помогло, особенно  после  себежского  дела;  великий
князь говорил с матерью своею и с боярами, что отправлять  к  королю  послов
своих ему непригоже: прежде отец его никогда не посылывал; и  на  съезд  ему
послов своих отправить также непригоже; много о том бывало речей от  папы  и
от цезаря, чтоб послам быть  на  съезде,  и  князь  великий  Василий  всегда
отговаривал. С этим решением Оболенский опять  отправил  человека  своего  к
Радзивиллу; в грамоте своей он дал ему знать, что государи в сношениях своих
друг с  другом  должны  поддерживать  достоинство  государств  своих,  а  не
считаться летами: "Ведомо вам гораздо, что с божиею  волею  от  прародителей
своих государи наши государства свои держат; отец государя  нашего,  великий
государь Василий, был на государствах отца своего и на своих; теперь сын его
на тех же государствах деда и отца своего; государь  наш  теперь  в  молодых
летах, а милостию божиею государствами своими в совершенных летах. А что  ты
писал о съезде посольском на границах, то это  кто-нибудь,  не  желая  между
государями доброго согласия, такие  новизны  выдумывает;  от  предков  наших
государей повелось, что от королей к ним послы ходили и дела у них делали".
     Король сделал еще шаг вперед: в июлe месяце прислал уже прямо от себя к
Иоанну кревского наместника  Никодима  Техановского  с  прежним  требованием
присылки великих послов в Литву и с опасною грамотою на них. В Думе  решили:
Никодима отпустить, а к королю послать сына боярского доброго, для того чтоб
с королем дела не порвать; а не послать к королю человека, то вперед задрать
о мире будет тяжело. И отправили в Литву сына боярского Хлуденева с  опасною
грамотою на королевских послов. Хлуденев возвратился уже в ноябре и объявил,
что к Рождеству будут в Москву великие литовские послы - полоцкий воевода Ян
Юрьевич Глебович с товарищами; Хлуденев сказывал также, что по дороге  честь
ему была велика, кормы давали вдоволь и чтили  его.  Ян  Глебович  явился  к
назначенному сроку, и переговоры открылись; они начались спором о  том,  кто
первый начал войну - литовцы или русские. Говорили бояре  с  послами  о  том
многие речи;  бояре  говорили:  королевы  люди  начали,  а  послы  говорили:
великого князя люди начали - и долго о том  говорили.  Послы  говорили,  что
король посылал гетмана на северские  города,  потому  что  эти  города  его;
король Казимир отдал их Шемякину и Можайскому, и те изменили и  передали  их
Москве. Бояре отвечали, что северские города были к Киеву, а Киев  -  отчина
великому князю; и о том речей спорных и бранных много  говорили.  Когда  эти
споры наскучили, послы сказали, что  не  для  чего  говорить  о  старине,  а
надобно найти доброе дело, как бы между государями мир устроить. Когда бояре
согласились говорить  о  настоящем  деле,  то  начался  спор,  кому  первому
излагать свои условия; бояре настояли, чтобы первые  говорили  послы,  и  те
начали требованием Новгорода и Пскова.  Бояре  отвечали:  "И  прежде  о  том
бывали речи, да плода не было и  не  будет.  Зачем  говорить  нелепости,  от
которых плода никакого нет? Где Новгород,  где  Псков?  И  конца  тому  нет,
откуда идут ваши речи". После многих спорных  речей  послы  сказали:  "Много
поговоривши, как бы к концу приговориться" - и стали требовать  мира,  какой
был между Казимиром и Василием  Темным.  Бояре  назвали  и  это  бесплодными
речами. Послы стали говорить о мире Иоанна  III  с  Александром,  Василия  с
Сигизмундом; бояре, разбранившись с ними, пошли прочь, и великий князь велел
послам ехать на подворье.
     Во второе совещание послы приехали и долго сидели  молча;  наскучив  их
молчанием, боярин Михаил Юрьевич сказал: "Паны! Хотя бы теперь  дни  были  и
большие, то молчаньем ничего не сделать; а теперь дни короткие,  и  говорить
будете, так все мало времени". Послы отвечали: "Мы уже говорим два дня и все
по приказу господаря своего спускаем, а вы  ни  одного  слова  не  спустите;
скажите нам, как ваш государь с нашим господарем в вечном мире быть  хочет?"
