тобы
после жестоко наказать неверных или неусердных? Все целовали  крест  умереть
за дом Пречистой богородицы, но на другой, на  третий  и  на  следующие  дни
поехали в Тушино боярские дети, стольники, стряпчие, дворяне, жильцы,  дьяки
и подьячие, поехали туда стольники - князь  Димитрий  Тимофеевич  Трубецкой,
князь  Димитрий  Мамстрюкович  Черкасский,  князь  Алексей  Юрьевич  Сицкий,
Михайла Матвеевич Бутурлин и двое князей Засекиных. Мы видели,  что  сначала
под   знамена   самозванца   собирались   люди   из   самых   низких   слоев
народонаселения, но  мы  видели  также,  зачем  собирались  они.  Крестьяне,
например, собирались вовсе не побуждаемые сословным интересом, не для  того,
чтоб, оставаясь  крестьянами,  получить  большие  права:  крестьянин  шел  к
самозванцу для того, чтобы  не  быть  больше  крестьянином,  чтобы  получить
выгоднейшее положение, стать помещиком вместо прежнего своего  помещика;  но
подобное движение произошло  во  всех  сословиях:  торговый  человек  шел  в
Тушино, чтобы  сделаться  приказным  человеком,  дьяком,  подьячий  -  чтобы
сделаться думным дворянином, наконец люди родовитые, князья, но молодые,  не
надеявшиеся по разным отношениям когда-либо или скоро подвинуться к боярству
в Москве, шли в Тушино, где  образовался  особый  двор  в  противоположность
двору московскому.
   Поразив Шуйского,  Сапега  вместе  с  Лисовским  приступили  к  Троицкому
монастырю 23 сентября. Войско осаждавших по самой большой мере  простиралось
до 30000 человек,  но  так  как  после  первых  неудачных  попыток  овладеть
монастырем Сапега увидал необходимость остаться под ним долгое время, почему
должен был заботиться собранием запасов  на  зиму  и  рассылать  отряды  для
занятия других городов, то число войска его нередко  изменялось,  уменьшаясь
иногда до 10000 человек. Силы осажденных трудно определить  с  точностью  по
недостатку свидетельств. По сохранившейся современной записи  о  сидевших  в
осаде оказывается, что дворян, детей боярских, стрельцов и козаков было  там
609 человек; если мы  должны  приложить  сюда  еще  700  разных  людей,  над
которыми начальствовали головы из детей боярских  разных  городов,  да  если
приложим сюда еще монахов, способных нести воинские труды, то  выйдет  около
1500 человек, кроме монастырских слуг  и  крестьян;  при  определении  числа
последних должно сообразоваться с возможностию помещения  внутри  монастыря,
где было еще много женщин и детей:  толпы  окольных  жителей  с  семействами
собрались в монастырь,  и  теснота  была  страшная.  Воеводами  монастырской
заставы   или   гарнизона   были   окольничий   князь   Григорий   Борисович
Роща-Долгорукий и дворянин Алексей Голохвастов. Архимандритом монастыря  был
в  это  время  Иоасаф,  о  характере  которого  трудно  сказать   что-нибудь
решительное; гораздо резче выдавался келарь монастыря Авраамий  Палицын,  на
которого  мы  должны  обратить  особенное   внимание,   как   на   человека,
принимавшего важное  участие  в  событиях,  и  как  историка  этих  событий.
