угвию всего
православного христианского воинства двинулись на безбожный  язык  казанский
и, получив неизреченным божиим милосердием победу,  возвращались  домой,  то
какое доброхотство к  себе  испытали  мы  от  людей,  которых  ты  называешь
мучениками? Как пленника, посадивши в судно, везли с ничтожным отрядом  чрез
безбожную и неверную землю". Но здесь нет ни малейшего указания на невольный
поход, ибо Иоанн прямо говорит: "Когда мы двинулись";  потом  Иоанн  говорит
ясно, что не заботились о его безопасности,  везли,  как  пленника,  уже  на
возвратном пути, по взятии Казани. Курбский  обвиняет  Иоанна  в  недостатке
храбрости во время казанского похода,  в  желании  поскорее  возвратиться  в
Москву; Иоанн  возвращает  ему  все  эти  обвинения  и  так  описывает  свое
поведение и поведение  бояр  в  казанских  войнах:  "Когда  мы  посылали  на
Казанскую землю воеводу своего, князя Сем. Ив. Микулинского,  с  товарищами,
то что вы говорили? Вы говорили, что мы послали их в опале своей,  желая  их
казнить, а не для своего дела! Неужели это храбрость счужбу ставить в опалу?
Так ли покоряются  прегордые  царства!  Сколько  потом  ни  было  походов  в
Казанскую землю, когда вы ходили без понуждения, охотно? Когда  бог  покорил
христианству этот варварский народ, и тогда вы не хотели воевать, и тогда  с
нами не было больше пятнадцати тысяч по вашему  нехотению.  Во  время  осады
всегда вы подавали дурные советы: когда запасы перетонули, то вы, простоявши
три  дня,  хотели  домой  возвратиться!  Никогда  не  хотели  вы   подождать
благоприятного времени; вам и голов своих не было  жаль,  и  о  победе  мало
заботились; победить  или  потерпеть  поражение  только  бы  поскорее  домой
возвратиться. Для этого скорого возвращения войну вы оставили,  и  от  этого
после много было пролития христианской крови. На приступе если б  я  вас  не
удержал, то вы  хотели  погубить  православное  воинство,  начавши  дело  не
вовремя". Как согласить эти слова: "Я посылал, если б я вас не удержал" - со
словами: "Вы государились, а я ничем не владел"? Эти  несогласия  показывают
нам ясно, с какого рода  памятником  мы  имеем  дело  и  как  мы  им  должны
пользоваться.
     Важное  значение  Сильвестра  и  Адашева,   проистекавшее   из   полной
доверенности к ним Иоанна в известное время, бесспорно,  явственно  из  всех
источников; но вместе явно также, что Иоанн никогда не был слепым орудием  в
руках этих близких к нему людей. Война Ливонская была предпринята вопреки их
советам,  они  советовали  покорить  Крым.  После  взятия  Казани,   говорит
Курбский, все мудрые и разумные (т. е. сторона Сильвестра)  советовали  царю
остаться еще несколько времени в Казани, дабы совершенно окончить  покорение
страны; но царь "совета мудрых воевод своих  не  послушал,  послушал  совета
шурей своих". Следовательно, Иоанн имел полную свободу поступать  по  совету
тех или других, не находясь под исключительным влиянием  какой-нибудь  одной
стороны. Когда в 1555 году царь выступил против крымского хана  и  пришла  к
нему весть, что один русский отряд уже разбит татарами, то многие советовали
ему возвратиться, но храбрые настаивали на том, чтоб встретить татар, и царь
склонился на совет последних, т. е. на совет приверженцев Сильвестра, потому
что когда Курбский хвалит, то хвалит своих. Таким  образом,  мы  видим,  что
Иоанн в одном случае действует  по  совету  одних,  в  другом  -  других,  в
некоторых же случаях следует  независимо  своей  мысли,  выдерживая  за  нее
борьбу  с  советниками.  О   могущественном   влиянии   Сильвестра   говорят
единогласно все источники; но мы имеем возможность не  преувеличивать  этого
влияния, установить для него настоящую меру, ибо  до  нас  дошел  любопытный
памятник, в котором  очень  ясно  можно  видеть  отношения  Сильвестра  и  к
митрополиту и к царю. Это  послание  Сильвестра  к  митрополиту  Макарию  по
поводу дела о ереси Башкина: "Государю преосвященному  Макарию,  митрополиту
всея Русии, и всему  освященному  собору  благовещенский  поп  Селивестришко
челом бьет. Писал тебе, государю,  Иван  Висковатый:  Башкин  с  Артемьем  и
Семеном в совете, а поп Семен Башкину отец духовный и  дела  их  хвалит;  да
писал, что я, Сильвестр, из Благовещенья образа старинные выносил, а  новые,
своего мудрования поставил; государь святый митрополит! Священник Семен  про
Матюшу мне сказывал в Петров пост на заутрени; пришел на меня  сын  духовный