Бояре отвечали, что вечный мир может быть заключен только на  тех  условиях,
на  каких  было  перемирие  между  Сигизмундом  и  покойным  великим  князем
Василием, т. е. чтоб Смоленск навеки был уступлен  Москве;  а  которые  дела
случились уже при Иоанне,  о  тех  вперед  будет  разговор  (говоря).  Послы
сказали на это: "Положите на своем разуме: для чего господарю  нашему  своей
отчины отступиться и в полную писать?" Бояре опять разбранились с послами, и
те уехали на подворье. Третье совещание  началось  так  же,  как  окончилось
второе, многими спорными речами;  наконец  один  из  послов  сказал:  "Много
говорим речей, а к концу не приговоримся; поискать  бы  нам  среднего  пути:
господарю нашему Смоленска уступить на голые слова нельзя". Бояре  спросили:
"Что значит "голые слова"?" Посол  отвечал:  "Если  государь  ваш  Смоленска
отдать не хочет, то пусть даст господарю нашему другой  какой-нибудь  город,
равный Смоленску величиною и богатством". Бояре с этим предложением пошли  к
великому князю и, возвратившись, отвечали именем Иоанна: "Отец наш  ту  свою
отчину с божьею волею достал и благословил ею нас; мы ее держим за  собою  и
королю никак не уступим; а другой город за нее для чего нам давать? Смоленск
- наша отчина изначала, от предков, и если наши предки случайно ее потеряли,
то нам опять дал ее бог, и мы ее не  уступим".  Видя,  что  нет  возможности
заключить вечный мир, послы предложили перемирие. Великий  князь  говорил  с
боярами: "Пригоже ли с королем взять перемирье на время?" И приговорил,  что
"пригоже для иных  сторон  недружных:  Крым  неведом,  с  царем  Саип-Гиреем
крепости еще нет никакой, и Ислам-Гирей - человек шаткий,  нестоятельный;  а
казанские люди изменили, и с ними еще дела никакого не  сделано;  для  этого
пригоже с королем взять перемирье, чтоб с теми  сторонами  поуправиться".  В
переговорах о перемирии  главное  затруднение  состояло  в  том,  что  бояре
требовали назад Гомель и свободы пленных, на что послы никак не соглашались,
желая, чтобы война кончилась  хотя  каким-нибудь  приобретением  для  Литвы;
относительно же  пленных  представляли  опять  на  вид,  как  и  во  времена
Василиевы, что у короля в руках знатные пленники московские и ему  невыгодно
променять их на незнатных литовских; бояре говорили: "Какая прибыль  пленных
не отпустить и своих не взять? Ведь они люди,  и  если  люди,  так  смертны;
были, да не будут - и в том  какая  прибыль?  А  Гомель  -  отчина  государя
нашего, и королю за собою зачем чужое держать? У вашего  господаря  в  плену
добрые люди, а у нашего - молодые, да зато их много: так бы  на  большинство
натянуть, меньших людей больше взять. В больших душа и в  меньших  душа  же,
обои погибнут - и в том какая прибыль для  обеих  сторон!"  Послы  никак  не
соглашались  и  требовали  также,  чтоб  великий  князь   разорил   городки,
поставленные им во время войны на своей и на Литовской  земле.  Согласились,
что пленным свободы не будет, что  Гомель  останется  за  королем,  а  новые
городки, Заволочье и Себеж, - за великим князем;  но  после  этого  начались
споры относительно границ  волостям;  тут  уладиться  не  могли,  переговоры
рушились, послы уже откланялись великому  князю,  но  перед  самым  отъездом
сказали приставу: "Захотят бояре еще делать, и мы с  ними  хотим  делать;  а
государевым здоровьем у нас хоромы теплы и кормов много, можно  нам  мешкать
за государевыми делами, только бы дал бог дело сделалось". Пристав сказал об
этом боярам,  послов  опять  позвали  на  совещание,  и  наконец  уладилось,
заключили  перемирие  на  пять  лет,   от   Благовещеньева   дня   1537   до
Благовещеньева дня 1542 года.
