было исполнено, то могло бы возбудить сильное неудовольствие в  духовенстве:
говорят, будто царь велел  осмотреть  монастыри,  представить  ведомость  их
доходам, оценить их вотчины и, оставив  только  необходимое  для  содержания
монахов, остальное отобрать в казну  на  жалованье  войску,  сбиравшемуся  в
поход против турок. Но трудно принять это известие, во-первых, потому,  что,
как мы знаем, Димитрий подтверждал монастырям  жалованные  грамоты  и  давал
новые; во-вторых, потому, что об этом распоряжении не  говорится  в  русских
источниках.  Вероятно,  что,  подобно  Грозному,  Лжедимитрий  потребовал  у
духовенства щедрого вспоможения для наступающей войны  с  неверными,  а  это
ревностным протестантам показалось отобранием имущества у монахов.
   Но  если  и  были  причины  к  неудовольствию,  то   неудовольствие   это
по-прежнему не было сильно и всеобще, по-прежнему любовь большинства к  царю
продолжала обнаруживаться: однажды Басманов донес самозванцу, что  некоторые
стрельцы распускают о нем дурные слухи; Лжедимитрий, как прежде  отдал  дело
Шуйского на  решение  собора,  так  теперь  отдал  дело  семерых  обличенных
стрельцов  на  решение  их  товарищей;  тогда  голова  стрелецкий,  Григорий
Микулин, грубо выразил свое усердие: "Освободи меня, государь, - сказал  он,
- я у тех изменников не только что головы поскусаю и черева  из  них  своими
зубами повытаскиваю"; и тут же, по знаку  Микулина,  стрельцы  бросились  на
обвиненных товарищей и изрубили их в куски. Явился  еще  обличитель  -  дьяк
Тимофей Осипов: постившись и причастясь св. тайн, Осипов пришел во дворец  и
перед всеми  начал  говорить  Лжедимитрию:  "Ты  воистину  Гришка  Отрепьев,
расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но  греху  раб  и
еретик". Осипова казнили, и народ остался покоен. Свободный  в  обращении  с
приближенными людьми, Лжедимитрий позволял им делать  замечания  насчет  его
образа жизни, если только эти замечания  не  переходили  границ  вежливости:
так, однажды, когда в четверг на шестой  неделе  Великого  поста  за  столом
царским подали телятину, то  князь  Василий  Шуйский  заметил,  что  в  пост
русские не  могут  есть  мяса;  Лжедимитрий  начал  спор  с  князем;  думный
дворянин,  известный  уже  нам  неразборчивостью  выражений,  Татищев,  взял
сторону Шуйского и наговорил царю таких вещей, что тот  должен  был  выгнать
его из-за стола и  хотел  было  сослать  в  Вятку,  но  простил  по  просьбе
Басманова.
   Видя  расположение  большинства   московских   жителей   к   Лжедимитрию,
расположение,  не  нарушаемое  противными  старине  поступками   последнего,
наученный страшным опытом, что нельзя подвинуть  народа  против  царя  одним
распущенном слухов о самозванстве, Шуйский  прибег  к  другому  средству,  к
составлению заговора, в челе которого вместе  с  ним  стали  князья  Василий
Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин. Еще прежде свадьбы  царя  между
ними было все улажено; для сохранения единства между собою,  необходимого  в
таком деле, бояре положили прежде всего убить расстригу, "а кто  после  него
будет из них царем, тот не должен никому мстить за  прежние  досады,  но  по
общему  совету  управлять  Российским  царством".  Условившись  с   знатными
заговорщиками, Шуйский стал подбирать других из народа,  успел  привлечь  на
свою сторону осьмнадцатитысячный отряд новгородского  и  псковского  войска,
стоявший подле Москвы и назначенный  к  походу  на  Крым:  быть  может,  тут
помогла давняя связь новгородцев с Шуйскими. Ночью собрались к князю Василию
бояре, купцы, сотники и  пятидесятники  из  полков.  Шуйский  объявил  им  о
страшной опасности, которая грозит Москве от царя, преданного полякам, прямо
открылся, что самозванца признали истинным Димитрием только для  того,  чтоб
освободиться от Годунова, думали, что такой умный и храбрый молодой  человек
будет защитником веры православной и старых обычаев,  но  вместо  того  царь
любит только иноземцев,  презирает  святую  веру,  оскверняет  храмы  божии,
выгоняет священников из домов, которые отдает иноверцам, наконец, женится на
польке поганой.  "Если  мы,  -  продолжал  Шуйский,  -  заранее  о  себе  не
промыслим, то еще хуже будет. Я для спасения православной веры  опять  готов
на все, лишь бы вы помогли мне усердно: каждый сотник должен объявить  своей
сотне, что царь самозванец и умышляет зло  с  поляками;  пусть  ратные  люди
советуются с гражданами, как промышлять делом в такой беде; если  будут  все
заодно, то бояться нечего: за нас будет несколько сот тысяч, за него -  пять
тысяч поляков, которые живут не в сборе, а в разных местах". Но  заговорщики
никак не надеялись, что большинство будет за них,  и  потому  условились  по
первому набату броситься во дворец  с  криком:  "Поляки  бьют  государя!"  -
окружить Лжедимитрия как  будто  для  защиты  и  убить  его;  положено  было
ворваться в то  же  время  в  домы  поляков,  отмеченные  накануне  русскими
буквами, и перебить ненавистных гостей; немцев положено не  трогать,  потому
что знали равнодушие этих честных наемников,  которые  храбро  сражались  за
Годунова, верны Димитрию до его смерти, а потом  будут  также  верны  новому
царю из бояр.
