ечаем  и  старое  знакомое
нам слово гридня: на дворе гридня большая, в ней стол, вокруг четыре скамьи.
Дом со стороны пруда и дикого леса огорожен острогом.
   Нравственное состояние общества со всеми  своими  сторонами,  светлыми  и
темными, должно было отразиться в памятниках литературных.  Мы  видели,  что
окончательная, доведенная до крайности, борьба между новым порядком вещей  и
остатками старины не прошла молча. Двое потомков Мономаха,  потомок  старшей
линии, линии Мстиславовой, князь Андрей  Курбский-Смоленский-Ярославский,  и
потомок младшей линии, линии Юрия Долгорукого, Иван  Васильевич  московский,
царь всея Руси и самодержец, сразились  в  последней  усобице,  в  последней
которе, сразились словом, Но одна крайность  борьбы,  один  личный  характер
борцов не объясняет нам вполне явления; надобно  прибавить,  что  борцы  эти
воспитались в словесной борьбе, в преданиях о ней,  привыкли  признавать  за
этою борьбою важное  значение,  привыкли  уважать  это  новое  оружие-слово.
Борьба, которая при Грозном  оканчивалась,  борьба  государей  московских  с
основанными на старине притязаниями княжескобоярскими, началась  при  Иоанне
III и тогда же была уже соединена с  литературным  движением;  борьба  Софии
Палеолог с Патрикеевыми и Ряполовскими  тесно  была  соединена  с  церковною
борьбою  по  поводу  ереси  жидовствующих;   одною   материальною   борьбою,
преследованиями и казнями,  дело  не  могло  ограничиться:  Иосиф  Волоцкий,
требуя от правительства строгих мер против еретиков,  должен  был  вместе  с
этим  написать  книгу  для  их  обличения.  Враги   Иосифа   не   оставались
безмолвными:  заволжские  старцы  опровергали  письменно  мнения  Волоцкого,
старец Вассиан Косой (князь  Патрикеев)  был  представителем  этих  старцев,
считался в Москве одним из  самых  грамотных  и  смышленых  людей.  Является
Максим Грек  -  светило  тогдашней  науки;  около  него  собираются  русские
грамотные люди, он образует учеников, в числе которых считает себя  и  князь
Курбский; но около святогорского старца собираются также  люди,  недовольные
новым порядком вещей, принесенным гречанкою  Софьею,  движение  литературное
опять тесно соединено с политическим; Максим Грек подвергается опале  вместе
с Вассианом Косым, их враг-митрополит Даниил-также один из самых  плодовитых
писателей времени; в борьбе  политической  постоянно  употребляется  оружием
слово. Таким  образом,  литература  политико-церковно-полемическая,  которою
обозначается описываемое время, явно ведет свое  начало  оттуда  же,  откуда
начинается борьба политическая, от борьбы Софии и Волоцкого с Патрикеевыми и
жидовствующими.
   Мы  уже  знакомы  с  произведениями   пера   Иоаннова;   но   прежде   мы
преимущественно  должны  были   обращать   внимание   на   содержание   этих
произведений; теперь же скажем несколько слов о форме, ибо  последняя  также
послужит нам объяснением характера этого знаменитого  исторического  лица  и
средств,  которыми  владел  Иоанн.  По  тогдашним  средствам  к  умственному
образованию Иоанн был начетчик, самоучка, и с ним случилось то же самое, что
можно видеть и теперь на подобных начетчиках: формы языка, на котором  читал
он, формы, имевшие для него важное,  священное  значение,  эти  формы  густо
столпились в его памяти, и когда он хотел употреблять их, то,  без  изучения
особенностей этих форм, руководясь только одною памятью,  он  часто  не  мог
совладеть с ними, с постройкою речи, накидывал слова, предложения без связи,
бросался от одного предмета к другому, не окончивши одного, начинал  другое.
Сюда же должно присоединить еще страстность Иоанна,  которая  препятствовала
ему спокойно обдумывать то, что он писал.