     В Думе прямо объявили о необходимости заключить  перемирие  с  королем,
чтоб иметь возможность поуправиться с Казанью  и  Крымом.  Одним  из  первых
распоряжений правительства по смерти Василия было отправление сына боярского
Челищева в Крым с известием о восшествии на престол Иоанна.  Челищев  должен
был бить челом Саип-Гирею, чтоб пожаловал нового великого князя, учинил  его
себе впрок братом и другом, как великий князь Василий был  с  Менгли-Гиреем;
посол должен был также сказать хану: "Если дашь шертную грамоту, то  большой
посол, князь Стригин-Оболенский, уже ждет в Путивле с большими  поминками  и
немедленно пойдет к тебе". Но, суля неопределенно большие поминки за шертную
грамоту, Челищев по-прежнему не должен  был  ничего  давать  в  пошлину,  не
должен был давать клятвы, что великий князь  будет  присылать  хану  поминки
уроком.
     В генваре отправлен был Челищев в Крым, а в  мае  татары  уже  разоряли
русские места по реке Проне, но были прогнаны. Скоро, однако, в самом  Крыму
встала усобица между ханом Саип-Гиреем и старшим по нем  из  Гиреев-Исламом;
Орда разделилась между соперниками, и это разделение было очень полезно  для
Москвы, ибо хотя оба хана следовали прежним разбойничьим привычкам и  ни  от
одного из них нельзя было надеяться прочного союза, однако силы  разбойников
были разделены. Ислам дал обещание  королю  стоять  с  ним  заодно  на  всех
неприятелей, следовательно, и на московского великого князя и в то же  время
прислал в Москву с предложением союза; но разумеется, главная  цель  посылки
была требование казны: "Которую казну  ты  к  Саип-Гирею  послал,  ту  казну
пришли мне: меня царем учинил турский султан, так ему надобно послать  много
поминков". В Москве действительно сочли за лучшее послать  казну  к  Исламу,
потому что нерасположение Саипа было слишком явно: он  пограбил  Челищева  и
всех его людей. Князь Стригин-Оболенский  получил  вследствие  этого  приказ
ехать из Путивля в Крым к Исламу с большими поминками; очень  вероятно,  что
Оболенский не  хотел  ехать  в  Крым,  зная,  что  обыкновенно  терпели  там
московские послы, и он искал всякого  рода  отговорок,  но  та,  которую  он
нашел, очень любопытна для нас; он писал великому князю: "Ислам  отправил  к
тебе послом Темеша; по этого Темеша в Крыму не знают и имени ему не  ведают;
в том бог волен да ты, государь: опалу на меня  положить  или  казнить  меня
велишь, а мне против этого Исламова посла,  Темеша,  нельзя  идти".  Великий
князь положил на Оболенского опалу и вместо его  велел  идти  в  Крым  князю
Мезецкому. Начались пересылки с обычным характером: московское правительство
требовало от Ислама шертной грамоты, деятельного союза против  Литвы;  Ислам
требовал  денег,  жаловался,  что  великий  князь  не  исполнил   отцовского
завещания, по которому будто бы Василий в знак дружбы отказал  ему,  Исламу,
половину казны своей. В августе 1535 года, когда  полки  московские  шли  на
защиту Северской стороны от литовцев, крымцы  напали  на  берега  Оки,  были
отражены, но отвлекли московские  силы  от  Северской  стороны  и  облегчили
королевскому войску взятие Гомеля и Стародуба. Исламовых послов задержали за
это в Москве, но хан отговорился, что воевал московские  области  не  он,  а
Саип,  и  послов  выпустили.  С  московскими  людьми   в   Крыму   поступали
по-прежнему; посол Наумов писал к великому князю: "Приехали  к  Исламу  твои
козаки, и вот князья и уланы начали с них платье снимать, просят соболей;  я
послал сказать об этом Исламу, а князья и уланы пришли на Ислама  с  бранью:
ты у нас отнимаешь, не велишь великому князю нам поминков присылать; а Ислам
говорил: какое наше братство! Нарочно великий князь не шлет к нам  поминков,
не хотя со мною в дружбе и в братстве быть; а князьям сказал:  делайте,  как
вам любо! И они все  хотят  козаков  твоих  продать".  В  Москве,  наоборот,
старались избегать всякого повода к жалобе со стороны  хана:  так,  когда  в
Новгороде Северском крымского посла в ссоре покололи рогатиною, то виновники
были отосланы головою в Крым к хану. Крымского посла при  представлении  два
раза дарили платьем, сам великий князь подавал ему и товарищам его  мед,  но
требовалось, чтоб посол против государева жалованья на колени  становился  и
колпак снимал.
