льстил ему, представляя, что такое великое дело должно быть
совершено именно таким знаменитым  мужем,  каким  был  он,  Голицын,  притом
уверял его, что это  посольство  даст  ему  удобный  случай  к  приобретению
особенной  милости  короля  и  королевича.   Голицын   принял   предложение.
Жолкевский от его удаления получал  двойную  выгоду:  во-первых,  удалял  из
Москвы, отдавал в руки королевские искателя престола; во-вторых,  удалял  из
Москвы самого видного по способностям и деятельности боярина,  с  остальными
легко было управиться. Михаил Федорович Романов, носивший в это время звание
стольника, был еще  очень  молод,  и  потому  его  нельзя  было  включить  в
посольство; тогда гетман постарался, чтоб послом  от  духовенства  назначили
отца Михаилова, митрополита Филарета; Жолкевский представлял, что  на  такое
важное  дело  нужно  послать  человека,  не  только  по  званию,  но  и   по
происхождению знаменитого, а последнему условию вполне  удовлетворял  только
один Филарет. Уведомляя короля о присяге  Москвы  Владиславу,  гетман  писал
ему: "Один бог знает, что в  сердцах  людских  кроется,  но,  сколько  можно
усмотреть, москвитяне искренно желают, чтобы королевич у них царствовал. Для
переговоров о крещении и других  условиях  отправляют  к  вашей  королевской
милости князя Василия Голицына с товарищами; переговоры эти не будут трудны,
потому что Голицын, пришедши к патриарху с другими боярами, объявил ему, что
"о крещении они будут бить челом, но если бы даже король и  не  исполнил  их
просьбы, то волен бог да господарь, мы ему уже крест целовали  и  будем  ему
прямить"". Удаливши чрез посольство Голицына и  отца  Михайлова,  Жолкевский
распорядился и насчет бывшего царя Василия, который мог быть  также  опасен,
ибо патриарх не считал его монахом: по  настоянию  гетмана  бояре  отправили
Василия в Иосифов Волоколамский монастырь, а братьев его  -  в  Белую,  чтоб
отсюда удобнее было переслать их в Польшу; патриарх, кажется, догадывался об
этом намерении и настаивал, чтоб Шуйского отвезли в Соловецкий монастырь, но
тщетно. Царицу Марию заключили в суздальском Покровском монастыре.
   Филарет и Голицын отправились в челе посольства; между остальными членами
его были: окольничий князь Мезецкий,  думный  дворянин  Сукин,  думный  дьяк
Томила Луговской, дьяк Сыдавный-Васильев; из духовных - спасский архимандрит
Евфимий, троицкий келарь Авраамий Палицын и другие; к ним присоединены  были
выборные из разных чинов люди; число лиц  посольства  простиралось  до  1246
человек. Послам дан был такой наказ: 1)  требовать,  чтоб  Владислав  принял
греческую  веру  в  Смоленске  от   митрополита   Филарета   и   смоленского
архиепископа Сергия, чтоб пришел в Москву православным; 2) чтобы  Владислав,
будучи на престоле, не сносился с папою о  делах  веры,  а  только  о  делах
государственных; 3) если кто-нибудь из людей Московского государства захочет
по своему малоумию отступить от греческой веры,  таких  казнить  смертию,  а
имение их отписать в казну; следовательно, здесь сделано исключение из  того
условия договора, по которому имение у преступников не отбиралось, но шло  к
наследникам; 4) чтоб королевич взял с собою из Польши  немногих  необходимых
людей; 5) прежнего титула  московских  государей  не  умалять;  6)  жениться
Владиславу в Московском государстве на девице греческого закона; 7) города и
места, занятые поляками и вором, очистить  к  Московскому  государству,  как
было до Смуты и как условлено с гетманом; 8)  полякам  и  литовцам,  которые
приедут с Владиславом, давать поместья внутри государства, а не в порубежных
городах. Цель условия ясна: поляки, владея порубежными местами, легко  могли
завести их за Польшу; 9) всех пленников, взятых в Московском государстве  во
время Смут, возвратить без выкупа; 10) король должен отступить от Смоленска,
на посаде и в уезде никакого насилия не делать; 11) на будущий  сейм  должны
приехать московские послы, в присутствии которых вся Речь Посполитая  должна
подкрепить великое утверждение между двумя государствами.