   Если заговорщики условились разглашать о самозванстве  царя  и  злых  его
умыслах,  то  понятно,  что   эти   разглашения   должны   были   немедленно
обнаружиться: если трезвые были осторожны, то пьяные ругали царя  еретика  и
поганую царицу. Немецкие алебардщики схватили одного  из  таких  крикунов  и
привели во дворец, но бояре сказали Лжедимитрию,  что  не  следует  обращать
внимания на слова пьяного человека  и  слушать  доносы  немецких  наушников,
особенно когда у него столько силы, что легко задавит всякий мятеж,  если  б
даже кто-нибудь и  вздумал  его  затеять.  Такие  советы  как  нельзя  лучше
приходились по душе Димитрию. Вот почему, когда начальники иноземной  стражи
на бумаге три дня сряду доносили ему, что в народе замышляется недоброе,  то
сначала Димитрий спрятал их донесение, сказав: "Все это вздоры!, - а  потом,
когда это ему наскучило, велел наказывать доносчиков. В это время готовилась
воинская потеха: Димитрий хотел  сделать  примерный  приступ  к  деревянному
городку, выстроенному за Сретенскими воротами.  Заговорщики  воспользовались
этими приготовлениями и распустили слух, что  царь  во  время  потехи  хочет
истребить всех бояр, а потом уже без труда поделится с  Польшею  московскими
областями и введет латынство. Если заговорщики не щадили царя, то тем  менее
должны были щадить его гостей, с которыми, по их словам, он замышлял сгубить
Русскую землю; по ночам толпы бродили по улицам, ругая поляков,  разумеется,
в этом  случае  к  ним  приставали  и  многие  из  тех,  которые  не  хотели
предпринимать ничего против самого Димитрия; дело доходило и до драки;  дом,
где жил князь Вишневецкий, был раз осажден толпою тысяч из четырех  человек.
Лжедимитрий смотрел на это  как  на  необходимое  столкновение  между  двумя
враждебными  народами;  ему  донесли  однажды,  что  один  поляк  обесчестил
боярыню, ехавшую в повозке: царь нарядил следствие, из которого, однако,  по
уверению поляков, ничего не оказалось.
   Сами поляки,  впрочем,  не  разделяли  беспечности  Лжедимитрия,  который
должен был два раза посылать к Олесницкому и Гонсевскому  с  уверением,  что
нечего бояться, ибо он так хорошо принял в руки государство,  что  без  воли
его ничего произойти не может. Несмотря на то, послы  поставили  у  себя  на
дворе стражу, а Мнишки поместили у себя всю польскую пехоту, которую приведи
с собою. Эти ратные люди донесли  воеводе,  что  москвитяне  не  продают  им
больше пороху и оружия; испуганный  Мнишек  тотчас  пошел  сказать  об  этом
Лжедимитрию, но тот отвечал ему смехом, удивляясь малодушию поляков;  однако
для успокоения тестя велел расставить по улицам стрелецкую стражу.
