иев да донские  козаки  с  атаманом  Корелою.  Воеводы,  по
словам иностранца очевидца Маржерета,  при  осаде  Кром  занимались  делами,
достойными одного смеха, но русский летописец говорит еще  о  других  делах,
достойных не одного смеха: когда деревянная стена Кром уже сгорела  и  нужно
было порешить дело, известный нам Михайла Глебович  Салтыков  велел  отвести
наряд  от  крепости,  "норовя  окоянному  Гришке".  К  шаткости,  ослаблению
нравственному присоединилось  еще  бедствие  физическое,  открылась  сильная
смертность в стане царском: Борис прислал лекарства ратным  людям,  а  между
тем попытался отделаться от самозванца отравою, подослал к  нему  в  Путивль
монахов с зельем, но умысел был открыт, и скоро разнеслась  весть  о  смерти
самого Бориса: 13 апреля, когда он встал из-за стола, кровь хлынула  у  него
изо рта, ушей и носа, и после двухчасовых страданий он умер, постриженный  в
монахи под именем Боголепа. Понесся слух, что он погиб от  яда,  собственною
рукою приготовленного.
   После Бориса остался сын Федор, который, по  отзыву  современников,  хотя
был и молод, но смыслом и разумом превосходил  многих  стариков  седовласых,
потому что был научен премудрости и всякому философскому  естественнословию.
Действительно, как видно, Борис, первый из  царей  московских  расширил  для
своего сына круг занятий,  которым  ограничивались  при  воспитании  русских
людей:  так,  известна  карта  Московского  государства,  начерченная  рукою
Федора. Говорят, Борис сильно любил сына; мы видели, что он приобщил  его  к
правлению, имя его постоянно соединялось  в  грамотах  с  отцовским;  как  в
царствование  Феодора   Иоанновича   обыкновенно   писалось,   что   просьбы
исполняются  царем  по  ходатайству  конюшего  боярина   Годунова,   так   в
царствование  Бориса  писалось,  что  просьбы  исполняются  по   ходатайству
царевича Федора.
   Жители Москвы спокойно присягнули  Федору,  целовали  крест:  "Государыне
своей царице и великой княгине Марье Григорьевне  всея  Руси,  и  ее  детям,
государю царю Федору Борисовичу  и  государыне  царевне  Ксении  Борисовне".
Форма присяги та же самая, что и Борису; повторено обязательство  не  хотеть
на Московское государство Симеона Бекбулатовича, но прибавлено: "И  к  вору,
который называется князем Димитрием Углицким, не приставать,  с  ним  и  его
советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять, не  отъезжать,  лиха
никакого не сделать, государства не подыскивать, не по своей мере ничего  не
искать, и  того  вора,  что  называется  царевичем  Димитрием  Углицким,  на
Московском  государстве  видеть  не  хотеть".  Здесь  самозванец  не  назван
Отрепьевым не  потому,  что  само  правительство  переменило  мнение  о  его
происхождении, но чтоб отнять  у  изменников  всякую  оговорку  в  нарушении
присяги, чтоб они не могли сказать: мы не нарушили  клятвы  и  не  присягаем
Отрепьеву, потому что царевич не  есть  Отрепьев,  -  так  по  крайней  мере
объясняли это самозванцу сами изменники: "Форма присяги, - говорили  они,  -
иначе была нам выдана, не  так,  как  мы  разумели,  имя  Гришки  в  ней  не
упомянуто, чтобы мы против тебя, природного государя нашего,  действовали  и
тебя в государи себе не избрали". Прибавлена была особая присяга для дьяков:
"Мы, будучи у ее государынина и государева дела, всякие дела делать вправду,
тайных и всяких государевых  дел  и  вестей  никаких  никому  не  сказывать,
государыниной и государевой казны всякой и денег не красть, дел не волочить,
посулов и поминков ни у кого не брать, никому ни в чем по дружбе не норовить
и не покрывать, по недружбе ни на кого ничего не затевать, из книг писцовых,
отдельных и из дач выписывать подлинно прямо". В присяге  Федору  Борисовичу
может  остановить  то  обстоятельство,  что  имя  царицы  Марьи  Григорьевны
поставлено впереди: из этого  вовсе  не  следует,  чтобы  Федор  вступил  на
престол под опекою матери; в противном случае надобно бы предположить, что и
царевна Ксения была соправительницею брату.  И  присяга  при  вступлении  на
престол отца Федорова также дана была целой семье: царю  Борису,  жене  его,
царевичу Федору, царевне Ксении и тем детям, которых  им  вперед  бог  даст.
