтобы не  пропускать  гетмана  к
городу.
   Уже начинало темнеть, а решительного еще ничего не было; по  всем  полкам
пели  молебны  со  слезами,  чтоб  бог  избавил   от   погибели   Московское
государство, дали обет всего ратью поставить  три  храма:  во  имя  Сретения
богородицы, Иоанна Богослова и Петра митрополита.  Сделать  решительный  шаг
суждено  было  человеку,  который  начал  великое  дело:  Минин  подошел   к
Пожарскому и начал просить у него людей, чтоб промыслить над гетманом. "Бери
кого хочешь", - отвечал ему князь Дмитрий. Минин  взял  уже  известного  нам
перебежчика ротмистра Хмелевского да три дворянские сотни,  перешел  реку  и
устремился на две польские роты, конную и пешую, стоявшие у Крымского двора;
те  испугались  и,  не  дожидаясь  удара  от  русских,  бросились  бежать  к
гетманскому стану, причем одна рота смяла другую; видя это,  русская  пехота
выскочила из ям и пошла также к польским таборам, а за нею двинулось  и  все
конное  ополчение;  поляки  не  могли  выдержать  этого  дружного   натиска;
потерявши 500 человек - потеря страшная при малочисленности  его  войска!  -
гетман  вышел  из  екатерининского  стана  и  отступил  на  Воробьевы  горы;
разгоряченные русские ратники хотели преследовать неприятеля, но  осторожные
воеводы остановили их, говоря,что не бывает на один  день  по  две  радости;
только  сильная  стрельба  продолжалась  два  часа:  в  полках  нельзя  было
расслышать голоса человеческого, и небо стало в зареве, точно от пожара.  На
другой день восходящее солнце застало уже гетмана на дороге к Можайску.
   Соединенными усилиями обоих ополчений гетман был отражен и к  сидевшим  в
Кремле и Китае полякам не пропущено припасов; надобно было теперь  думать  о
том, как бы стеснить их окончательно; но пошла опять рознь между ополчениями
Трубецкого  и  Пожарского,  то  есть  между  козаками  и  дворянами:   князь
Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник князь Пожарский  и  торговый
человек Минин ездили к нему в таборы для совета; но те никак не согласились,
не потому, говорит летопись, чтобы считали это  для  себя  унизительным,  но
боясь убийства  от  козаков.  Скоро  явились  новые  поджигатели  вражды,  о
действиях которых  так  рассказывает  грамота,  разосланная  по  городам  от
Пожарского: "По благословению  великого  господина  преосвященного  Кирилла,
митрополита ростовского и  ярославского,  и  всего  освященного  собора,  по
совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский  приход  с
польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и
четыре ночи. Божиею милостию и пречистой богородицы и московских чудотворцев
Петра, Алексия, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и
всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Хоткеева с  польскими
и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили,  в
город их с запасами  не  пропустили,  и  гетман  со  всеми  людьми  пошел  к
Можайску. Иван и Василий Шереметевы  до  5  сентября  к  нам  не  бывали;  5
сентября приехали, стали в полках князя Дмитрия  Тимофеевича  Трубецкого,  и
начал Иван Шереметев с старыми заводчиками всякого зла, с  князем  Григорьем
Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным,  атаманов  и
козаков научать на всякое зло, чтобы разделение и  ссору  в  земле  учинить,
начали наговаривать атаманов и  козаков  на  то,  чтоб  шли  по  городам,  в
Ярославль, Вологду и другие города, православных христиан разорять. Да  Иван
же Шереметев с князем Григорием Шаховским научают атаманов и козаков, чтоб у
нас начальника, князя Дмитрия  Михайловича,  убить,  как  Прокофья  Ляпунова
убили, а Прокофий убит от завода Ивана же Шереметева, и нас бы  всех  ратных
людей переграбить и от Москвы отогнать. У Ивана Шереметева с  товарищами,  у
атаманов и козаков такое умышленье, чтобы литва в Москве сидела, а им бы  по
своему таборскому воровскому начинанью все делать,  государство  разорять  и
православных  христиан  побивать.  Так  вам  бы,  господа,  про  такое  злое
начинанье было ведомо, а жить бы вам с великим спасеньем и к  нам  обо  всем
отписать, как нам против таких воровских заводов стоять".
   Важнее всего, разумеется, было не допустить козаков уйти из-под Москвы  и
овладеть северными городами. Козаки кричали, что они голодны и  холодны,  не
могут долее стоять  под  Москвою,  пусть  стоят  под  нею  богатые  дворяне.