   На случай неодолимого сопротивления с польской стороны  послам  дозволено
было  умерить  свои  требования,  именно  касательно  первой  статьи:   если
королевич на принятие православной веры в Смоленске не согласится и  отложит
это дело до прибытия своего в Москву,  где  примет  решение,  постановленное
духовенством православным и латинским, то послы должны отвечать, что  у  них
на такой случай нет наказа, просить позволения  переписаться  с  патриархом,
боярами и всею землею,  а  королевича  просить  идти  немедленно  в  Москву,
прибавлено, чтобы послы не спорили о вере с панами или учителями латинскими.
Касательно четвертой статьи послы должны были настоять, чтобы  Владислав  не
привозил с собою больше пятисот человек  поляков.  Касательно  титула  послы
могли согласиться, что Владислав постановит о нем  окончательное  решение  в
Москве по приговору патриарха, бояр и всех думных людей. Статью  о  женитьбе
послы могли изменить так: Владислав не может жениться без совета  патриарха,
всего духовенства, бояр и думных людей. Послы не должны были соглашаться  на
вознаграждение короля за подъем и  на  уплату  жалованья  польскому  войску,
бывшему при воре с Сапегою, не должны были соглашаться на построение костела
в Москве, на оставление польских чиновников в порубежных русских городах  до
совершенного успокоения государства; должны были уклониться от переговоров о
порубежных спорных делах, "чтоб за тем большому делу  мешкоты  не  было".  В
случае  же  упорного  настаивания  с  польской  стороны  насчет   означенных
последних пунктов послы должны были отвечать, что они не имеют о них  наказа
и потому решение этих дел  должно  оставить  до  будущих  переговоров  между
Сигизмундом и его сыном, когда уже Владислав будет государем  московским.  В
Москве, как видно, надеялись, что как скоро Владислав станет царем, то будет
по необходимости блюсти выгоды своего государства, вот почему  послы  должны
были прежде всего настаивать на скорейший приезд Владислава в Москву.
   Патриарх отправил с послами от  себя  письмо  к  Сигизмунду,  где  умолял
короля отпустить сына в греческую веру: "Любви ради божией смилуйся, великий
государь, не презри нашего прошения, да и вы сами богу не погрубите,  и  нас
богомольцев своих и таких неисчетных народов  не  оскорбите".  Но  Сигизмунд
прежде всего должен был думать о том, чтоб не  оскорбить  своего  народа  и,
поставленный в необходимость возвратиться в Польшу или  с  целым  Московским
государством, или по крайней мере с частию его, продолжал осаду Смоленска. С
другой стороны, Ян Потоцкий, главный  начальник  над  осаждающими  войсками,
завидуя успеху Жолкевского в Москве, хотел непременно  взять  Смоленск,  его
желание соответствовало  и  желанию  войска,  раздраженного  долгою  осадою.
Несмотря, однако, на  ревность  и  мужество  осаждающих,  их  приступы  были
постоянно  отбиваемы  осажденными,  хотя  между  последними   свирепствовала
заразительная болезнь. Когда получено было известие о договоре Жолкевского с
временным московским правительством, то и смольняне вступили в переговоры  с
королем, но  как  скоро  Сигизмунд  объявил  Шеину,  что  Смоленск,  древняя
собственность Литвы, должен сдаться  не  королевичу,  а  самому  королю,  то
воевода никак не согласился отделиться от Москвы без  согласия  всей  земли.
Окончание переговоров было отложено до приезда великих московских послов.  И
в этом случае город разделился, если  верить  речам  перебежчиков:  дворяне,
которых было около двухсот человек, стрельцы, числом около двенадцати тысяч,
даже духовенство и воевода соглашались сдать город на имя  короля,  полагая,
что им все равно жить, под властию Сигизмунда или его сына, как скоро вера и
права будут  сохранены;  но  торговые  и  посадские  люди  никак  не  хотели
отложиться от Москвы и настаивали, чтоб дожидаться послов.