   В ночь с шестнадцатого на семнадцатое мая вошел в  Москву  отряд  войска,
привлеченный на сторону заговорщиков, которые заняли все двенадцать ворот  и
не пускали уже никого ни в Кремль, ни из Кремля. Немцы, которых  обыкновенно
находилось во дворце по сту человек, получили именем царским приказ от  бояр
разойтись  по  домам,  так  что  при   дворце   осталось   только   тридцать
алебардщиков. Поляки ничего не знали об этих распоряжениях и спали спокойно,
тем более что  пятница,  шестнадцатое  число,  прошла  без  всякого  шума  и
приключения, но не  спали  заговорщики,  дожидаясь  условного  знака.  Около
четырех часов утра  ударили  в  колокол  на  Ильинке,  у  Ильи  Пророка,  на
Новгородском дворе,  и  разом  заговорили  все  колокола  московские.  Толпы
народа, между прочим, и преступники, освобожденные  из  темниц,  вооруженные
чем ни попало, хлынули на Красную площадь; там уже сидели на конях  бояре  и
дворяне, числом до двухсот, в полном  вооружении;  на  тревогу  выбежали  из
домов и те, которые не знали о заговоре; на вопросы о  причине  смятения  им
отвечали, как было условлено, что литва бьет бояр, хочет убить и царя; тогда
все спешили на защиту своих. Для бояр было важно поскорее,  без  объяснений,
кончить дело с Димитрием внутри Кремля и дворца, среди участников  заговора,
без многочисленных свидетелей; и  вот  Шуйский,  не  дожидаясь,  пока  много
народа соберется на площадь, в сопровождении одних приближенных заговорщиков
въехал в Кремль чрез Фроловскне (Спасские) ворота, держа в одной руке крест,
в другой меч. Подъехав к Успенскому собору, он сошел с лошади, приложился  к
образу владимирской богородицы и сказал окружавшим: "Во имя божие  идите  на
злого еретика". Толпы двинулись ко дворцу.
   Набат и тревога разбудили  Лжедимитрия;  он  послал  Басманова  узнать  о
причинах смятения: встреченные им бояре отвечали, что они сами не знают, но,
вероятно, где-нибудь случился пожар. Димитрий сначала было  успокоился  этим
ответом, но потом, когда  шум  становился  все  сильнее  и  сильнее,  выслал
вторично Басманова осведомиться обстоятельнее. На  этот  раз  его  встретили
неприличными ругательствами и криком: "Выдай самозванца!" Басманов  бросился
назад, приказал страже не впускать ни одного  человека,  а  сам  в  отчаянии
прибежал к царю, крича: "Ахти мне! Ты сам виноват, государь! Все  не  верил,
вся Москва  собралась  на  тебя".  Стража  оробела  и  позволила  одному  из
заговорщиков  ворваться  в  царскую  спальню  и  закричать  Димитрию:   "Ну,
безвременный царь! Проспался ли ты? Зачем не выходишь к народу  и  не  даешь
ему отчета?" Басманов, схватив царский палаш, разрубил голову  крикуну,  сам
Лжедимитрий, выхватив меч у одного из телохранителей, вышел к толпе и, махая
мечом, кричал: "Я вам не Годунов!" Однако выстрелы принудили его  удалиться.
В это время явились бояре; Басманов подошел к ним и начал уговаривать их  не
выдавать народу Димитрия, но тут Татищев,  тот  самый,  который  был  спасен
Басмановым от ссылки, обругал его как нельзя хуже  и  ударил  своим  длинным
ножом так, что  тот  пал  мертвый;  труп  его  сбросили  с  крыльца.  Смерть
Басманова охмелила толпу, ждавшую первой  крови:  заговорщики  стали  смелее
напирать на телохранителей; Димитрий  снова  вышел,  хотел  разогнать  народ
палашом, но увидал, что  сопротивление  бесполезно:  в  отчаянии  бросил  он
палаш, схватил себя за волосы и, не говоря ни слова немецкой страже, кинулся
в покои жены; сказав ей, чтобы она спасалась  от  мятежников,  сам  поспешил
пробраться в каменный дворец, выскочил из окна на подмостки, устроенные  для
брачного празднества, с одних подмосток хотел  перепрыгнуть  на  другие,  но
оступился, упал с вышины в 15 сажен на житный двор,  вывихнул  себе  ногу  и
разбил грудь.