Любопытно, что в грамотах владыкам о молебствии за нового царя вступление на
престол Федора рассказывается точно так же, как рассказывалось о  вступлении
на престол отца его: "По преставлении великого  государя  нашего,  святейший
Иов и весь освященный собор и весь царский синклит, гости и торговые люди  и
всенародное множество  Российского  государства  великую  государыню  царицу
Марью Григорьевну молили со слезами  и  милости  просили,  чтобы  государыня
пожаловала, положила на милость, не оставила нас, сирых, до конца погибнуть,
была на царстве по-прежнему, а благородного сына  своего  благословила  быть
царем и самодержцем; также и государю царевичу били челом, чтобы  пожаловал,
по благословению и приказу отца своего, был на Российском государстве  царем
и самодержцем. И великая государыня слез и молений не презрела, сына  своего
благословила, да и государь царевич, по  благословению  и  по  приказу  отца
своего, по повелению матери своей нас пожаловал, на  Московском  государстве
сел". Вероятно, хотели показать, что, кроме благословения отцовского,  Федор
принял престол вследствие единодушного желания и слезного моления народного.
В Москве все присягнули без  сопротивления,  но  состояние  умов  в  жителях
областей было подозрительно, и потому в грамотах, разосланных к  воеводам  с
приказанием приводить  жителей  к  присяге,  было  прибавлено:  "Берегли  бы
накрепко, чтоб у вас всякие люди нам крест целовали и не было бы  ни  одного
человека, который бы нам креста не  целовал".  Доносили,  что  в  отдаленных
северных областях разносятся слухи о  грамотах  Лжедимитрия,  в  которых  он
обещается  быть  в  Москве,  "как  на  дереве  станет  лист  разметываться".
Недеятельность бояр Мстиславского и Шуйского, воевод огромной рати, неуменье
или  нежелание  их  истребить  самозванца,  вождя   дружины   малочисленной,
сбродной, заставили новое правительство отозвать обоих князей в Москву и  на
их место послать уже показавшего свою  верность  и  мужество  Басманова;  но
Басманова  нельзя  было   назначить   главным   воеводою,   ибо   вследствие
местничества надобно было бы сменить других  воевод,  которым  с  Басмановым
быть   не   приводилось,   и   потому   первым   воеводою   послали    князя
Катырева-Ростовского, а Басманова назначили вторым воеводою большого  полка.
Вместе с боярами, князем Ростовским и Басмановым, отправлен был новгородский
митрополит Исидор для приведения войска к присяге царю Федору.  Ратные  люди
дали присягу, но недолго соблюдали ее. Басманов  видел,  что  с  войском,  в
котором господствовала шаткость умов и нравственная слабость, ничего сделать
нельзя, что дело Годуновых проиграно окончательно смертию Бориса, в  которой
многие видели указание свыше на решение борьбы, притом же за Федора при всех
личных достоинствах его, известных, впрочем, не всем, не было  старины,  как
за отца его, а это в то время  очень  много  значило;  Басманов  видел,  что
воеводы  сколько-нибудь   деятельные,   способные   сообщать   деятельность,
одушевление войску,  не  хотят  Годуновых,  видел,  что  противиться  общему
расположению умов - значит идти  на  явную  и  бесполезную,  в  его  глазах,
гибель, и, не желая  пасть  жертвою  присяги,  решился  покончить  дело.  Он
соединился с князьями  Голицыными  -  Василием  и  Иваном  Васильевичами,  с
Михайлою Глебовичем Салтыковым и 7 мая объявил  войску,  что  истинный  царь
есть Димитрий. Полки без сопротивления провозгласили  последнего  государем;
только немногие не захотели нарушить присягу Федору  и  с  двумя  воеводами,
князьями Ростовским и Телятевским, побежали в Москву.
   Князь Иван Васильевич Голицын был послан в Путивль объявить самозванцу  о
переходе войска на его сторону.  Говорят,  что  некоторые  из  приехавших  с
Голицыным узнали в новом царе монаха Отрепьева, но уже было поздно объявлять
о подобных открытиях. Лжедимитрий приказал войску идти под Орел  и  там  его
дожидаться, а сам двинулся туда из Путивля 19 мая. К нему на встречу поехали
сперва Салтыков и Басманов, а  потом  князь  Василий  Голицын  и  Шереметев,
который прежде других сказал, что трудно воевать с  прирожденным  государем.