   Между тем чрез  избрание  Владислава  шведы  необходимо  превращались  из
союзников в врагов Московскому государству: они взяли Ладогу,  но  не  имели
успеха под Иван-городом, жители которого, несмотря на крайность,  оставались
верны самозванцу; Горн разбил Лисовского под Ямою, после  чего  Лисовский  и
Просовецкий с донскими козаками отступили к Пскову, но  рассорились,  потому
что  Лисовский  хотел  служить  Владиславу,  а  Просовецкий  -   самозванцу;
вследствие этого Лисовский пошел  в  Остров,  а  Просовецкий  остановился  в
двадцати верстах от Пскова. Самозванец  по-прежнему  укрепился  в  Калуге  и
должен был, по-видимому,  готовиться  к  войне  с  прежним  своим  союзником
Сапегою, который выступил в Северскую землю как будто для того, чтоб  отнять
ее у самозванца, но на деле было иное: по  соглашению  с  двоюродным  братом
своим  -  канцлером  Львом,  Сапега  должен  был  поддерживать  Лжедимитрия,
отвлекавшего внимание москвитян от замыслов королевских. Владения калужского
царя были довольно обширны: так, например, Серпухов принадлежал  ему;  здесь
сидел воеводою от него известный  нам  Федор  Плещеев.  Оставшись  один  под
Москвою с небольшим своим  войском,  Жолкевский  видел  ясно  всю  опасность
положения,  видел,  что  русские  только  вследствие  крайней  необходимости
согласились принять на престол иноземца  и  никогда  не  согласятся  принять
иноверца,  а  Сигизмунд  никогда  не  согласится  позволить   сыну   принять
православие. Но и теперь, как прежде, самозванец продолжал помогать гетману;
из страха пред простым народом, который не замедлит  встать  за  Лжедимитрия
при первом удобном случае, бояре сами предложили Жолкевскому ввести польское
войско в Москву; гетман согласился с радостию и послал расписать квартиры  в
городе; но в Москве сторожили  каждое  движение:  монах  ударил  в  набат  и
объявил собравшемуся народу, что поляки входят в  Москву,  бояре  испугались
волнения и упросили гетмана обождать еще дня три. Но гетман  сам  испугался,
созвал коло в своем войске и сказал: "Правда,  что  я  сам  хотел  поставить
войско в столице, но теперь, внимательно осмотревшись, впал  в  раздумье.  В
таком большом и  публичном  собрании  я  не  могу  открыть  причин,  которые
препятствуют мне поставить там войско, вышлите  ко  мне  в  палатки  по  два
человека из полка, я им все открою". Когда  депутаты  пришли,  гетман  начал
объяснять дело: "Москва город большой, людный, почти все жители  Московского
государства сходятся в Кремль по делам судным, здесь все разряды.  Я  должен
стать в самом Кремле, вы другие - в Китай-городе, остальные - в Белом. Но  в
Кремле собирается всегда множество народа, бывает там иногда по пятнадцати и
по двадцати тысяч, им  ничего  не  будет  стоить,  выбравши  удобное  время,
истребить меня там, пехоты у меня нет, вы люди до пешего бою неспособные,  а
у них в руках ворота". Приведши в пример первого Лжедимитрия, который  погиб
вместе с поляками, гетман заключил: "Мне кажется  гораздо  лучше  разместить
войско по слободам около столицы, которая будет, таким образом, как будто  в
осаде".
   Но этому плану всего более воспротивился полк Зборовского, состоявший  из
тушинских поляков; последние не переставали жалеть, что у них  вырвана  была
из рук добыча, теперь по крайней мере надеялись, что если Москва будет в  их
руках, то и казна царская будет у них же, а тут гетман как  нарочно  медлит,
обнаруживает  опасение  и  хочет  становиться  только  в  слободах.  Депутат
Зборовского  полка,  Мархоцкий,  отвечал  гетману:  "Напрасно  ваша  милость
считает Москву так могущественною, как была она во время Димитрия, а нас так
слабыми, как были те, которые приехали к нему на свадьбу. Спросите  у  самих
москвичей, и они вам скажут, что от прихода Рожинского до настоящего времени
погибло 300000 детей боярских. В то время, когда Димитрия  и  наших  побили,
вся земля была в собрании около Москвы, потому что царь готовился к войне  с
Крымом, но хотя русских было и много, а наших только три хоругви,  однако  и
тут наших одолели только изменою. А ты теперь приехал на войну, будем биться
и пеши, когда понадобится. Ваша милость жалуетесь, что у вас мало пехоты: мы
каждый день от каждой хоругви  будем  посылать  к  вам  в  Кремль  пехоты  с
ружьями, сколько прикажете. Если боитесь поставить все войско в столице,  то
поставьте наш полк: мы решились дожидаться в Москве или смерти, или  награды
за прежние труды. Что же касается до расположения войска в слободах, то  мне
кажется, что это будет гораздо опаснее, чем помещение его  в  самом  городе.