Авраамий Палицын назывался в  миру  Аверкием  Ивановичем;  в  1588  году,  в
царствование Феодора, Аверкий  Палицын  подвергся  опале:  имение  его  было
отобрано в казну, сам он сослан и постригся или пострижен в монахи.  Причина
опалы неизвестна; но нельзя не обратить внимания  на  год  ее  -  1588,  ибо
незадолго до этого времени именно  в  конце  1587  года,  подверглись  опале
Шуйские, друзья их и клевреты вследствие замыслов против  Годунова.  В  1600
году царь Борис снял опалу с монаха Авраамия, но последний  при  Годунове  и
самозванце оставался в удалении, только с восшествием  Шуйского  на  престол
Авраамий  получает  важное  значение:  он   становится   келарем   Троицкого
монастыря, первого монастыря в государстве, посредником между  монастырем  и
государем; это обстоятельство опять может навести на мысль о прежних  связях
Палицына с новым царем. В 1609 году дело по закладной кабале было  решено  в
его пользу, и он получил свою долю в селе, тогда как монахам было  запрещено
брать в залог земли. Мало того, при выдаче правой грамоты следовало взять  с
Палицына два рубля в казну; Авраамий не хотел платить и подал просьбу, чтобы
государь не велел на  нем  своих  пошлин  искать.  Государь  пожаловал,  для
осадного времени пошлин брать не  велел.  Рассмотрев  внимательно  поведение
Палицына в описываемое время, можно вывести о нем такое заключение: это  был
человек очень ловкий, деловой, уклончивый, начитанный, по тогдашним понятиям
красноречивый, одним словом, настоящий келарь, ибо келарь был представителем
монастыря пред мирскими властями, охранителем его выгод, ходатаем  по  делам
его в судах; если каждый монастырь имел нужду в опытном и ловком келаре,  то
тем  более  монастырь  Троицкий,   владевший   такою   огромною   недвижимою
собственностию, имевший столько льгот; и в  обыкновенное  время  келарь  его
должен был часто отлучаться из монастыря, жить в столице, хлопоча  по  делам
обители; во время осады Палицын находился в Москве по  воле  царя,  как  сам
пишет.
   Сапега и Лисовский думали скоро  управиться  с  Троицким  монастырем,  но
встретили сильное сопротивление: все приступы их были отбиты, осадные работы
уничтожены.  Монахи  ревностно  помогали  ратным  людям:  тогда   как   одни
отправляли  богослужение,  другие  работали   в   хлебне   и   поварне   над
приготовлением пищи для воинов; иные же день  и  ночь  находились  на  стене
вместе с людьми ратными, выходили на вылазки, принимали даже начальство  над
отрядами; вероятно, многие из них  до  пострижения  были  людьми  служилыми.
Сапега и Лисовский в грамоте  своей  сами  засвидетельствовали  о  поведении
троицких монахов:  "Вы,  беззаконники,  -  писали  они  к  ним,  -  презрели
жалованье, милость и ласку царя Ивана Васильевича, забыли сына его, а  князю
Василью Шуйскому доброхотствуете и учите в городе Троицком воинство и  народ
весь стоять против государя царя Димитрия Ивановича и его позорить и псовать
неподобно, и царицу Марину Юрьевну, также и  нас.  И  мы  тебе,  архимандрит
Иоасаф, свидетельствуем и пишем  словом  царским,  запрети  попам  и  прочим
монахам, чтоб они не учили воинства не покоряться царю Димитрию".  Сапега  с
Лисовским писали и к воеводам троицким, и ко всем ратным  людям,  убеждая  к
сдаче обещаниями богатых наград; в противном случае  грозили  злою  смертию.
Убеждения и угрозы остались тщетными:  монахи  и  ратные  люди  видели  пред
стенами своими не того, кто называл себя сыном царя Ивана  Васильевича;  они
видели пред стенами обители св. Сергия толпы  иноверцев,  поляков  и  литву,
пришедших поругать и расхитить церковь и сокровища священные. Здесь дело шло
не о том, передаться ли царю тушинскому  от  царя  московского,  но  о  том,
предать ли гроб великого чудотворца на поругание врагам  православной  веры;
троицкие сидельцы защищали не престол Шуйского только, но гроб св. Сергия, и
потому здесь измена  не  могла  пересилить  верности.  Характер  одушевления
осажденных видим в ответе их на  грамоты  Сапеги.  "Да  ведает  ваше  темное
державство, что напрасно прельщаете Христово стадо,  православных  христиан.
Какая польза человеку возлюбить  тьму  больше  света  и  преложить  ложь  на
истину: как  же  нам  оставить  вечную  святую  истинную  свою  православную
христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим  законам,
которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами?  Или  какое  приобретение
оставить нам своего православного государя царя и покориться ложному  врагу,
и вам, латыне иноверной, уподобиться жидам, или быть еще хуже их?"
