ота,  чтобы  сделать  жилища  не  способными  к  обитанию.  Звери
поступали лучше людей, говорит тот же современник, потому что звери наносили
одну телесную смерть, тушинцы  же  и  поляки  вносили  разврат  в  общество,
похищая жен от мужей и девиц от  родителей;  безнаказанность,  удобство  для
порока, легкая отговорка,  легкое  оправдание  неволею,  насилием,  наконец,
привычка к сценам буйства  и  разврата  -  все  это  должно  было  усиливать
безнравственность.  Многие  женщины,  избегая   бесчестия,   убивали   себя,
бросались в реки с крутых берегов; но зато многие, попавшись в плен и будучи
выкуплены из него родственниками, снова  бежали  в  стан  обольстителей,  не
могши  разлучиться  с   ними,   не   могши   отвыкнуть   от   порока.   Была
безнравственность и другого рода: нашлись люди,  и  даже  в  сане  духовном,
которые воспользовались бедствиями общества для достижения  своих  корыстных
целей, покупая у врагов общества духовные должности ценою денег и клеветы на
людей,  верных  своим  обязанностям.  Но  такие  покупщики   недолго   могли
пользоваться купленным, потому  что  пример  их  возбуждал  других,  которые
наддавали цену на этом  безнравственном  аукционе,  вследствие  чего  власти
менялись, рушилось уважение и  доверие  к  ним,  и  к  анархии  политической
присоединялась анархия церковная.
   Вот какие челобитные получал тушинский царь  от  своих  подданных:  "Царю
государю и  великому  князю  Димитрию  Ивановичу  всея  Руси  бьют  челом  и
кланяются  сироты  твои  государевы,   бедные,   ограбленные   и   погорелые
крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских  людей,  лошади,
коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и  мучены,  дворишки  наши
все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот сгорел, а достальной хлеб твои
загонные люди вымолотили и развезли: мы, сироты твои, теперь скитаемся между
дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да на нас
же просят твои сотные деньги и панской корм, стоим в деньгах на  правеже,  а
денег нам взять негде". Из другого места писали:  "Приезжают  к  нам  ратные
люди литовские, и татары, и русские люди, бьют нас и мучат и животы  грабят.
Пожалуй нас, сирот твоих, вели нам дать приставов!" Из третьего места  писал
крестьянин: "Стоит у меня в деревне пристав твой государев,  пан  Мошницкий:
насильством взял он у меня сынишка моего к себе в таборы, а сам каждую  ночь
приезжает ко мне, меня из дворишка выбивает, хлеба не  дает,  а  невестку  у
себя на постели насильством держит". Но не от одних  притесненных  дошли  до
нас жалобы на притеснения. Суздальский воевода Плещеев доносил  Сапеге,  что
"во многих городах от великих  денежных  поборов  произошла  смута  большая,
мужики заворовались и крест целовали  Василию  Шуйскому,  оттого  денег  мне
сбирать скоро нельзя, не та пора стала, в людях  смута  великая".  В  каждом
письме своем к Сапеге Плещеев  жалуется  на  козаков.  Владимирский  воевода
Вельяминов принужден был вооружиться  против  козаков  или  загонных  людей,
опустошавших Владимирский уезд. Посланный  против  них  отряд  взял  в  плен
начальника грабителей - пана  Наливайку,  который,  по  словам  Вельяминова,
многих людей, дворян и детей боярских побил до смерти, на кол сажал, а жен и
детей позорил и в плен брал. Весть о злодействах Наливайки дошла и до Тушина
и привела в сильный гнев самозванца, который хорошо видел, как вредят козаки
успеху его дела; он послал во Владимир приказ немедленно казнить  Наливайку,
а Сапеге, просившему освободить его, писал выговор в следующих  словах:  "Ты
делаешь не гораздо, что о таких ворах упрашиваешь: тот вор  Наливайко  наших
людей, которые нам, великому  государю,  служили,  побил  до  смерти  своими
руками, дворян и детей боярских и всяких людей, мужиков и женок 93 человека.
И ты бы к нам вперед за таких воров не писал и нашей царской милости  им  не
выпрашивал; мы того вора Наливайку за его воровство велели казнить. А  ты  б
таких воров вперед сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтобы такие воры
нашей отчины не опустошили и христианской  истинной  православной  крови  не
проливали".