Недавно мы вступили в мирные сношения с Москвою и уже  так  стали  беспечны,
что большая часть наших всегда в Москве, а не в  обозе,  и  так  ездят  туда
неосторожно, как будто бы в Краков. То же самое будет, когда расположимся  в
слободах: большая часть наших всегда будет в городе,  а  не  при  хоругвях".
Жолкевский отвечал с сердцем: "Я не вижу того, что ваша милость видите:  так
будьте гетманом, сдаю вам начальство!" Мархоцкий отвечал: "Я  начальства  не
хочу, но утверждаю одно, что если вы войска в столице не  поставите,  то  не
пройдет трех недель, как Москва изменит. А от полка своего я объявляю что мы
других еще трех лет под Москвою стоять не намерены".
   С тем депутаты и разошлись от гетмана. Жолкевский не тронулся убеждениями
Мархоцкого и послал Гонсевского в Москву к боярам предложить  им,  чтоб  они
отвели ему Новодевичий монастырь и слободы. Бояре согласились,  но  патриарх
возражал, что неприлично оставить монахинь в монастыре  вместе  с  поляками,
неприлично и выслать  их  для  поляков.  Мнение  патриарха  нашло  отголосок
сильный: около Гермогена начали собираться  дворяне,  торговые  и  посадские
люди, стрельцы. Патриарх дважды посылал за боярами,  зовя  их  к  себе;  они
отговаривались, что заняты  государственным  делом.  Тогда  Гермоген  послал
сказать им, что если они не хотят идти к нему, то он  пойдет  к  ним,  и  не
один, а со всем народом. Бояре испугались, пошли к патриарху и  толковали  с
ним часа два, опровергая слова его  о  неблагонамеренных  замыслах  гетмана.
Гермоген говорил, что Жолкевский  нарушает  условия,  не  отправляет  никого
против калужского вора, хочет  внести  войска  в  Москву,  а  русские  полки
высылает на службу против шведов. Бояре  с  своей  стороны  утверждали,  что
введение  польских  войск  в  Москву  необходимо:  иначе  чернь  предаст  ее
Лжедимитрию; Иван Никитич Романов даже сказал  патриарху,  что  если  гетман
отойдет от Москвы, то им всем, боярам, придется идти  за  ним  для  спасения
голов своих, что тогда Москва достанется вору и патриарх будет  отвечать  за
эту  беду.  Патриарху  прочли  строгий  устав,   написанный   гетманом   для
предотвращения и наказания буйств, которые могут позволить себе поляки, в то
же время Гонсевский, узнав, о чем идет дело у патриарха с  боярами,  прислал
сказать последним, что гетман завтра же высылает войска  против  самозванца,
если  только  московские  полки  будут  готовы.  Это  известие  дало  боярам
решительный перевес  в  споре,  Мстиславский  воспользовался  случаем,  чтоб
превознести гетмана; говорят даже, будто бояре в торжестве решились  сказать
Гермогену, чтоб он смотрел за церковью, а в мирские дела не вмешивался,  ибо
прежде духовенство никогда не управляло государственными делами.  Как  будто
бы предание государства иноверцам не касалось церкви!
   Как бы то ни было, патриарх уступил боярам, уступил  и  народ.  Салтыков,
Шереметев, Андрей Голицын, дьяк Грамотин попеременно разъезжали среди толпы,
выговаривали  за  мятеж,  приказывали  не  замышлять  нового,  народ   утих,
Гонсевский поскакал в стан к гетману с известием, что нет никакой  опасности
расположить войско  в  столице,  что  сами  бояре  просят  об  этом,  гетман
согласился. Ночью с 20  на  21  сентября  поляки  тихо  вступили  в  Москву,
поместились в Кремле, Китае и Белом городе,  заняли  монастырь  Новодевичий,
заняли Можайск, Борисов, Верею для безопасности сообщений своих  с  королем.