Услыхавши о том, как рушится доброе дело под Москвою,  троицкий  архимандрит
Дионисий созывает братию на собор для совета: что делать? Денег в  монастыре
нет, нечего послать козакам; какую им почесть оказать и  упросить,  чтоб  от
Москвы не расходились, не отомстивши врагам крови христианской?  Приговорили
послать козакам сокровища церковные, ризы, стихари,  епитрахили  саженные  в
заклад в тысяче рублях на короткое время, написали им и грамоту. Но  посылка
тронула козаков: совестно, страшно показалось им брать  в  заклад  церковные
вещи из монастыря св. Сергия, и  они  возвратили  их  в  монастырь  с  двумя
атаманами и в грамоте обещались все претерпеть, а от Москвы не уйти. Надобно
было после этого уладить дело между воеводами: приговорили всею  ратью,  что
Пожарский и Минин в козацкие таборы ездить не будут,  а  будут  все  воеводы
съезжаться на среднем месте на Неглинной и промышлять земским делом. Воеводы
разослали по городам грамоты: "Были у нас  до  сих  пор  разряды  разные,  а
теперь, по милости божией, мы, Дмитрий Трубецкой  и  Дмитрий  Пожарский,  по
челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились,  что  нам
да  выборному  человеку  Кузьме  Минину  Москвы  доступать   и   Российскому
государству во всем добра хотеть без всякой  хитрости,  а  разряд  и  всякие
приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно  место  и  всякие
дела делаем заодно и над  московскими  сидельцами  промышляем:  у  Пушечного
двора и в Егорьевском монастыре, да у Всех святых на Кулишках поставили туры
и из-за них по городу  бьем  из  пушек  беспрестанно  и  всякими  промыслами
промышляем. Выходят из города к нам выходцы,  русские,  литовские,  немецкие
люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается  много  людей,  да
много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а  хлеба
и никаких других запасов ничего у них не осталось, и  мы  надеемся  овладеть
Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах  слушать  наших  грамот  -
Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и  писать  об  всяких  делах  к  нам
обоим, а которые грамоты станут приходить к вам  от  кого-нибудь  одного  из
нас, то вы бы этим грамотам не верили".
   Когда таким образом дело уладилось под Москвою,  пришли  дурные  вести  с
севера:  малороссийские  козаки,  или  черкасы,  отделившись  от  Ходкевича,
подошли нечаянно к Вологде и взяли ее; вологодский архиепископ Сильвестр так
описывал это происшествие в грамоте к Пожарскому: "22 сентября,  за  час  до
восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно
изгоном, город взяли, людей всяких посекли, церкви божии поругали,  город  и
посады выжгли до основания; воевода князь Иван  Одоевский  Меньшой  ушел,  а
другого воеводу - князя Григорья Долгорукого и дьяка Корташева  убили;  меня
грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи, много раз  приводили  к
казни, но господь смилосердовался, чуть живого отпустили. А когда они пришли
к Вологде,  то  воеводским  нераденьем  и  оплошеством  от  города  отъезжих
караулов, сторожей на башнях, на остроге и  на  городской  стене,  головы  и
сотников с стрельцами, у наряда пушкарей и затинщиков не было; были у  ворот
на карауле немногие люди, и те не слыхали, как литовские люди в город вошли,
а большие ворота были не замкнуты. Польские и литовские люди пошли с Вологды
25 сентября; и теперь, господа, город Вологда  жженое  место,  окрепить  для
осады и наряд прибрать некому; вологжане, которые убежали, в город сходиться
не смеют; пришел с Белаозера воевода  Образцов  с  своим  полком  и  сел  на
Вологде, но его никто не слушает, друг друга грабят: так  вам  бы,  господа,
прислать на Вологду воеводу крепкого  и  дьяка;  а  все,  господа,  делалось
хмелем, пропили город Вологду воеводы".
   С другой стороны, приходили в Москву вести, что Ходкевич  хочет  прислать
врасплох отряды и провести запасы осажденным в Китай и Кремль. Воеводы стали
думать, как бы не пропустить поляков, и велели всей рати плести плетеницы  и
копать большой ров на Замоскворецком полуострове, от одного берега  реки  до
другого; сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за  работами.
Еще в половине сентября Пожарский послал в Кремль  грамоту:  "Полковникам  и
всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле,  князь
Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе  в  осаде,
голод безмерный и нужду великую терпите,  ожидаючи  со  дня  на  день  своей
гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского  государства
изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят  с  вами  вместе  для
своего живота. Вам самим ведомо, в прошлом  году  (по  сентябрьскому  счету)
Карл Ходкевич был  здесь  со  всем  своим  войском,  пан  Сапега  с  великим
собранием, а в Москве польские люди сидели с Зборовским  и  другими  многими
полковниками, войска польского и литовского было тогда много: но мы, надеясь
на милость божию, польских и литовских людей не побоялись. Теперь же вы сами
гетманов приход видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не  со  всеми
людьми были. Гетмана в другой раз не ждите: черкасы,  которые  были  с  ним,
покинули его и пошли в Литву; сам гетман ушел в  Смоленск,  где  нет  никого
прибылых людей, сапежинское войско все  в  Польше.  Ведаете  сами,  какая  в
Москве не правда сталась от Жигимонта короля  да  от  польских  и  литовских
людей: и вам бы в той не правде душ своих