   При  господстве  религиозного  одушевления  измена  не  могла  пересилить
верности в Троицком монастыре, хотя измена вкралась и  сюда.  Если  в  стане
осаждающих нашлись козаки, которые, мучась совестию за то, что подняли  руки
на обитель св. Сергия, перебегали к осажденным  и  сообщали  им  о  замыслах
неприятеля, зато нашлись перебежчики и  между  монастырскими  слугами,  даже
между детьми боярскими, которые не стерпели сидеть в  осаде,  ставшей  очень
трудною в зимнее время. Осенью, когда было еще  тепло,  толпы  народа  могли
жить на открытом воздухе, но когда начались  морозы,  то  все  столпились  в
кельях; отсюда страшная теснота  и  ее  следствие  -  повальная  болезнь,  к
которой присоединился еще недостаток топлива. Среди этих физических бедствий
открылось и зло нравственное  -  вражда  между  монахами,  несогласие  между
воеводами, послышались обвинения в измене. 29 марта 1609  года  дочь  Бориса
Годунова Ксения, или Ольга, писала из Троицкого монастыря, где находилась во
время осады, к одной своей тетке, что она "в своих бедах чуть  жива,  совсем
больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из  них  себе  жизни  не
чает, с часу на час ожидают смерти, потому что  у  них  в  осаде  шатость  и
измена великая". Стрельцы и монастырские служки жаловались на архимандрита и
братию, что плохо их кормят; архимандрит писал царю в оправдание: "Как  сели
в осаде, все люди едят троицкий хлеб, а своего у них было мало  запасено,  и
деньги, что кому пригоже, даем. А как в казне денег не стало, то мы собирали
с братии по рублю с человека, а с иных по  полтине:  другим,  кому  надобно,
занимаем да даем. Мы говорили ратным людям:  ешьте  в  трапезе,  что  братия
едят, возьми мое архимандричье себе, а свое  передо  мной  поставь;  но  они
братские кушанья просят  по  кельям,  потому  что  в  трапезе  ставят  перед
четверыми столько же, сколько по кельям пойдет одному:  в  кельях-то  у  них
жены да дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже  не  знаем  как?
Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота  и
нужда великая: по дрова не выпустят, от келий кровли, задние сени  и  чуланы
уже пошли на дрова, теперь жжем житницы".
   Но не одни ратные люди писали жалобы на архимандрита и соборных  старцев:
нашлись жалобщики и между братиею, в которой произошло разделение по  случаю
доноса на казначея монастырского Иосифа Девочкина. Палицын пишет, что дьякон
и левого клироса головщик Гурий Шишкин выведал у Девочкина  измену  и  донес
главному воеводе. Долгорукий тотчас схватил казначея и велел  пытать.  Такой
поступок воеводы с одним из главных лиц  в  монастыре  возбудил  негодование
архимандрита и соборных старцев, вооружив их и против  доносчика  Шишкина  с
товарищами (если только были они у Шишкина), которые в грамоте своей к  царю
от 3 июля 1609 года жалуются, что на них за донос на Девочкина  "архимандрит
и соборные старцы положили ненависть и морят их всякими нуждами,  голодом  и
жаждой, а сами соборные старцы едят с своими заговорщиками и пьют по  кельям
по-старому, по вся дни. А ратных людей,  дворян  и  детей  боярских  и  слуг
монастырских соборные старцы очень оскорбили". Долгорукий писал в  Москву  к
Палицыну: "В старцах, знаю в каких, большая ссора: после Осифова дела всякую
смуту начали  и  мир  возмутили".  Но  большая  ссора  была  и  между  двумя
воеводами; Долгорукий пишет Авраамию: "За четыре дня до приступа  пришел  ко
мне монастырский слуга Михайла Павлов и говорит: ты готовишься на  воров,  а
Алексей Голохвастов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Ржевитину:  поди
к слугам, которым веришь, и к мужикам клементьевским, говори им, что нам  от
князя Григория, в осаде сидя, всем погибнуть, и  нам  над  князем  Григорием
надобно как-нибудь промыслить, ключи бы у него городовые отнять. И я,  князь
Григорий, услыша такое слово, начал говорить  дворянам,  головам,  сотникам,
детям боярским и всяким ратным людям:  мы  готовимся  на  врагов,  а  только
Алексей такое слово говорил, то у нас в святом месте  будет  дурно.  Услыхав
это, Алексей начал запираться; и старец Малахея перед дворянами заперся, что
такого слова у Алексея не слыхал, но потом прислал ко мне  сказать:  виноват
я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва заперся, потому что если бы я
стал говорить, то была бы у вас большая смута, а если бог даст благополучное
время, то и ни в чем перед государем не запрусь; и в другой раз присылал  он
ко мне с тем же словом. А прежде, как я схватил вора  Иосифа  Девочкина,  то
Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их  к  себе  в  седьмом  часу
ночи: пожалуйста, не выдавайте казначея князю Григорию. А как я пошел пытать
казначея, то Алексей велел сбить с города всех мужиков. Я  послал  проведать
слугу, и тот, возвратившись, сказал: площадь  полна  мужиков  с  оружием  из
съезжей избы. И я мужиков отговорил от мятежа и пошел  пытать  казначея;  но
Алексей у пытки ни за какое дело не принялся,  и  то  его  нераденье  видели
многие дворяне и дети боярские и всякие  ратные  люди  и  мне  о  том  после
говорили: зачем это Алексей с тобою к такому великому делу не принялся?"  То
же самое доносили и старцы в упомянутой выше грамоте.