Жолкевский для собственной выгоды хотел свято исполнить  обещанное:  решение
распрей между поляками и москвичами предоставлено было равному  числу  судей
из обоих народов; суд был беспристрастный и строгий: так, когда один  пьяный
поляк выстрелил в икону богородицы, то суд приговорил его к отсечению рук  и
сожжению, другой поляк насильно увел дочь у одного  из  московских  жителей:
преступника  высекли  кнутом.  Обязанность  продовольствовать  поляков  была
возложена на замосковные города и волости, которые были расписаны по  разным
ротам, но когда посланные для сбора  припасов  поляки,  по  их  собственному
признанию, самовольно брали все, что кому нравилось, силою  отнимали  жен  и
дочерей у жителей, то последние согласились платить полякам  деньгами,  сбор
которых приняли  на  себя.  Гетману  всего  важнее  было  прибрать  к  рукам
стрельцов, потому что на них должно было опереться народное восстание, и  он
довел дело до того, что по согласию бояр начальство над стрельцами  поручено
было Гонсевскому; сами стрельцы легко согласились  на  это,  ибо  Жолкевский
обходительностию, подарками и угощениями так привлек  их  к  себе,  что  они
готовы были исполнить все, чего бы он ни захотел, сами приходили  к  нему  и
спрашивали, не подозревает ли он кого в измене,  вызываясь  тотчас  схватить
подозрительного человека. Гетману удалось даже поладить с патриархом: сперва
сносился он с ним посредством других, а потом  стал  ходить  к  нему  сам  и
приобрел его расположение.
   Несмотря, однако,  на  все  эти  приязненные  отношения  и  ловкие  меры,
Жолкевский знал, что восстание вспыхнет при первой вести о нежелании  короля
отпустить Владислава в Москву, знал, что эта весть может прийти очень скоро,
и потому спешил оставить столицу. С одной стороны, личным присутствием хотел
он подкрепить своих единомышленников, уговорить короля исполнить договор;  с
другой стороны, он должен был спешить из Москвы для сохранения своей  славы,
для выхода из положения, которое скоро грозило стать крайне затруднительным:
с необыкновенным успехом окончил он  поход  свой,  а  теперь  бесславно  мог
погибнуть  с  своим  ничтожным  отрядом  среди  всеобщего  восстания.  Бояре
испугались, когда гетман объявил, что должен ехать, упрашивали его остаться,
но Жолкевский был непреклонен. Бояре провожали его  далеко  за  город,  даже
простой народ обнаружил к нему расположение, платя ласкою за ласку; когда он
ехал по улицам, то москвичи забегали вперед и желали  счастливого  пути.  На
место гетмана остался Гонсевский.
   Уезжая из Москвы, Жолкевский взял с собою сверженного царя Василия,  взял
и двоих братьев его. 20 октября король писал боярам: "По договору  вашему  с
гетманом Жолкевским велели мы князей Василия,  Дмитрия  и  Ивана  Ивановичей
Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве  Московском  смут  они  не
делали, поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья  их  отобрали  на
нас, господаря". Двое других подозрительных лиц, Филарет и Голицын, были уже
под Смоленском во власти короля.  Они  выехали  из  Москвы  11  сентября,  с
дороги, от 18 сентября, они писали в Москву, что королевские войска  осадили
Осташков, разоряют его окрестности; от 21  сентября  писали,  что,  не  имея
возможности  взять  Осташков,  поляки  рассеялись  по  уездам  Ржевскому   и
Зубцовскому и пустошат их; от 30 сентября писали, что многие русские дворяне
приезжают к королю под Смоленск и  по  воле  королевской  присягают  уже  не
одному королевичу, но и самому королю  и  король  за  это  их  жалует,  дает
грамоты на поместья и вотчины, а тем, кто уже  присягнул  королевичу,  велит
опять присягать себе, кто же не хочет, тех сажают  под  стражу,  что  король
несколько раз посылал к смольнянам, чтоб они присягнули ему вместе с  сыном,
смольняне не согласились, и король промышляет над их городом всякими мерами.
7 октября послы приехали под Смоленск, их приняли с честию, отвели 14 шатров