Прибывши в Орел, Лжедимитрий отпустил войско  к  Москве  с  князем  Василием
Голицыным, а сам пошел за ним с своею польскою и  русскою  дружиною.  Поляки
говорят, что он не хотел идти вместе с русским войском из  недоверчивости  и
всегда распоряжался так, чтобы между обоими войсками было не менее мили  или
полмили расстояния.
   После  измены  войска  гонцы  с  грамотами  от  Лжедимитрпя  беспрестанно
являлись в Москве, но их хватали и замучивали до смерти. 1 июня  приехали  с
грамотами Наум Плещеев и Гаврила Пушкин и отправились сперва в Красное село,
где жили богатые купцы и ремесленники, а мы  знаем,  что  при  царе  Феодоре
Иоанновиче московские купцы были не за Годунова.  Плещеев  и  Пушкин  прочли
красносельцам Лжедимитриеву грамоту, написанную на имя  бояр  Мстиславского,
Василия и Димитрия  Шуйских  и  других,  окольничих  и  граждан  московских.
Лжедимитрий  напоминал  в  ней  о  присяге,  данной  отцу  его,  Иоанну,   о
притеснениях, претерпенных им в молодости  от  Годунова,  о  своем  чудесном
спасении в общих, неопределенных выражениях, извинял бояр, войско и народ  в
том, что они присягнули Годунову, "не ведая злокозненного нрава его и  боясь
того,  что  он  при  брате  нашем  царе  Феодоре  владел   всем   Московским
государством, жаловал  и  казнил,  кого  хотел,  а  про  нас,  прирожденного
государя своего, не знали,  думали,  что  мы  от  изменников  наших  убиты".
Напоминал о притеснениях, какие были при Борисе "боярам нашим и воеводам,  и
родству нашему укор и  поношение,  и  бесчестие,  и  всем  вам,  чего  и  от
прирожденного государя терпеть было  невозможно".  В  заключение  самозванец
обещал награды всем в случае признания, гнев божий и свой царский  в  случае
сопротивления. Красносельцы с радостию приняли посланных и собрались  шумною
толпою  провожать  их  в  город.  Правительство  выслало  было  против   них
стрельцов, но те, испугавшись, возвратились с дороги, и послы Лжедимитрия  с
красносельцами  достигли  беспрепятственно  Лобного  места,  прочли   народу
грамоту  Лжедимитриеву.  Народ  взволновался;  бояре  объявили  патриарху  о
мятеже; тот заклинал их выйти к народу и образумить его; бояре, по-видимому,
послушались, вышли на Лобное место и ничего не сделали. Говорят,  что  народ
просил князя  Василия  Ивановича  Шуйского  объявить  правду,  точно  ли  он
похоронил Димитрия царевича в Угличе? Шуйский отвечал, что царевич спасся от
убийц, а вместо его убит и похоронен попов сын.  Ворота  в  Кремль  не  были
заперты: толпы народа ворвались туда, схватили царя Федора  с  матерью  и  с
сестрою во дворце и вывели их в прежний боярский дом Борисов;  родственников
их взяли под стражу, имение их разграбили, дома  разломали.  В  это  Смутное
время является опять на сцену Богдан Бельский,  возвращенный  из  ссылки  по
смерти Бориса; врага его уже не было в  живых,  семейству  этого  врага  уже
мстили другие, но у Бельского оставались еще  враги  -  немцы  Борисовы;  он
шепнул народу, что лекаря иноземные были  советниками  Бориса,  получили  от
него несметные богатства и наполнили  погреба  свои  всякими  винами;  толпы
черни бросились немедленно  к  немцам  и  не  только  осушили  все  бочки  в
погребах, но и разграбили все имение.