   Но распоряжения самозванца не помогали, и восстания  вспыхнули  в  разных
местах. Встали черные люди, начали  собираться  по  городам  и  волостям:  в
Юрьевце-Польском собрались с  сотником  Федором  Красным,  на  Решме  -  под
начальством  крестьянина  Григорья  Лапши,  в  Балахнинском  уезде  -  Ивана
Кушинникова, в Гороховце - Федора Наговицына,  на  Холую  -  Ильи  Деньгина;
собрались и пошли в Лух, там литовских людей побили и пошли в Шую; Лисовский
выслал против них известного нам суздальского воеводу  Федора  Плещеева,  но
тот был разбит у села Данилова и бежал в Суздаль.  Восставшие  укрепились  в
селе Данилове острогом, но не  могли  им  защититься  от  множества  врагов,
пришедших осаждать их; после многих боев острог был  взят,  и  много  черных
людей погибло. Но это не прекратило  восстания:  Галич,  Кострома,  Вологда,
Белоозеро, Устюжна, Городец, Бежецкий Верх и  Кашин  отложились  от  Тушина.
Города не довольствовались одним свержением тушинского  ига,  но,  чтобы  не
подвергнуться ему снова, спешили вооружить как можно более ратных  людей  на
защиту Москвы  и  рассылали  грамоты  в  другие  города,  убеждая  их  также
вооружиться и разослать призывные грамоты далее; грамоты  оканчивались  так:
"А не станете о таком великом государеве деле радеть, то вам от  бога  и  от
государя не пробудет". Вологжане писали, что они посадили в тюрьму посланцев
Лжедимитриевых, у которых вынули грамоты, а в грамотах будто  бы  заключался
наказ: жителей побивать, имение их грабить, жен и детей отвозить  пленниками
в Литву. Из Тотьмы писали, что  и  там  захватили  тушинцев,  которые  везли
приказ освобождать преступников из тюрем; задержанные сказывали  в  допросе,
какие люди окружают тушинского царя, называли князя  Звенигородского,  князя
Димитрия Тимофеевича Трубецкого, дьяка Сафонова; объявили  различные  мнения
насчет происхождения тушинского вора: так, одни  называли  его  сыном  князя
Андрея Курбского, некоторые - поповым сыном из Москвы с  Арбата,  другие  же
просто говорили: "Димитрий вор, а не царевич  прямой,  а  родиною  не  ведаю
откуда". С другой стороны, явилась в северных  городах  грамота  московского
царя с увещанием сохранять единство, собираться всем вместе: "А если  вскоре
не соберутся, - говорила грамота, - а станут все врознь жить и сами за  себя
не  станут,  то  увидят  над  собою  от  воров  конечное  разоренье,   домам
запустение, женам и  детям  наругание;  и  сами  они  себе  будут,  и  нашей
христианской  вере,  и  своему  отечеству  предатели".   Увещевая   северное
народонаселение собираться вместе, Шуйский, однако, запертый  в  Москве,  не
имел возможности сам распоряжаться движениями восставших  и  отдавал  на  их
волю направление этого движения: "Можно вам будет пройти к нам к Москве,  то
идите не мешкая, на какое место лучше; а если для большого  сбора,  захотите
посождаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите. Если  вам  известно  про
боярина нашего и воеводу Федора Ивановича Шереметева с товарищами, то вы  бы
к нему навстречу кого-нибудь послали, чтоб ему с вами же вместе  сходиться".
В заключение царь уведомляет, что в  Москве  все  благополучно,  что  войско
желает биться с ворами и что в воровских полках многие прямят ему, Шуйскому,
что над литовскими людьми хотят промышлять, изождав время. Скопин-Шуйский  с
своей стороны присылал грамоты, в которых извещал о немедленном  выступлении
своем с сильною помощию шведскою.
   Вычегодцы  и  четверо  Строгановых  отправили  к  Москве  отряд  исправно
вооруженных людей. Восставшие города, озлобленные на тушинцев, мучили и били
их, тушинцы не оставались у  них  в  долгу;  так,  когда  Лисовский  овладел
Костромою вторично, то страшно опустошил ее;  Галич  был  также  снова  взят
тушинцами. В Вологде готовились к упорной обороне, несмотря на то что  между
нею и другими северными  городами  возникла  распря.  В  Вологде  оставались
по-старому  воевода  Пушкин  и  дьяк  Воронов,  которые  прежде   присягнули
Димитрию, поэтому другие города не хотели сноситься с ними, а писали прямо к
миру. Вологжане обиделись таким недоверием и писали к устюжанам:  "Пишете  к
нам о совете, о государевом ратном и земском деле, а к воеводе и к дьяку  не
пишете; но воевода и дьяк у государевых и у земских дел живут по-прежнему  и
о всяких делах с нами радеют вместе единомышленно; и нас берет сомненье, что
вы к ним о совете не пишете". Тотмичи не удовольствовались тем, что называли
изменниками воеводу и дьяка, но обратили это название и  на  всех  вологжан.