   Между тем заговорщики, обезоружив  стражу,  бегали  из  одной  комнаты  в
другую, ища  Димитрия,  и  ворвались  в  покои  царицы.  Узнав  от  мужа  об
опасности, Марина спустилась сперва  вниз  в  подвал,  но  потом,  когда  ей
отсоветовали тут оставаться, опять взошла наверх, причем  была  столкнута  с
лестницы не узнавшей ее толпой, и едва успела пробраться в свою комнату, как
заговорщики  показались  у  дверей.  Тут  встретил  их  слуга   Марины,   Ян
Осмульский, и долго один сдерживал натиск толпы, наконец  пал  под  ударами.
Марина, небольшого роста  и  худенькая,  легко  спряталась  под  юбку  своей
гофмейстерины. Ворвавшись в комнату, заговорщики с ругательством  спрашивали
у женщин, где царь и царица? Им отвечали, что о  царе  не  знают,  а  царицу
отправили в дом к отцу ее. Прибытие  бояр,  глав  заговора,  положило  конец
отвратительным сценам грабежа и бесстыдства: они выгнали толпу и  приставили
стражу, чтобы не пускать никого к женщинам; Марину, которая вышла из  своего
убежища, проводили в другую комнату.
   Распорядившись насчет Марины, бояре спешили отвратить страшную опасность,
которая начинала было грозить им: стрельцы, стоявшие на  карауле  близ  того
места, где упал Димитрий, услыхали стоны раненого, узнали царя,  отлили  его
водою и перенесли на каменный фундамент сломанного годуновского дома.  Придя
в себя, Димитрий стал упрашивать стрельцов, чтоб они  приняли  его  сторону,
обещая им в награду жен и  имение  изменников  бояр.  Стрельцам  понравилось
обещание, они внесли его снова во дворец, уже опустошенный и  разграбленный;
в передней Димитрий заплакал, увидав верных своих алебардщиков, стоявших без
оружия, с поникшими головами; когда заговорщики хотели приблизиться к  нему,
то стрельцы начали стрелять из ружей. Для глав заговора теперь  шло  дело  о
жизни и смерти, и Шуйский стал горячо убеждать своих докончить начатое  дело
убийством самозванца. Заговорщики придумали средство  испугать  стрельцов  и
заставить их покинуть Димитрия, они закричали: "Пойдем в Стрелецкую слободу,
истребим их жен и детей, если они не  хотят  нам  выдать  изменника,  плута,
обманщика". Стрельцы испугались и сказали боярам: "Спросим царицу: если  она
скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что
он не сын ей, то бог в нем волен". Бояре согласились. В ожидании  ответа  от
Марфы заговорщики не хотели остаться в покое и  с  ругательством  и  побоями
спрашивали Лжедимитрия: "Кто  ты?  Кто  твой  отец?  Откуда  ты  родом?"  Он
отвечал: "Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо
мне мать мою или выведите меня на Лобное место  и  дайте  объясниться".  Тут
явился князь Иван Васильевич Голицын и сказал, что он был  у  царицы  Марфы,
спрашивал: она говорит, что сын ее убит в  Угличе,  а  это  самозванец.  Эти
слова повестили народу  с  прибавкою,  что  сам  Димитрий  винится  в  своем
самозванстве и  что  Нагие  подтверждают  показание  Марфы.  Тогда  отовсюду
раздались крики: "Бей  его!  Руби  его!"  Выскочил  из  толпы  сын  боярский
Григорий Валуев и выстрелил в Димитрия, сказавши: "Что толковать с еретиком:
вот я благословлю польского свистуна!" Другие дорубили несчастного и бросили
труп его с крыльца на тело Басманова,  говоря:  "Ты  любил  его  живого,  не
расставайся и с мертвым".  Тогда  чернь  овладела  трупами  и,  обнажив  их,
потащила  через  Спасские  ворота  на  Красную   площадь;   поравнявшись   с
Вознесенским монастырем, толпа остановилась и спрашивала у Марфы:  "Твой  ли
это сын?" Та отвечала: "Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив,
теперь он уже, разумеется, не мой". На Красной площади выставлены  были  оба
трупа в продолжение трех дней: Лжедимитрий лежал на столе в маске, с  дудкою
и волынкою, Басманов - на скамье у  его  ног.  Потом  Басманова  погребли  у
церкви Николы Мокрого,  а  самозванца  -  в  убогом  доме  за  Серпуховскими
воротами,  но  пошли  разные  слухи:  говорили,  что  сильные  морозы  стоят
благодаря волшебству расстриги, что над его  могилою  деются  чудеса;  тогда
труп его вырыли, сожгли на Котлах и, смешав пепел с порохом,  выстрелили  им
из пушки в ту сторону, откуда пришел он.