необычен и многие вопросы мне предлагает  недоуменные.  И  как  государь  из
Кириллова приехал, то я с Семеном царю-государю  все  сказали  про  Башкина;
Андрей-протопоп и Алексей Адашев то слышали ж. Да  Семен  же  сказывал,  что
Матюша спрашивает толкованья многих вещей в Апостоле и сам  толкует,  только
не по существу, развратно, и мы то государю  сказали  ж.  И  государь  велел
Семену говорить Матюше, чтоб он все свои речи в Апостоле изметил;  но  тогда
царь и государь скоро в Коломну поехал и то дело позалеглось. А про Артемья,
бывшего троицкого игумена, сказывает Иван, что мне с ним совет  был;  но  до
троицкого игуменства я его вовсе не знал; а как избирали к  Троице  игумена,
то Артемья привезли из пустыни; государь велел ему побыть в  Чудове,  а  мне
велел к нему приходить и к себе велел его призывать и смотреть в нем всякого
нрава и духовной пользы. В то  же  время  ученик  его  Порфирий  приходил  к
благовещенскому священнику Семену и вел с ним  многие  беседы  пользы  ради;
Семен мне пересказывал все, что с ним говорил Порфирий; я усумнился,  позвал
Порфирия к себе, дважды, трижды беседовал с ним довольно о пользе духовной и
все пересказал царю-государю. Тогда  царь-государь  богом  дарованным  своим
разумом и богорассудным смыслом ошибочное Порфириево учение и в учителе его,
Артемии, начал примечать". Здесь, с одной  стороны,  видна  высокая  степень
доверия, которою пользовался Сильвестр: его посылал царь к Артемию испытать,
годится ли последний занять место троицкого игумена; но, с  другой  стороны,
ясно видно, что Сильвестр должен был обо всем докладывать Иоанну и  тот  сам
распоряжался, как вести дело, сам вникал в него и своим  разумом  и  смыслом
подмечал то, чего не мог заметить Сильвестр; когда Иоанн уезжал  из  Москвы,
дела останавливались. Как же после этого  можно  буквально  принимать  слова
Иоанна и думать, что Сильвестр владел государством, оставляя  ему  одно  имя
царя? Всего страннее предполагать, чтоб человека с таким  характером,  какой
был у Иоанна, можно было держать в удалении от дел! Наконец, мы  считаем  за
нужное сказать несколько слов о поведении Иоанна относительно крымского хана
после сожжения Москвы Девлет-Гиреем, потом относительно короля  шведского  и
особенно относительно Батория; неприятно поражает нас этот скорый переход от
гордости к унижению; мы готовы и по своим понятиям имеем право видеть  здесь
робость. Но мы не должны забывать разности понятий, в каких воспитываемся мы
и в каких воспитывались предки наши XVI века; мы  не  должны  забывать,  как
воспитание в известных правилах, образованность  укрепляют  нас  теперь,  не
позволяют нам обнаруживать этих резких переходов, хотя бы они и  происходили
внутри нас. Но люди  веков  предшествовавших  не  знали  этих  искусственных
укреплений и сдерживаний и потому не стыдились резких  переходов  от  одного
чувства к другому, противоположному; эту резкость переходов мы  легко  можем
подметить и теперь в людях, которые  по  степени  образования  своего  более
приближаются к предкам. Притом относительно Иоанна IV мы не должны забывать,
что это был внук Иоанна III, потомок Всеволода III; если некоторые  историки
заблагорассудили представить его вначале героем, покорителем царств, а потом
человеком постыдно робким, то он нисколько в этом не виноват. Он  предпринял
поход под Казань по убеждению в  его  необходимости,  подкреплялся  в  своем
намерении религиозным одушевлением,  сознанием,  что  поход  предпринят  для
избавления христиан от неверных, но вовсе не вел  себя  Ахиллесом:  сцена  в
церкви на рассвете, когда уже войска пошли на приступ, сцена, так  просто  и
подробно рассказанная летописцем,  дает  самое  верное  понятие  об  Иоанне,
который является здесь вовсе не героем. Иоанн  сам  предпринимал  поход  под
Казань, потом под Полоцк,  в  Ливонию  по  убеждению  в  необходимости  этих
походов, в возможности счастливого их окончания, и тот же самый Иоанн спешил
как можно скорее прекратить войну  с  Баторием,  ибо  видел  недостаточность
своих средств для ее успешного ведения: точно так как дед  его,  Иоанн  III,
сам  ходил  с  войском  под  Новгород,  под  Тверь,  рассчитывая  на   успех
предприятия, и обнаружил сильное нежелание сразиться с Ахматом,  потому  что
успех был вовсе неверен. Таковы были все эти московские или вообще  северные
князья-хозяева, собиратели земли.