Ратные люди, собравшиеся в Вологде из разных городов, писали  к  вычегодцам,
что вологжане всем им, иногородцам и, наоборот, иногородцы вологжанам  крест
целовали стоять крепко и друг  друга  не  выдавать,  из  города  без  совета
мирского не выйти, но что происходит  смута  большая  от  тотмичей,  которые
воеводу, дьяка и всех вологжан называют изменниками  и  пишут  в  Вологду  к
воеводе и к миру с бранью, на раздор, а не на  единомыслие,  утверждая,  что
устюжане и усольцы научают их так писать. "И вы бы,  господа,  -  продолжают
иногородцы, - посоветовавшись с устюжанами, отписали к тотмичам, чтоб они на
смуту и на раздор в Вологду не писали бездельно. А мы на Вологде до сих  пор
измены никакой не знаем, и, где в ком сведаем измену, тех людей  захватываем
и крепкими пытками пытаем, и по сыску и по вине, кто доведется, изменников и
казни предаем, с вологжанами вместе". Но тотмичи  и  жители  других  городов
считали себя вправе называть  Пушкина  изменником:  они  перехватили  одного
тушинца, который с пытки объявил им: "С Вологды Никита Пушкин пишет в  полки
к вору: я-де вам Вологду сдам; треть жителей стоит, а два жеребья сдаются, и
как придете, то мы Вологду сдадим".
   Пермичи не помогали общему  делу:  на  них,  видно,  подействовали  слова
устюжан,  писавших  вначале,  чтобы  погодили  целовать  крест   тому,   кто
называется Димитрием, успеют сделать это, когда он  будет  поближе;  пермичи
точно не целовали креста тушинскому царю, но зато и не помогали против него,
дожидаясь, которая сторона возьмет верх. Вычегодцы пишут к ним: "Вы пишете к
нам словом, что стоять с нами единомысленно ради во всем,  а  делом  с  нами
ничего не делаете; а богоотступники литовские люди и  с  ними  русские  воры
села и волости и деревни воюют,  церкви  божие  разоряют,  образа  колупают,
оклад и кузнь снимают, православную веру попирают,  крестьян  секут,  жен  и
детей их в плен в Литву ведут, именье их грабят, и хвалятся,  хотят  идти  к
Вологде и на Сухону и в наши места воевать. Так  если  какое  разорение  над
здешними местами и над нами сделается от литовских людей и от воров, то  вам
от бога и от государя это не пройдет, а с литовскими людьми и с  ворами  вам
не  прожить,  и  вам  от  них  то  же  будет".  Смутное  время,  надежда  на
безнаказанность развязывали руки людям, которые любят  извлекать  выгоды  из
общей беды: пермские старосты и целовальники,  обязанные  отправить  хлебные
запасы в сибирские непашенные города служилым людям на жалованье,  купили  в
Верхотурье дешевою ценою хлеб с  подмесью,  "и  этими  запасами,  -  говорит
царская грамота, - в сибирских городах  ратных  людей  без  хлеба  поморили,
потому что верхотурские  жилецкие  люди  продают  хлебные  запасы,  мешая  с
каменьем  и  песком".  На  Двине  жители,  свободные   теперь   от   всякого
правительственного влияния, посадили в  воду  дьяка  Илью  Уварова;  сначала
хотели они предать смерти и воеводу своего Ивана Милюкова-Гуся, обвиняя  его
в разных несправедливостях, но потом передумали, пришли в тюрьму, где он был
посажен, и с  честию  просили  его  идти  в  приказную  избу  и  по-прежнему
управлять ими.
   Несмотря, однако, на измену, на распри между городами,  на  равнодушие  и
бездействие некоторых областей, дела земских людей против воров шли успешно.