   В то время как одни толпы народа ругались над обезображенным трупом того,
кто незадолго величался  красным  солнцем  России,  другие  разделывались  с
ненавистными гостями. Прежде всего были побиты польские музыканты, найденные
во дворце; потом бросились к домам, занятым их  единоземцами;  мужчин  били,
женщин уводили к себе, но воевода сендомирский, сын его и князь  Вишневецкий
отражали силу силою до тех пор,  пока  им  на  помощь  не  подоспели  бояре,
которые, имея только в виду  разделаться  с  самозванцем,  вовсе  не  хотели
заводить войну с Польшею бесполезным убийством ее панов. Послов польских  не
тронули: бояре послали  сказать  Олесницкому  и  Гонсевскому,  что  им,  как
послам, опасаться нечего, и с своей  стороны  послы  и  люди  их  не  должны
мешаться с другими поляками, которые  приехали  с  воеводою  сендомирским  в
надежде завладеть Москвою и наделали много зла русским. Гонсевский  отвечал:
"Вы сами признали Димитрия царевичем, сами посадили его на  престол,  теперь
же, узнав, как говорите,  о  самозванстве  его,  убили.  Нам  нет  до  этого
никакого дела, и мы совершенно покойны насчет нашей безопасности, потому что
не  только  в  христианских  государствах,  но  и   в   бусурманских   послы
неприкосновенны. Что же касается до остальных поляков, то они приехали не на
войну, не для того, чтоб овладеть Москвою, но  на  свадьбу,  по  приглашению
вашего государя, и если кто-нибудь из их людей обидел кого-нибудь из  ваших,
то на это есть суд; просим бояр не допускать  до  пролития  крови  подданных
королевских, потому что если станут бить  их  пред  нашими  глазами,  то  не
только люди наши, но и мы  сами  не  будем  равнодушно  смотреть  на  это  и
согласимся лучше все вместе погибнуть, о следствиях  же  предоставим  судить
самим боярам". Для охранения послов было поставлено около  дома  их  пятьсот
стрельцов. За час до полудня прекратилась резня, продолжавшаяся семь  часов;
по одним известиям, поляков было убито 1200 или 1300 человек,  а  русских  -
400; по другим - одних поляков 2135 человек, иные же полагают - 1500 поляков
и 2000 русских.
   Несмотря на то что восстание было возбуждено во имя веры православной, во
имя земли Русской, гибнувших от друга еретиков и ляхов, в народе не могло не
быть сознания, что совершено дело нечистое  или  по  крайней  мере  нечистым
образом. При гибели Годуновых народ был спокоен: он был  уверен,  что  новый
царь есть истинный сын Иоанна IV, и в истреблении Борисова  семейства  видел
казнь, совершенную законным царем над своими изменниками, но теперь не  было
этой всеобщей уверенности. Многие были за Лжедимитрия; многие  взяли  оружие
при известии, что поляки бьют царя,  прибежали  в  Кремль  спасать  любимого
государя от рук врагов  ненавистных  и  видят  труп  его,  обезображенный  и
поруганный не поляками, а русскими, слышат, что убитый царь был обманщик, но
слышат это от таких людей, которые за минуту перед тем обманули их,  призвав
вовсе не на то дело, какое хотели совершить: обманом не бывают довольны, его
не забывают, как самую жестокую  обиду.  И  кто  же  был  обманут,  кто  был
недоволен? Масса людей  умеренных,  спокойных,  самая  могущественная  часть
народонаселения, которая дает прочный успех всякому делу. Согласие  немногих
людей отважных, скоп, заговор может дать мгновенный успех делу, но прочность
его зависит от "да" или "нет" умеренной,  спокойной  массы  народонаселения.
Вот почему 17 мая 1606 года в Москве не было ознаменовано  тем  одушевленным
ликованием, какое обыкновенно бывает по совершении  общего  дела.  Некоторые
радовались гибели друга еретиков, но не смели для  принесения  благодарности
богу созвать в  храмы  толпы  людей,  хмельных  от  вина  и  крови.  Недолго
раздавались по улицам клики заговорщиков, недолго слышалось  хвастовство  их
легкою победою: этим кликам не было отзыва, рассказам о кровавых подвигах не
было сочувствия, и Москва  скоро  успокоилась,  ночью  царствовала  глубокая
тишина: смущенное, оробевшее общество притаилось, гнетомое тя