   Заступление Голохвастова  за  Девочкина,  обвиненного  в  измене,  умысел
отнять у Долгорукого городовые ключи дали повод смотреть и  на  Голохвастова
как на участника в измене казначея, дали повод думать,  что  второй  воевода
хочет прибрать к своим рукам ключи для того, чтоб отпереть неприятелю вход в
монастырь. Палицын прямо обвиняет  Голохвастова  в  согласии  с  Девочкиным,
говорит, что этот воевода снесся с врагами и назначил день, в который  хотел
предать им  монастырь  таким  образом:  когда  осажденные  сделают  вылазку,
Голохвастов хотел затворить ворота и предать  вышедших  на  жертву  полякам,
впустив в то же  время  неприятеля  другим  входом  в  монастырь.  Из  связи
рассказа Палицына выходит, что Девочкин, признавшись на пытке в  собственной
измене, обговорил соучастников, и в том числе  Голохвастова:  "Нетерпелив  в
крепких явился Иосиф, все потонку умышленное объявил, и странно было слышать
треснутие думы иудиной. Не напрасно Оська Селевин отскочил; не  одного  его,
но и четверых невежд поселян также послал за ним, полякам  весь  предался  и
других  не  мало  прельстил.  Его  лукавству  и  второй   воевода,   Алексей
Голохвастов, потаковник  был  и  уже  сослался"  и  проч.  Но  здесь  должно
заметить, во-первых, что сам Палицын ослабляет доверие к  своим  показаниям,
умалчивая о подробностях, закрывая  истину  слогом  витиеватым,  выражениями
темными; так, до открытия упомянутых грамот Долгорукого и старцев  никто  не
мог догадаться о пытке, которой был подвергнут Девочкин и  которую  Палицыну
благоугодно было обозначить словом крепкие:  "нетерпелив  в  крепких  явился
Иосиф".  Потом,  если  бы  осажденные  доведались   об   измене   последнего
каким-нибудь другим образом, то и Долгорукий, и старцы в своих донесениях  в
Москву не преминули бы довести об этом до сведения царя  и  Палицына,  но  в
упомянутых донесениях ни слова не  говорится  об  измене  Голохвастова  и  о
подробностях замысла, как их приводит  Палицын.  Долгорукий  заключает  свое
донесение  Палицыну  о  поведении  Голохвастова  следующими  словами:  "А  к
государю о том  я  до  сих  пор  не  пишу,  потому  что,  по  грехам,  осада
продлилась, и я здесь бессемеен; и если, Авраамий Иванович, осада еще  вдаль
продлится, то  тебе  бы  пожаловать,  о  том  государю  известить,  чтобы  в
монастыре святому месту какой-нибудь вред не учинился. А про Алексея в осаде
ведают многие люди, что Алексей дела не делает, только ссору чинит,  и  если
все об нем писать, то и в письме  не  поместится.  Так  тебе  бы,  господин,
порадеть о святом месте". В другой грамоте к  тому  же  Палицыну  Долгорукий
пишет: "Пожалуй, государь Авраамий Иванович,  извести  государю  тайно,  что
здесь в осаде ссору  делает  большую  Алексей  Голохвастов,  чтобы  государь
пожаловал, на просухе прислал сюда верных человек сто, и про него  велел  бы
сыскать и велел бы его к Москве взять. И если государь  пожалует,  будет  ко
мне, холопу своему, о том писать,  то  он  бы  государь  пожаловал,  ко  мне
отписал тайно".  Из  этих  слов  оказывается,  что  Долгорукий  боялся  явно
действовать против Голохвастова,  у  которого  было  много  приверженцев,  с
которым, как видно, одинаково думали архимандрит и  соборные  старцы.  В  то
время, когда Шуйского мало уважали, ибо от гнева его всегда можно было найти
убежище у царя  тушинского,  в  то  время  одного  приказа  из  Москвы  было
недостаточно для смены воеводы, нужно было прислать сто человек верных людей
и поступить с большою осторожностию и тайною.