     Но если, с одной стороны, странно желание  некоторых  отнять  у  Иоанна
значение важного самостоятельного деятеля в нашей истории;  если,  с  другой
стороны, странно выставлять Иоанна героем в начале его поприща  и  человеком
постыдно робким в конце, то более чем странно  желание  некоторых  оправдать
Иоанна; более  чем  странно  смешение  исторического  объяснения  явлений  с
нравственным их оправданием. Характер, способ действий Иоанновых исторически
объясняются борьбою старого с новым, событиями, происходившими в малолетство
царя, во время его болезни  и  после;  но  могут  ли  они  быть  нравственно
оправданы  этою  борьбою,  этими  событиями?  Можно  ли  оправдать  человека
нравственною  слабостию,  неуменьем  устоять  против  искушений,   неуменьем
совладать с порочными наклонностями своей природы? Бесспорно, что  в  Иоанне
гнездилась страшная болезнь, но зачем же было позволять ей  развиваться?  Мы
обнаруживаем глубокое сочувствие, уважение к падшим в борьбе,  но  когда  мы
знаем, что они пали, истощив все зависевшие от  них  средства  к  защите;  в
Иоанне же этой борьбы с самим собою, с своими страстями мы вовсе  не  видим.
Мы видим в нем сознание своего падения. "Я знаю, что я зол", -  говорил  он;
но это сознание есть обвинение, а не оправдание ему; мы не можем не уступить
ему больших дарований и большой, возможной в то время  начитанности  но  эти
дарования, эта начитанность не оправдание, а обвинение ему.  Его  жестокости
хотят  оправдать  суровостию  нравов  времени;  действительно,  нравственное
состояние общества во времена  Иоанна  IV  представляется  нам  вовсе  не  в
привлекательном виде; мы видели, что борьба между старым  и  новым  шла  уже
давно и давно уже она приняла такой характер, который не  мог  содействовать
умягчению нравов, не мог приучить к осторожному обхождению с жизнию и честию
человека;  действительно,  жесткость  нравов  выражается  и   в   письменных
памятниках   того   времени:   требуя   установления   наряда,   прекращения
злоупотреблений, указывали на жестокие средства как на единственно способные
прекратить зло; так, например, в очень распространенном в древности сказании
Ивана  Пересветова  "О  царе  турском  Магмете,  како  хотел  сожещи   книги
греческия" строгий суд и жестокие казни султана прославляются как  достойные
подражания: "Магмет-салтан учал говорити: аще не такою грозою великий  народ
угрозити, ино и правду в землю не ввести". Но возможность найти объяснение в
современном обществе не есть оправдание для  исторического  лица;  да  и  не
смеем мы сложить вину дел Грозного на русское общество XVI века потому:  оно
было  основано  на  другом  начале,  чем  то  общество,   которым   управлял
Магмет-султан; оно было способно выставить человека, который  указал  Иоанну
требования этого основного начала; русское общество, выставив  св.  Филиппа,
провозгласив  устами  этого  пастыря  требования  своего  основного  начала,
высказав свое неодобрение образу действий Грозного, показав, что имело закон