   Что читал  Иоанн,  это  ясно  видно  из  его  писем:  священное  писание,
переведенные  сочинения  отцов  церкви,  русские  летописи,  хронографы,  из
которых брал сведения о римской и византийской истории;  но  преимущественно
он находился под влиянием  двух  первых,  так  что  послания  его  наполнены
местами из св. писаний и сочинений св. отцов. Талант Иоанна виден в искусном
употреблении  средств:  в  переписке  с  Курбским  он  ловко  обращается   к
религиозному чувству последнего и выставляет  ему  на  вид  ту  сторону  его
поступка, против которой это чувство особенно должно было  вопиять:  "Князь,
зачем ты продал душу за тело; ты озлобился на  меня  и  душу  свою  погубил,
потому  что  поднял  руки  на  церковное  разорение.  Не  думаешь  ли,   что
убережешься от этого? Никак. Если  ты  пойдешь  вместе  с  ними  (литовцами)
воевать, то непременно будешь  церкви  разорять,  иконы  попирать,  христиан
губить. Представь себе, как нежные тела младенцев будут попираемы и терзаемы
конскими  ногами.  Таким  образом,  твое  злобесное   умышление   разве   не
уподобляется Иродову неистовству, направленному против младенцев? Неужели ты
назовешь это благочестием? Итак, ты  ради  тела  погубил  душу,  ради  славы
мимотекущие приобрел бесславие, и не  на  человека  озлобился,  но  на  бога
восстал. Разумей, несчастный, с какой высоты и в какую пропасть ты низвергся
душою и телом! Могут понять и там, кто поумнее, что ты отъехал, желая  славы
мимотекущие  и  богатства,  а  не  от  смерти  бегал.  Если  ты  праведен  и
благочестив, то зачем испугался неповинной смерти, которая не  есть  смерть,
но приобретение". Потом Иоанн словами писания доказывает, что и самый отъезд
Курбского, даже и без  войны  против  православного  отечества,  есть  грех:
"Зачем ты презрел Апостола  Павла,  который  говорит:  "Противящийся  власти
божию повелению противится". Смотри и  разумей:  кто  богу  противится,  тот
называется отступником,  и  это  величайший  грех".  Курбский  указывает  на
происхождение    свое    от    святого    князя     Феодора     Ростиславича
Смоленского-Ярославского и отдает свое дело на суд этому предку  своему.  Но
Иоанн низлагает его и здесь: "С охотою  принимаю  в  судьи  святого  Феодора
Ростиславича, хотя он тебе и родственник: потому что кто был праведен здесь,
в земной жизни, тот  тем  более  творит  праведное  по  смерти,  и  праведно
рассудит он между нами и вами. Этот самый святой князь Феодор исцелил царицу
нашу Анастасию, которую вы уподобляли Евдокии: ясно, что он не вам,  но  нам
недостойным милость свою простирает; так и теперь  надеемся,  что  он  будет
помогать более нам, чем вам. Если б вы были чада  Авраамля,  то  творили  бы
дела Авраамля: может бог  и  от  камней  воздвигнуть  чад  Аврааму;  не  все
происходящие от Авраама к семени Авраамову причитаются, но  живущие  в  вере
Авраамовой. Ты пишешь, что хочешь письмо  свое  в  гроб  с  собою  положить:
значит ты отложил уже и последнее  свое  христианство.  Господь  повелел  не
противиться злу; а ты и конечное прощение отвергаешь: так не следует тебя  и
погребать по христиански". Из св. писания заимствует Иоанн уподобления свои:
"Ради временной славы (пишет он к Курбскому) и сребролюбия, и сладости  мира
сего, ты все свое  благочестие  душевное  с  христианскою  верою  и  законом
попрал; ты уподобился семени, падающему  на  камень  и  выросшему  при  жаре
солнечном, но вдруг ради слова ложного ты  соблазнился,  отпал  и  плода  не
сотворил".
   Понятно,  что  при  том  недостаточном  состоянии  просвещения,  в  каком
находилось русское общество в  описываемое  время,  грамотей,  начетчик  тем
большим  пользовался  уважением,  чем  больше   выказывал   свою   ученость,
начитанносгь в речах и посланиях: понятно, что Иоанн любил  выказывать  свою
ученость, помещая в  письмах  своих  обширные  исторические  выписки:  любят
обыкновенно хвастаться тем, что редко и ново; толпа увлекается  количеством,
обилием;  законность  вопроса  о  приличии,  о  мере  признается  еще  очень
немногими,  умственно  возмужалыми;  Иоанн  же  по  природе  своей  не   мог
принадлежать к этим немногим, ибо менее других  был  способен  удовлетворять
требованиям приличия и меры. Плодовитость речи, неуменье сдержаться, умерить
себя, проистекая вообще от страстности его природы, зависели также более или
менее и от особенного состояния его духа: так, первое послание к  Курбскому,
написанное в сильном волнении и  гневе,  отличается  особенным  многоречием;
второе послание кратко; между другими причинами  этой  краткости  нельзя  не
признать и ту, что второе послание написано при  большем  спокойствии  духа,
при большем довольстве своим положением, от военных удач происшедшим.