   3 июня отправлены были из Москвы к самозванцу в Тулу  с  повинною  боярин
князь Иван Михайлович Воротынский и князь  Андрей  Телятевский,  тот  самый,
который убежал в Москву, увидя измену Басманова и войска. В то  же  время  с
другой стороны приехали к Лжедимитрию послы от  донских  козаков,  первых  и
самых верных его помощников. Лжедимитрий позвал донцов к  руке  прежде  бояр
московских, которых встретил грозною речью за долгое сопротивление законному
царю;  козаки,  хвалясь  своею  верностию,  также  позорили  бояр,  а  князя
Телятевского чуть не убили до  смерти  за  прежнюю  верность  Годунову.  Еще
прежде приезда Воротынского и Телятевского, как скоро узнано было о  присяге
Лжедимитрию,  отправились  в  Москву  князья  Василий  Голицын   и   Василий
Мосальский, да дьяк Сутупов  покончить  с  Годуновыми.  Посланные  начали  с
патриарха Иова, самого ревностного приверженца последних: его  с  бесчестием
вывели из собора во время самой службы  и  как  простого  монаха  сослали  в
Старицкий монастырь; сидевших под стражею родных бывшего  царя  Годуновых  и
однородцев их, Сабуровых и Вельяминовых, также разослали в  заточение;  один
только Семен Годунов был задушен в Переяславле: он больше других  навлек  на
себя ненависть, потому что ревностнее  других  заботился  о  выгодах  своего
рода. Покончив с патриархом и Годуновыми,  князья  Голицын  и  Мосальский  с
Молчановым, Шелефединовым и тремя стрельцами пошли  в  старый  дом  Борисов:
царицу Марью удавили скоро,  но  молодой  Федор  боролся  отчаянно;  наконец
одному из убийц удалось умертвить его самым отвратительным  образом;  народу
объявили, что царица Марья и сын ее со  страху  отравились.  Царевна  Ксения
осталась в живых. Тело царя Бориса выкопали в Архангельском соборе, положили
в простой гроб и вместе с женою и сыном погребли в  бедноым  Варсонофьевском
монастыре на Сретенке.

Глава 3

ЦАРСТВОВАНИЕ ЛЖЕДИМИТРИЯ

   Грамоты Лжедимитрия. -  Присяжная  запись.  -  Въезд  царя  в  Москву.  -
Действия князя Шуйского против нового царя. -  Патриарх  Игнатий.  -  Приезд
царицы Марфы в Москву. - Правительственная деятельность  царя.  -  Поведение
поляков, приведенных им в Москву. - Новые обычаи. - Обличители. - Сношения с
Польшею. - Сношения с Римом. - Женитьба царя на Марине Мнишек. -  Самозванец
Петр. - Неудовольствия в Москве на  царя.  -  Новые  обличители.  -  Заговор
Шуйского. - Смерть Лжедимитрия. - Избрание князя Василия Шуйского в цари.
   Узнав об успехе своего дела в  Москве,  Лжедимитрий  тотчас  же  разослал
грамоты по городам с известием о  том,  что  Москва  признала  его  истинным
Димитрием, и с требованием последовать ее примеру. Новый царь писал, что бог
поручил ему Московское государство, и патриарх  Иов,  духовенство  и  всяких
чинов люди, "узнав прирожденного  государя  своего,  в  своих  винах  добили
челом. И вы бы о нашей матери и о нашем многолетнем здоровье по всем церквам
велели бога молить, и  нам  служили  и  прямили  во  всем,  и  того  берегли
накрепко, чтобы в людях шатости, грабежа и убийства  не  было,  и  о  всяких
делах писали бы к нам". Вслед за первою грамотою отправлена была и другая, с
предписанием не выпускать денег из казны, беречь ее накрепко  и  так  же  не
позволять никакого замедления в сборах. Потом был разослан приказ  приводить
жителей к присяге. В присяжной записи соблюдена была та же форма,  какую  мы
видели в Годуновской: присяга бралась на имя царицы Марфы Федоровны  и  сына
ее Димитрия, но было и важное различие - в записи Димитриевой не  было  того
исчисления всех возможных посягновений на особу царскую, какое видели  мы  в
записях Годуновых;  о  Годуновых  сказано:  "С  изменниками  их,  с  Федькою
Борисовым, сыном Годуновым, с его матерью, с их родством, с их  советниками,
не ссылаться ни письмом, ни каким другим образом".