Толпы поволжских инородцев, мордвы и черемис, осадили Нижний Новгород, к ним
присоединился  отряд  тушинцев  под  начальством  князя  Семена  Вяземского;
нижегородцы сделали вылазку, поразили осаждавших и  прогнали  их  от  своего
города, причем князь Вяземский был взят в плен: нижегородцы повесили его, не
давая знать  в  Москву.  Мы  видели,  что  нижегородцы  чрез  игумена  Иоиля
уговаривали балахонцев не затевать усобицы из-за вопроса о  правах  Димитрия
или Шуйского, а признавать государем того, кого признает Москва.  Но  жители
Балахны не послушались увещаний Иоиля, и нижегородцы под начальством воеводы
Алябьева овладели Балахною.  Полки,  собранные  северными  городами,  заняли
опять Галич и  Кострому.  Сохранилось  известие,  как  в  это  время  города
содержали своих ратных людей: всякий служилый человек, отправляясь в поход в
чужой город, чужую область, получал от своего города деньги вперед за месяц,
а по истечении месяца город, отправивший его, высылал ему деньги в то место,
где он находился. Предводительствовать ополчением  северных  городов  Скопин
прислал воеводу Вышеславцева, который разбил тушинцев, взял у  них  Романов,
Пошехонье; Молога и Рыбинск присягнули  также  царю  Василию;  собрав  тысяч
сорок ратников,  Вышеславцев  двинулся  из  Романова  и  поразил  тушинского
воеводу Тишкевича, следствием чего было занятие Ярославля и Углича.  Вятчане
писали пермичам, что в Арзамасе,  Муроме,  Владимире,  Суздале  и  в  других
городах всякие люди хотят государю  добить  челом  и  крест  целовать,  ждут
только прихода боярина и воеводы Федора Ивановича Шереметева, которому  царь
Василий велел оставить осаду Астрахани и идти на север по Волге,  приводя  в
повиновение  тамошние  города,  что  Шереметев   и   исполнял   с   успехом.
Действительно, муромцы, снесясь с нижегородским воеводою Алябьевым, впустили
его  к  себе  в  город,  и  владимирцы,  как  скоро  узнали  о   приближении
нижегородского войска, тотчас встали против тушинцев. Воевода их  Вельяминов
упорствовал в верности Лжедимитрию;  владимирцы  схватили  его  и  повели  в
соборную  церковь,  чтобы   там,   исповедовавшись   и   причастившись,   он
приготовился к смерти. Протопоп  собора,  совершив  таинства,  вывел  его  к
народу и сказал: "Вот враг Московского государства!" Тогда всем миром побили
Вельяминова камнями,  поцеловали  крест  царю  Василию  и  начали  биться  с
воровскими людьми, не щадя голов своих.  В  известии  об  этом  событии  нас
останавливает торжественность, какою оно сопровождалось: здесь мы  не  видим
буйного восстания черни, которого следствием обыкновенно бывают  немедленные
насилия,  убийства;  народ,  который  удержал  свой   порыв,   который   дал
обвиненному время христиански приготовиться к смерти, этот народ  действовал
в полном сознании, умерщвлял не человека ему ненавистного;  нет,  он  оказал
уважение к этому человеку, а казнил воеводу - изменника  государству.  Здесь
останавливают нас также слова протопопа о Вельяминове: "Вот враг Московского
государства!" Эти слова  показывают,  что  владимирцы  уже  поняли  значение
Тушина  и  его  приверженцев,  воров,   которые   грозят   гибелью   наряду,
поддерживаемому государством; протопоп  не  говорит:  вот  враг  московского
государя! Ибо в это время для городов вопрос о правах Димитрия и Шуйского не
был  решен,  они  вообще  стараются  его  обходить,  для  них  борьба  между
царями-соперниками - Димитрием и Шуйским  исчезает,  остается  борьба  между
началами  общественным  и  противуобщественным.  Впрочем,  не  везде  жители
северных городов поступали  подобно  владимирцам:  в  Костроме  самозванцева
воеводу, князя Дмитрия Мосальского, долго мучили и  потом,  обрубив  руки  и
ноги, утопили в реке.