   Болезненное нравственное состояние в Иоанне всего более выражается в этой
насмешливости, в этом желании поймать человека на  слове,  поставить  его  в
трудное положение и наслаждаться этим, в отсутствии уважения, снисхождения к
несчастному положению человека, в желании не утешить  человека  в  беде,  но
возложить на него вину беды, показать ему, что он не имеет права жаловаться.
Неудивительно, что он не щадит в своих насмешках Курбского: "Писал ты себе в
досаду, - отвечает он ему, - что мы тебя в дальние города, как  бы  в  опале
держа, посылали: теперь мы, по воле божией, и дальше твоих  далеких  городов
прошли, и кони наши переехали все ваши дороги из Литвы и в Литву, и пеши  мы
ходили, и воду во всех тех местах пили; так теперь уже нельзя говорить,  что
не везде коня нашего ноги были. И где ты хотел успокоиться  от  всех  трудов
твоих, в Вольмаре, и тут на покой твой бог нас принес; и где ты  думал,  что
ушел, а мы тут, по воле божией, догнали. И ты дальше поехал". Неудивительно,
что Иоанн  находил  удовольствие  злить  крымского  хана,  напоминая  ему  о
некстати высказанном порыве бескорыстия: "Зачем ты просишь у меня  подарков?
Ведь ты писал, что все богатства мира для тебя с прахом равны?" Но вот  один
из самых  приближенных  и  усердных  новых  слуг  Ивана,  возвышенный  царем
вследствие нерасположения к людям более родовитым, Василий Грязной,  попался
в плен к крымским татарам; к этому Грязному царь писал: "Ты  писал,  что  по
грехам взяли тебя в плен: так надобно было тебе,  Васюшка,  без  пути  средь
крымских улусов не заезжать; а  если  заехал,  так  надобно  было  спать  не
по-объездному. Ты думал, что в объезд приехал  с  собаками  за  зайцами:  но
крымцы самого тебя в торок завязали. Или ты думал, что так же и в Крыму, как
у меня стоя за кушаньем, шутить? Крымцы так не спят, как вы,  и  умеют  вас,
неженок, ловить. Только бы такие крымцы были, как вы, женки, так им бы и  за
реку не бывать, не только что в Москве. Ты сказываешься  великим  человеком:
Правда, что греха таить? Отца нашего и наши бояре стали нам изменять,  и  мы
вас, мужиков, к себе приблизили, надеясь от вас службы и правды.  А  помянул
бы ты свое и отцовское величество в Алексине: такие и в станицах езжали;  ты
сам в станице у Пенинского был мало что не в охотниках с собаками, а  предки
твои у ростовских  владык  служили;  мы  не  запираемся,  что  ты  у  нас  в
приближеньи был, и мы для твоего  приближенья  тысячи  две  рублей  за  тебя
Дадим, а до этих пор такие, как ты, по 50 рублей бывали".