     Скоро сношения с Крымом получили для Москвы новое значение.  Московский
отъезжик, князь Семен Бельский, видя, что дела Сигизмундовы с  Москвою  идут
вовсе не так хорошо, как ему хотелось и как он обещал в Литве, отпросился  у
короля в Иерусалим, будто бы для  исполнения  обета,  но  вместо  того  стал
хлопотать в Константинополе, как бы поднять султана и крымцев  на  Москву  в
союзе с Литвою: с помощию турок и Литвы ему хотелось восстановить  для  себя
не только независимое княжествo Бельское, но  и  Рязанское,  потому  что  он
считал  себя  по  матери,  княжне   рязанской   (племяннице   Иоанна   III),
единственным наследником этого княжества по пресечении мужеской линии князей
рязанских. По заключении уже мира с Москвою Сигизмунд получил  от  Бельского
письмо с уведомлением, что султан взялся помогать ему,  приказал  Саип-Гирею
крымскому и двоим пашам, силистрийскому и  кафинскому,  выступить  с  ним  в
поход, что у пашей этих может быть более  40000  войска,  кроме  Саип-Гирея,
людей его и козаков белгородских; писал,  чтоб  и  Сигизмунд  высылал  своих
великих гетманов со всеми войсками в Московскую землю; просил также  короля,
чтоб дал ему лист, за которым бы мог безопасно приехать в  Литву  для  своих
дел и безопасно отъехать, и чтоб король позволил людям,  живущим  в  имениях
его, Бельского, в Литве, ехать к нему в Перекоп.
     Королю это письмо было вовсе не ко времени, ибо  война  с  Москвою  уже
прекратилась; он отвечал Бельскому: "Ты отпросился у  нас  в  Иерусалим  для
исполнения обета, а не  сказал  ни  слова,  что  хочешь  ехать  к  турецкому
султану; когда сам к нам приедешь и грамоту султанову к нам привезешь, тогда
и сделаем, как будет пригоже.  Ты  просишь  у  нас  грамоты  для  свободного
проезда в Литву, но ведь ты наш слуга, имение у  тебя  в  нашем  государстве
есть, так нет тебе никакой нужды в проездной грамоте:  все  наши  княжата  и
панята свободно к нам приезжают; слуг же твоих мы немедленно велели  к  тебе
отпустить".
     В Москву о происках Бельского дал знать Ислам-Гирей, выставляя при этом
свое доброхотство к великому князю;  он  писал,  будто  Саип-Гирей  известил
султана, что Ислам более не существует, и  вследствие  этой  вести  начались
приготовления к походу с князем Бельским, собрано  было  100000  войска,  но
когда Бельский, приехав в Белгород, узнал здесь, что Ислам жив, и дал  знать
об этом султану, то последний сказал: "Если только Ислам жив, то нашему делу
статься нельзя". Бельский присылал человека к Исламу  с  просьбою  дать  ему
дорогу и быть ему товарищем, но Ислам не согласился. "И ты  ведай,  -  писал
Ислам великому князю, - что оттоманы - люди лихие; султан начинает это  дело
вовсе не для князя Бельского; он не  думает  о  том,  пригоже  ли  Бельскому
княжение или непригоже, лишь бы только камень о камень ударил, лишь  бы  ему
при этом что-нибудь к себе приволочь. Султан и нашей земле покоя не дает,  с
таким устремлением живет, не рассуждая, кто ему земли достает, от холопа или
от рабы родился - ему все равно, лишь бы земли доставал".
     Московское правительство благодарило Ислама за  дружбу  и  послало  ему
дары с просьбою, чтоб выдал или убил Бельского; в то же время решились и  на
другое средство, чтоб только отвлечь Бельского от опасных замыслов:  человек
Бельского объявил московскому послу  в  Крыму,  Наумову,  что  господин  его
возвратится в Москву, если великая княгиня его простит и  даст  ему  опасную
грамоту. На  основании  этого  объявления  послана  была  Бельскому  опасная
грамота такого содержания: "Мы тебя жаловать хотим и гнев свой отложим; вины
твоей, которую ты сделал по молодости, памятовать не хотим, а еще  и  больше
прежнего пожалуем тебя нашим великим жалованьем. Ведаешь и сам, что и прежде
некоторые наши  слуги  ездили  от  нас  к  нашим  неприятелям,  опять  назад
приезжали и этим отечества своего не теряли, предки наши их жаловали и опять
их в отечестве (в родовой чести) восстанавливали. И ты б ныне поехал  к  нам
без всякого опасения".