   Но  упомянутые  грамоты  Долгорукого  и  старцев  не  дошли   в   Москву;
Голохвастов остался воеводою до конца осады и не обнаружил попытки к измене;
сто  человек  верных  не  были  присланы  из   Москвы,   и   дело   осталось
неразведанным, вследствие чего и нам теперь  трудно  обвинить  Голохвастова,
ибо прямое обвинение Палицына ослабляется молчанием  врагов  Голохвастова  и
самым характером палицынского повествования, мало внушающим доверия.  Трудно
также обвинить решительно и Девочкина, потому  что  собственному  признанию,
вынужденному  пыткою,  верить  нельзя;  двое  соучастников  казначея,  Гриша
Брюшина и Худяк, умерли, не объяснив ничего. Рассказывают, что Девочкин  сам
открыл свои замыслы Гурию Шишкину, но опять характер этого Гурия  накидывает
подозрение на справедливость его  доноса.  Видно,  что  Шишкин  был  клеврет
Палицына; так,  он  пишет  последнему  в  Москву:  "Государю  келарю  старцу
Авраамию, великого твоего жалованья вскормленник и  богомолец  чернец  Гурий
Шишкин". Из этой же грамоты видно, что Гурий, обвиняя казначея  Кочергина  и
старцев в расхищении монастырской казны, добивался сам казначейского  места,
которое хотел получить чрез Палицына и Шуйского, мимо старцев, врагов своих,
просил, чтобы грамота о его назначении в  должность  была  прислана  на  имя
Долгорукого, тайно от старцев. Мы не раз упоминали  о  грамоте  к  Шуйскому,
написанной от имени некоторых троицких старцев с  доносом  на  Голохвастова,
архимандрита и соборных старцев. Но эта  грамота  также  подозрительна:  она
написана от имени нескольких старцев или, лучше сказать всех: "Царю государю
и великому князю Василью Ивановичу всея Руси, твоего  государева  богомолья,
живоначальные Троицы Сергиева монастыря священницы и  братия  бога  молят  и
челом бьют". Но в конце грамоты читаем  следующее:  "Да  в  монастыре  смута
большая от королевы  (ливонской)  старицы  Марфы:  тебя,  государь,  поносит
праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно
то смутное дело в черных людей. А как воры сперва пришли в монастырь, то  на
первый вылазке казначей отпустил к вору монастырского детину Оську  Селевина
с своими воровскими грамотами, что он монастырем промышляет, хочет сдать,  а
та королева с тем же детиною послала свои воровские грамоты, что  промышляет
с казначеем заодно, писала к вору, называя его братом,  и  литовским  панам,
Сапеге с товарищами, писала челобитье: спасибо вам,  что  вы  вступились  за
брата моего, московского государя царя Димитрия Ивановича;  также  писала  в
большие таборы к пану Рожинскому с товарищи. А к Иосифу  Девочкину  посылает
по вся  дни  с  пирогами,  блинами  и  с  другими  разными  приспехами  и  с
оловяниками, а меды берет с твоих царских обиходов, с троицкого  погреба;  и
люди королевины живут у него безвыходно и топят на него бани еженедельно, по
ночам. И я, богомолец твой,  королеве  о  том  говорил,  что  она  к  твоему
государеву изменнику по вся дни с питьем и едою посылает, и королева за  это
положила на меня ненависть и пишет к тебе, государю, на меня ложно, будто бы
я ее бесчестил, и тебе бы, государю, пожаловать, о  том  свой  царский  указ
учинить, чтоб от ее безумия святому месту  какая  опасность  не  учинилась".
Странно,  как  вдруг  братия  Троицкого  монастыря  превратилась  в   одного
богомольца! Кто же этот  богомолец?  Отгадать  нетрудно:  прежде  в  той  же
грамоте говорится, что на них, старцев, или на него, богомольца, архимандрит
и соборные старцы п