и пророка, очистилось, оправдалось пред историею, вследствие чего Иоанн,  не
послушавшийся увещаний Филипповых, оправдан быть не  может.  Иоанн  сознавал
ясно высокость своего положения, свои права, которые берег так  ревниво;  но
он не сознал одного из самых высоких  прав  своих  -  права  быть  верховным
наставником,  воспитателем  своего  народа:  как  в  воспитании  частном   и
общественном, так и в воспитании всенародном  могущественное  влияние  имеет
пример наставника, человека, вверху стоящего, могущественное  влияние  имеет
дух слов и дел его. Нравы народа были суровы, привыкли к  мерам  жестоким  и
кровавым; надобно было отучать от этого; но что сделал Иоанн? Человек  плоти
и крови, он не сознал нравственных, духовных средств для установления правды
и наряда или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения он  усилил
болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и  плахам;  он  сеял  страшными
семенами, и страшна была жатва - собственноручное  убийство  старшего  сына,
убиение  младшего  в  Угличе,  самозванство,  ужасы  Смутного  времени!   Не
произнесет историк слово оправдания такому  человеку;  он  может  произнести
только слово сожаления, если, вглядываясь внимательно в страшный образ,  под
мрачными чертами мучителя подмечает скорбные черты жертвы; ибо и здесь,  как
везде, историк обязан указать на связь  явлений:  своекорыстием,  презрением
общего блага, презрением жизни и чести ближнего сеяли Шуйские с товарищами -
вырос Грозный.
     Подобно деду своему, Иоанну III, Иоанн IV  был  очень  высокого  роста,
хорошо  сложен,  с  высокими  плечами,  широкою   грудью;   по   иностранным
свидетельствам, он был полон, а по русским -  сухощав,  глаза  у  него  были
маленькие и живые, нос выгнутый, усы длинные. Привычки, приобретенные им  во
вторую половину жизни, дали лицу его мрачное,  недовольное  выражение,  хотя
смех беспрестанно выходил из уст его. Он имел обширную  память,  обнаруживал
большую деятельность; сам  рассматривал  все  просьбы;  всякому  можно  было
обращаться прямо к нему с жалобами на областных  правителей.  Подобно  отцу,
любил монастырскую жизнь, но по живости  природы  своей  не  довольствовался
одним посещением монастырей, созерцанием тамошнего быта:  в  Александровской
слободе завел монастырские обычаи, сам был игуменом, опричники - братиею. По
русским и иностранным свидетельствам, в первую  половину  жизни  Иоанн  мало
занимался охотою, посвящая все свое время делам правления; когда Баторий  по
окончании войны прислал просить у царя красных кречетов, то Иоанн велел  ему
отвечать, что послал за ними на Двину и Поморье нарочно; были у него кречеты
добрые, да поизвелись, давно уже он мало охотится, потому что пришли на него
кручины большие. Баторий в благодарность за кречетов спрашивал,  какие  вещи
особенно любит царь, чтоб прислать их ему; Иоанн отвечал, что он охотник  до
аргамаков, до жеребцов добрых, до шапок хороших железных с  наводом  пищалей
ручных чтоб были добры цельны и легки.