     Но Бельский почему-то не ехал, и  московское  правительство  продолжало
вести о нем переговоры и с Исламом, и с Саип-Гиреем, которому от времени  до
времени также отправляло посольства. Со стороны Саип-Гирея целию присылок  в
Москву были, разумеется, запросы:  "Прислал  бы  ты  нам  платье,  три  шубы
собольи, три шубы лисьи, три кречета да и  сокольников  бы  прислал;  а  мы,
сколько будет пригоже, братству твоему готовы;  да  прислал  бы  пять  лисиц
черных да пять черных зубов рыбьих". Сын  Саипов  писал:  "Сколько  прошенья
нашего ни будет, ты б нам ни за что не стоял, чтоб  тебе  с  отцом  нашим  в
добром братстве быть". Гонцу отвечали от имени великого князя: "Когда  будет
у нас от брата нашего большой посол добрый человек, тогда мы  с  ним  вместе
отпустим своего большого посла, и, что у нас случится, то мы брату своему  и
пошлем; а что ты нам от царя говорил о нашем холопе  Бельском,  называл  его
Саип-Гирей нашим другом, то разве царь  по  незнанию  о  нем  так  приказал,
назвал его нашим другом? Бельский - холоп наш, а не друг; и  если  брат  наш
захочет нам дружбу свою показать, то он бы его к нам прислал  или  велел  бы
его там убить; это была  б  нам  от  него  первая  дружба".  Гонец  отвечал:
"Приехал Бельский от  турецкого  султана  к  хану,  привез  грамоту  и  рать
подвигает на московскую украйну; государю вашему другом  и  братом  называет
себя; и которые люди бывали на Москве и его знали,  что  он  великого  князя
холоп, те его бранят и в глаза ему плюют; а которые люди  молодые  этого  не
знают, те к нему пристают и идти с ним  хотят;  ведь  Орда,  и  в  ней  люди
разные, один говорит одно, а другой - другое, а государь наш для  людей  так
молвил: а он и сам знает, что Бельский -  холоп".  В  одно  время  с  гонцом
Саиповым отпускали и гонцов Исламовых; последние сказали боярам:  "Некоторые
бояре говорят, чтоб князь великий был в  дружбе  и  братстве  с  Саип-Гиреем
царем, а Ислама оставил: ведомое дело, помирится князь великий с  царем,  то
государю нашему  Ислам-салтану  плохо  будет,  но  и  великому  князю  добра
никакого не прибудет же, так великий князь не потакал  бы  этим  речам".  Им
отвечали, что великий князь Ислама оставить не хочет и у бояр об этом  ни  у
кого ничего не слыхал и слышать не хочет.
     Ислама не хотели оставить в Москве; Ислам был нужен: он  обещал  выдать
Бельского. Но ему не удалось исполнить этого  обещания:  один  из  ногайских
князей, друг Саип-Гиреев, нечаянно напал на Ислама и убил его, захватив в то
же время и Бельского, которого Саип выкупил у него  по  приказанию  султана.
Ставши один ханом в Крыму, Саип послал сказать великому  князю  московскому:
"Если пришлешь мне, что посылали вы всегда нам по обычаю, то хорошо, и мы по
дружбе стоим; а не придут  поминки  к  нам  всю  зиму,  станешь  волочить  и
откладывать до весны, то мы, надеясь на бога, сами  искать  пойдем,  и  если
найдем, то ты уже потом не гневайся. Не жди от нас посла, за  этим  дела  не
откладывай, а станешь медлить, то от нас добра не жди. Теперь не по-старому,
с голою ратью татарскою, пойдем: кроме собственного моего  наряду  пушечного
будет со мною счастливого хана (султана турецкого) сто тысяч конных людей; я
не так буду, как Магмет-Гирей, с голою ратью, не думай,  побольше  его  силы
идет со мною. Казанская земля - мой юрт, и Сафа-Гирей - царь - брат мне; так
ты б с этого дня на Казанскую землю войной больше не ходил, а пойдешь на нее
войною, то меня на Москве смотри".
     Опять с единовластием Саипа началось  вмешательство  крымских  ханов  в
дела казанские, ибо мысль об освобождении Казани  от  русских  и  соединении
всех татарских орд в одну или по крайней мере под одним владеющим родом была
постоянною мыслию Гиреев, которую они высказывали, к  осуществлению  которой
стремились при первом удобном случае. Мы видели, что в послед