   Мы видели, что Иоанн, словесной премудрости ритор, любил устно, в ответах
послам, выказывать обилие и красоту своей речи. От  спора  с  Поссевином  он
уклонялся и потому,  что  опасался  оказаться  несостоятельным  пред  ученым
иезуитом, и потому, что опасался, говоря против католицизма, оскорбить главу
католического мира. Но дошло до нас известие  о  споре  его  с  протестантом
Рогитою, где он уже не боялся никого оскорбить: "Говорил  я  тебе  прежде  и
теперь повторяю (начал Иоанн), что не хочу я с  тобой  вести  спора  потому:
тебе хочется только разузнать наши мнения, а не согласиться  с  нами.  Итак,
должно поступить по заповеди господней: не давайте святыни псам, не бросайте
бисера пред свиньями. Прежде скажу об учителе вашем  Лютере,  который  и  по
жизни, и по имени своему был лют", и проч. Надобно заметить, что в это время
везде, и в Западной Европе, и в ближайшей Литве, в ожесточенных спорах, или,
лучше сказать, перебранках, политических и религиозных, не соблюдали никаких
приличий и любили, особенно по сходству звуков,  давать  смешное  и  обидное
значение имени противника: так,  в  Литве  доставалось  от  католиков  имени
знаменитого протестантского борца-Волана; в Германии Мюнцер  называл  Лютера
доктор  Люгнер,  а  наш  Грозный   нашел   еще   ближайшее   созвучие.   Что
словопроизводства были в ходу, видно также из других известий: рассказывают,
что Грозный одно время ласкал очень немцев; это понятно  и  потому,  что  он
хотел привязать к себе ливонцев, и потому, что подозревал своих  русских,  и
потому, что хотел оправдать собственное поведение недостоинством  последних.
Он хвалился своим немецким происхождением именно от герцогов баварских, и  в
доказательство этому приводил  название:  бояре,  где  слышалось  ему  слово
Baiern. Флетчер рассказывает, что однажды царь, отдавая золотых дел мастеру,
англичанину, слитки золота для сделания  из  них  посуды,  велел  хорошенько
смотреть за весом, прибавя: "Русские мои все воры". Англичанин улыбнулся  и,
спрошенный о причине улыбки, отвечал: "Ваше величество забыли, что  вы  сами
русский". "Я не русский, - отвечал царь, - предки мои германцы".
   Письма Курбского относительно изложения носят иной характер, чем письма к
нему Иоанновы, по разным причинам. Во-первых, Иоанн был начетчик,  самоучка;
Курбский был учеником Максима Грека и поэтому должен был иметь  уже  другие,
высшие понятия о риторстве в словесной премудрости,  должен  был  приобрести
большое уменье разбираться в словесном материале и давать своей речи большую
стройность. В ответе Иоанну Курбский укоряет его за неприличное многословие,
за нестройность речи, за слишком обширные выписки из св. писания и отеческих
творений:  "Широковещательное  и  многошумящее  твое  писание   я   получил,
выразумел и понял, что оно  отрыгнуто  от  неукротимого  гнева  с  ядовитыми
словами, что не только царю, столь великому и во вселенной славимому,  но  и
простому, убогому  воину  было  бы  неприлично;  особенно  в  нем  много  из
священных писаний нахватано и  приведены  эти  слова  со  многою  яростию  и
лютостию, не строками и не стихами, как обычай искусным и ученым, которые  в
кратких словах многий разум замыкают, но сверх  всякой  меры  и  перепутано,
целыми книгами, и паремьями, и посланиями! Тут же говорится и о постелях,  и
о телогреях, и о всякой всячине,  точно  басни  баб  неистовых,  и  так  все
варварски, что не только ученым и искусным мужам, но и простым, даже детям в
удивление и смех особенно в чужой земле, где находятся  люди,  не  только  в
грамматических и риторских, но и  в  диалектических  и  философских  учениях
искусные". Действительно, если сравним по форме  письма  Иоанна  с  письмами
Курбского, то не можем не отдать  преимущества  последнему;  вот,  например,
начало одного из писем его к царю: "Если пророки плакали и  рыдали  о  граде
Иерусалиме и о церкви преукрашенной, из камня прекраснейшего созданной  и  о
гибели живущих в нем: то как  нам  не  восплакать  о  разорении  града  бога
живого, или церкви твоей телесной, которую создал господь, а не  человек,  в
которой некогда дух святый пребывал,  которая  после  прехвального  покаяния
была вычищена и  чистыми  слезами  измыта,от  которой  чистая  молитва,  как
благоуханное миро, или фимиам, ко престолу господню восходили, в которой, на
твердом основании правоверной веры, благочестивые дела созидались, и в  этой
церкви царская душа,  как  голубица  с  посеребренными  крылами  блисталась,
честнее и светлее золота,  благодатию  духа  святого  преукрашенная  делами,
укрепленная и освещенная телом и кровию Христовою. Такова твоя прежде бывала
церковь телесная!"
   Большей стройности,  большему  изяществу  и  спокойствию  речи  Курбского
содействовало еще то, что он был способнее сохранять спокойствие, не был так
раздражителен и страстен, не был так  испорчен  в  молодости,  как  Грозный.