ДОПОЛНЕНИЯ
     I. Заметка относительно завоевания Сибири

     Мы не можем оставить нашего рассказа о  покорении  Сибири  Ермаком  без
некоторых объяснений, потому  что  в  источниках  этого  рассказа  находятся
разноречия,  составляющие  предмет   спора.   Карамзин   достовернейшею   из
летописей, повествующих о покорении Сибири, признает ту летопись, которую мы
знаем в печати по изданию г. Спасского (1821 года), и  полагает  составление
ее около 1600 года: "Автор (говорит Карамзин) имел  в  руках  своих  грамоты
Иоанновы, данные Строгановым, и пишет основательно,  просто:  буду  называть
сию действительно историческую повесть Строгановскою летописью. В 1849  году
г.  Небольсин  в  сочинении  своем  "Покорение  Сибири"  вооружился   против
показаний  Строгановской  летописи  (будем  называть  ее  так   по   примеру
Карамзина) и старался дать преимущество другой летописи, Есипова,  названной
так по имени своего составителя; г. Небольсин  говорит:  "Летопись  Есипова,
несмотря на риторику и фразерство, - кратчайшая. Она  излагает  происшествия
просто, внятно,  без  претензий  на  ученость,  без  особенных  увлечений  в
чью-либо личную пользу; она заключает в себе обстоятельства, которые служили
поводом  к  ее  осуществлению,   поименовывает   автора,   указывает   время
составления и  не  скрывает,  что  летописец  распространил  тот  подлинник,
которым он сам руководствовался. Из этого следует заключить, что Есипов худо
ли, хорошо ли, но действовал не без критики и  описываемые  им  происшествия
соображал с хронологическим их порядком и с местными обстоятельствами. Здесь
про Строгановых, пермских купцов,  ничего  особенного  не  говорится,  и  на
первом плане стоит один  только  "оный  велемудрый  ритор  Ермак"  с  своими
людьми. Есипов выкинул даже из первообраза своей летописи ссылку  на  другую
летопись: "Инии же поведают летописцы, яко призваша их (Ермака с товарищи) с
Волги Строгановы и даша им имения" и проч. Есипов понимал, что здесь  каждое
слово-вещь невозможная, и потому просто пишет, что Ермак  с  товарищами  сам
пришел с Волги в Сибирь. Другая летопись неизвестного автора. Она  повторяет
многое, что есть у Есипова, но еще более, чем Есиповская летопись, округляет
периоды, увеличивает их объем  вставочными  предложениями  и  всюду  блестит
цветами  красноречия,  употребляя  обороты  и  выражения,  которые  обличают
составление ее в позднейшее время, чем летопись Есипова, не говоря  уже  про
промахи против грамматики славяно-церковного языка, под который  составитель
летописи очень старался подделаться. Все эти  обстоятельства  заставляют  не
давать ей той веры, которую внушает к себе  летопись  Есипова,  а  кой-какие
особенности усугубляют это недоверие и возлагают обязанность подвергнуть  ее
строгой  критике.  Занявшись  с  самого  начала  ознакомлением  читателя   с
важностью значения  именитых  пермских  солеваров  в  государственном  быту,
задолго до появления Ермака на сцене, летопись неизвестного автора выпускает
из царских грамот все те выражения, которые могут навести на след к  правде,
и всеми силами старается выставить Ермаковых козаков существами,  непохожими
на обыкновенных людей  этого  разряда:  его  козаки  не  воры  (в  тогдашнем
значении этого слова),  а  сладенькие  витязи,  всегда  готовые  плакать  от
умиления; они не обыкновенные смертные, которых неприятель может при  случае
разбить в битве и одолеть силою, а почти всюду победоносные герои; автор так
и  хлопочет,  чтоб  отстранить  какую-нибудь   неделикатность   со   стороны
покорителей, и каждому поступку их придает  вид  самого  строгого  приличия,
хотя бы для этого нужно было переиначить события. Подобного рода пристрастия
повели  за  собой  и  другого  рода  ошибки:  автор  выводит   события,   не
подтверждаемые  никакими  официальными  актами,  и  прибавляет,  где  только
возможно, то, что может дать важный блеск имени Строгановых. Карамзин в  670
примечании к IX тому своей Истории и Есиповскую и Строгановскую летописи-обе
называет древнейшими и достоверными; в 664 примечании  к  тому  же  тому  он
безусловно объясняет, что следует Строгановской летописи, а почему он именно
ей следует, этого он не заблагорассудил открыть нам, а в 644 примечании к IX
же тому Строгановскую  летопись  он  называет  достовернейшею  всех  иных  и
сочиненною, вероятно, около 1600 года. Эти  слова  не  заслуживают  никакого
вероятия уже потому, что Строгановская летопись в  самом  начале  говорит  о
Сибирской архиепископии, тогда как первая  архиепископия  учреждена  там  не
ранее 1621 года, и в самом конце говорит о строении городов  и  церквей,  об
очищении "всея Сибирския земли", о проповеди  евангельской  во  всех  концах
Сибири и о распространении христианства между инородцами, что  и  заставляет
нас относить эту летопись по крайней мере ко второй половине XVII  столетия;
может быть, даже она и еще позже составлена".
     Всякий, сравнивавший летописи Есипова  и  Строгановскую,  согласится  с
нами, что отзыв о способе изложени