   Летописец прав, сказав, что владимирцы начали биться с воровскими людьми,
не щадя голов своих; то же свидетельствуют и враги их:  суздальские  воеводы
самозванцевы - Плещеев и Просовецкий  пишут  Сапеге,  что  они  "ходили  под
Владимир вместе с Лисовским и хотя побили под городом изменников государевых
и город осадили, однако взять его не могли, потому что  там  изменники  сели
насмерть; мало того, рассылают во все  понизовые  города  воровские  грамоты
прельщать и приводить к присяге  Шуйскому".  В  том  же  письме  суздальские
воеводы объясняют и причины, побудившие владимирцев сесть насмерть в  осаде:
"Пахолики литовские и козаки, стоя  в  Суздале,  воруют,  дворянам  и  детям
боярским, монастырям и посадским людям разорение и насильство великое, женок
и девок берут, села государевы, дворянские и детей боярских  и  монастырские
вотчины выграбили и пожгли, и нам от пахоликов  и  козаков  литовских  позор
великий: что  станем  о  правде  говорить,  о  государевом  деле,  чтоб  они
государевы земли не пустошили, сел не жгли, насильства и смуты  в  земле  не
чинили; и они нас, холопей  государевых,  позорят,  ругают  и  бить  хотят".
Воеводы  уведомляют  также  о  насилиях  Лисовского,  который  под   пустыми
предлогами отнимает свободу у людей и грабит их, тогда как они ни в чем пред
государем не виноваты. Но из этих суздальских воевод, которые  так  жалуются
на Лисовского, один, именно  Просовецкий,  имел  также  дурную  славу  между
жителями северных городов. Произведенный из козацких  атаманов  в  стольники
при тушинском дворе, Просовецкий сначала был воеводою города Луха,  и  когда
узнали, что самозванец назначает его в  Суздаль  воеводою  на  место  Федора
Плещеева, то жители Суздаля писали Сапеге: "Государя царя и  великого  князя
Димитрия Ивановича всея Руси  гетману,  пану  Яну  Петру  Павловичу  Сапеге,
каштеляновичу киевскому,  старосте  усвятскому  и  керепецкому,  бьют  челом
холопи государевы суздальцы, дворяне и дети боярские, всем городом. Слух  до
нас дошел, что государь велел быть окольничему и воеводе Федору  Кирилловичу
(Плещееву) к себе в полки,  а  у  нас  в  Суздале  быть  в  воеводах  Андрею
Просовецкому да суздальцу Нехорошему Бабкину; и ты, государь, сам  жалуй,  а
государю будь печальник, чтоб у нас государь велел  быть  по-старому  Федору
Кирилловичу Плещееву, чтобы нам  службишки  свои  не  потерять.  А  если  ты
милости не покажешь, а государь не пожалует, Федора  Кирилловича  к  себе  в
полки возьмет, то мы всем городом, покинув матерей, жен и детей, к тебе и  к
государю идем бить челом, а с Андреем Просовецким и Нехорошим Бабкиным  быть
не хотим, чтобы государевой  службе  порухи  не  было  и  нам  до  конца  не
погибнуть". Суздальцы, как видно, были успокоены тем, что Плещеев остался  у
них первым воеводою, а  Просовецкий  сделан  вторым.  Понятно  после  этого,
почему и ярославцы, подобно владимирцам, решились сесть  в  осаде  насмерть.
Весною 1609 года тушинцы под начальством Наумова  и  Будзила  двинулись  под
Ярославль; четыре дня ярославцы  не  пускали  их  переправиться  через  реку
Пахну, в миле от города; потеряв надежду одолеть ярославцев  здесь,  тушинцы
ушли, переправились через реку выше, зашли в тыл ярославцам и  поразили  их;
но когда приблизились к ярославскому  посаду,  то  опять  встретили  упорное
сопротивление; тут были стрельцы архангельские, в числе 600, и сибирские,  в
числе 1200; тушинцам удалось наконец ворваться в посад, но города взять  они
не могли и  ушли,  боясь  Скопина,  хотя  Ярославль  был  им  "больнее  всех
городов", по выражению ярославцев. Здесь надобно заметить, что  тушинцы,  не
имея успеха при осаде городов,  успешнее  действуют  в  чистом  поле  против
нестройных масс восставшего народонаселения, не  имевшего  вождей  искусных.
Так, поляки, потерпевшие неудачи  под  Владимиром  и  Ярославлем,  разбивали
наголову земские полки в разных местах.
   Но в то время как  на  севере  завязалась  борьба  между  общественным  и
противуобщественным элементами народонаселения, когда земские люди  восстали
за Московское государство, в каком положении находилась Москва  и  ее  царь,