Наконец, на форму речи  Курбского  должно  было  иметь  сильное  влияние  то
положение, в котором он  явился  писателем,  положение  изгнанника.  Чувство
ненависти к гонителю, побуждавшее  его  к  речи  гневной,  умерялось  другим
чувством, чувством глубокой  скорби  о  потере  отечества,  о  безотрадности
положения своего.  Это  особенно  ощутительно  в  первом  послании,  которое
состоит из одного болезненного вопля: "Зачем, о царь! ты  побил  сильных  во
Израили, и  воевод,  от  бога  тебе  данных,  различным  смертям  предал,  и
победоносную и святую кровь их в церквах божиих и  на  торжествах  владычних
пролил, и мученическою кровью их  праги  церковные  обагрил!  На  доброхотов
твоих, душу за  тебя  полагающих,  неслыханные  мучения,  гонения  и  смерти
умыслил, изменами, чародействами и другими  неподобными  поступками  облыгая
православных, стараясь усердно свет в  тьму  преложить  и  сладкое  прозвать
горьким? Чем провинились они пред тобою, о царь! Или  чем  прогневали  тебя,
христианский предстатель! Не прегордые ли царства храбростию своею  разорили
и сделали тебе подручниками тех, у которых прежде  в  рабстве  были  праотцы
наши? Не претвердые ли города германские тщанием разума их от бога тебе даны
были? И вот твое нам воздаяние за это: всеродно губишь нас! Или думаешь, что
ты бессмертен; или прельщен ересию и думаешь, что не  будет  суда  Иисусова?
Он, Христос мой, седящий на престоле херувимском, судья между тобою и  мною.
Какого зла и гонения от тебя я не претерпел? Каких бед и напастей на меня ты
не воздвигнул? Каких лжесплетений презлых на меня не  взвел?  Приключившиеся
мне от тебя различные беды по порядку, за  множеством  их,  не  могу  теперь
исчислить:, потому что объят еще горестию души моей. Но  скажу  все  вместе:
всего я лишен и от земли божией понапрасну отогнан!"
   Мы уже упоминали  в  своем  месте  о  значении  "Истории  князя  великого
московского", написанной Курбским в изгнании. О цели  истории  вообще  автор
рассуждает здесь так: "Славные дела великих мужей мудрыми людьми в  историях
для того описаны, да ревнуют им грядущие  поколения;  а  презлых  и  лукавых
погубные и скверные дела для того написаны, чтоб остерегались  их  люди  как
смертоносного яда или поветрия, не только телесного, но  и  душевного".  Как
один из главных  участников  события,  Курбский  подробно  описывает  взятие
Казани; любопытно посмотреть, как он понимает  значение  этого  события:  "С
помощию божиею против супостатов возмогло воинство  христианское.  И  против
каких супостатов? Против великого и грозного измаильтянского языка, которого
некогда вся вселенная трепетала, и не  только  трепетала,  но  и  опустошена
была; и не против одного царя воинство  христианское  ополчилось,  но  зараз
против трех великих и сильных, то есть против перекопского царя,  казанского
и против княжат ногайских. С помощию Христа бога с  этого  времени  отражало
оно нападения всех троих и преславными победами украшалось,  и  в  небольшое
число лет пределы христианские расширились: где прежде в опустошенных  краях
русских были зимовища татарские, там города соорудились; и  не  только  кони
русских сынов из текущих в Азии рек напились, но и города там  поставились".
Принадлежа к самым грамотным людям Восточной и Западной России, Курбский  не
упускал случая хвалить грамотность и красноречие в  других;  так,  говоря  о
князе Иване Бельском, прибавляет: "Он был не только мужествен, но и  разумен
и в священных писаниях несколько искусен". О пленном ливонском  ландмаршале,
Филиппе Белле, говорит: "Был он муж не только мужественный и храбрый,  но  и
словества полон, острый разум и добрую память имущий".
   Курбский  был  ученик  Максима  Грека  и  вместе   ревностный   хранитель
патрикеевских преданий. Поэтому неудивительно встретить у него такой отзыв о
Вассиане Косом: "Оставя мирскую славу, он в пустыню вселился и  препровождал
строгое и святое житие подобно великому и славному древнему Антонию, и  чтоб
не обвинил меня кто