   Лжедимитрий узнал в Серпухове о гибели  Годуновых;  на  дороге  из  этого
города к Москве остановился на несколько дней в селе Коломенском и  20  июня
въехал торжественно в столицу, при  звоне  колоколов  у  всех  церквей,  при
бесчисленном множестве народа на улицах, на крышах  домов,  на  колокольнях;
народ падал на колена  пред  новым  царем  и  кричал:  "Дай  господи,  тебе,
господарь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!" Димитрий  отвечал  на  эти
крики: "Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!" День  был
ясный  и  тихий,  но,  когда  новый  царь,  переехавши  живой  мост,   через
Москворецкие ворота  вступил  на  площадь,  поднялась  сильная  буря;  народ
смутился, начал креститься, приговаривая:  "Помилуй  нас  бог!  Помилуй  нас
бог!" Духовенство встретило царя  на  Лобном  месте  с  крестами;  отъехавши
несколько шагов от Лобного  места,  Димитрий  остановил  свою  лошадь  подле
церкви Василия Блаженного, снял шапку, взглянул на Кремль,  на  бесчисленные
толпы народа и с горючими слезами начал благодарить бога, что  сподобил  его
увидеть родную Москву. Народ, видя слезы царя, принялся также рыдать.
   В Кремле, по старому обычаю, царь пошел по соборам,  слушал  молебны,  но
заметили и новое, которое не понравилось:  во  время  молебнов  латыне-литва
сидели на лошадях, трубили в трубы и били в бубны. Была  и  другая  новость:
благовещенский протопоп Терентий говорил витиеватую речь, в  которой  умолял
царя о помиловании народа, по неведению преступившего клятву: "Когда  слышим
похвалу нашему преславному царю, - говорил оратор, - то разгораемся  любовию
к произносящему эти похвалы; мы были воспитаны во тьме и  привлекли  к  себе
свет. Уподобляяся  богу,  подвигнись  принимать,  благочестивый  царь,  наши
мольбы и не слушай людей, влагающих в уши твои слухи неподобные, подвигающих
тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то бог будет  тебе  другом.
Бог, который освятил тебя в утробе матерней,  сохранил  невидимою  силою  от
всех врагов и устроил на престоле царском, бог укрепил тебя  и  утвердил,  и
поставил ноги твои на камне своего основания:  кто  может  тебя  поколебать?
Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от  нас  праведный
гнев свой". Замечательно, что в этой речи оратор не  один  раз  упоминает  о
людях, которые хотят поссорить царя с его народом: вероятно, он разумел  под
этими людьми поляков. Когда новый царь был  уже  во  дворце,  из  Кремля  на
Красную площадь выехал Богдан Бельский, окруженный  боярами  и  дьяками,  он
вошел на Лобное место и громко свидетельствовал пред всем народом, что новый
царь есть истинный Димитрий, и в доказательство правды слов своих  поцеловал
крест.
   Но другое втихомолку свидетельствовал человек,  который  при  жизни  царя
Бориса торжественно объявлял московскому народу, что царевич убит и тот, кто
называется его именем, есть вор Гришка Отрепьев. Князь  Василий  Шуйский  не
повторил торжественно этого свидетельства пред народом по  смерти  Годунова,
не повторил, когда оно было всего нужнее, когда Пушкин и Плещеев  читали  на
Лобном месте грамоту Лжедимитриеву и толпы стремились в Кремль  низводить  с
престола  Федора  Годунова;  говорят  даже,  что  он  в  это  время  объявил
совершенно  противное.  Но  когда  с  Годуновыми  было  покончено  и   когда
самозванец с горстию поляков был в Москве, Шуйский начал  повторять  прежнее
свидетельство свое: он объявил торговому человеку Федору Коневу и  какому-то
Косте лекарю, что новый царь - самозванец, и поручил им разглашать  об  этом
тайно в народе. Но Конев и Костя не  умели  сделать  этого  тайно:  Басманов
узнал о слухах,  узнал,  от  кого  они  идут,  и  донес  царю.  По  польским
известиям, Шуйский хотел поджечь посольский двор,  занимаемый  поляками.  23
июня Шуйский был схвачен,  и  Лжедимитрий  отдал  дело  на  суд  собору,  на
котором, кроме духовенства и членов Думы, были и простые люди, ибо летописец
говорит, что из простых людей никто не был за Шуйского, все на него кричали.
По некоторым иностранным известиям,  самозванец  сам  оспаривал  Шуйского  и
уличал его в клевете, причем говорил с таким искусством  и  умом,  что  весь
собор был приведен в изумление и решил, что Шуйский достоин смерти. 25 число
назначено было для исполнения приговора. Шуйский был уже  выведен  к  плахе,
уже прочитана была ему сказка, или  объявление  вины,  уже  простился  он  с
народом, об