ему:  "В  наших  землях  нет
обычая отпускать пленников на присяге или на поруке, а нужды им нет никакой,
всего довольно, еды, питья и платья".
     Предметом дипломатических сношений между государствами после заключения
мира  были  преимущественно,  как  мы  видели,  неприязненные   столкновения
порубежных жителей и притеснения торговых людей. В договорах  новгородцев  и
псковичей с ливонскими немцами различается  вольное  и  невольное  нарушение
границ: "Между Псковом и Юрьевым земли и воды по  старый  рубеж;  в  Великом
озере ловить псковичам к своему берегу, а за  озеро  Великое,  на  юрьевскую
сторону, им не ездить на рыболовство;  если  же  ветром  занесет  псковского
ловца на юрьевскую сторону, то в том пени нет; также если  ветер  занесет  и
немецкого ловца на псковскую сторону; а кто станет наступать на чужую  землю
или воду,  того  казнить  смертию  с  обеих  сторон".  В  тех  же  договорах
постановлялось:  если  на  порубежье  с  которой-нибудь   стороны   случится
воровство, увод людей, грабеж, убийство, то обиженная сторона  посылает  три
раза требовать управы, и если после этого  управы  не  будет,  то  обиженная
сторона может сама управиться (взять за свое на рубеже),  и  это  не  служит
поводом к разрыву, посла и купца за это нельзя держать. Можно  сказать,  что
заключение мира не имело никакого влияния  на  порубежных  жителей,  которые
находились в постоянной войне с соседями; поэтому порубежные  обидные  дела,
как  тогда  выражались,  составляли  предмет  постоянных   пересылок   между
государствами,  пересылок,  почти  никогда,  однако,  не  достигавших  цели;
псковичи, новгородцы и немцы  ливонские,  как  мы  видели,  прямо  допускали
самоуправство в этом случае; между литовским  и  московским  правительствами
видим постоянные жалобы на порубежные обиды и постоянные требования  съездов
для учинения исправы;  в  1496  году  посол  Александра  литовского  говорил
Иоанну: "Напоминаем тебе, чтоб ты возвратил нам и слугам нашим земли, воды и
людей наших, которые забраны; а для других дел обидных, для покраж, разбоев,
грабежей, наездов и для исправления старых границ,  вышли  немедленно  своих
бояр, а мы к ним своих панов вышлем: пусть они  всем  обидным  делам  управу
учинят". Новгородские наместники, заключая перемирие с ливонским магистром в
1481 году, выговорили съезд для управы обидных дел; на этом съезде  с  обеих
сторон должны были быть честные люди; если не  успеют  решить  всех  дел  на
одном съезде, то назначить другой, если не успеют на  втором,  то  назначить
третий, и всем трем съездам быть в продолжение двух лет; а не  управятся  на
третьем съезде, то перемирье не в перемирье. Постоянно в договоры  вносилось
условие, что купцам путь чистый, могут торговать в розницу и оптом, исключая
некоторых запрещенных товаров, обозначенных  в  договоре,  и  постоянно  это
условие подвергалось нарушениям; вносилось также в договоры, что  купцов  не
захватывать при начатии войны, но и это условие не исполнялось;  жалуясь  на
его неисполнение с литовской стороны, Иоанн  говорит:  "Наши  люди  торговые
Московской земли, Новгородской, Псковской, Тверской зашли в Литовскую землю,
и там их схватили, товары отняли, но этого  нигде  не  водится,  что  купцов
захватывать; хотя и полки ходят, а купцу путь не затворен, купец идет на обе
стороны без всяких зацепок".
     Предметом посольств бывало также извещение о вступлении нового государя
на престол; видим также предметом посольств ходатайство государей за  другие
государства;  так,  литовские  государи  ходатайствовали  у  московского  за
воеводу молдавского, за  Швецию,  за  немцев.  Ходатайство  за  православных
единоверцев, покровительство православным подданным чуждых государств Иоанн,
как мы  видели,  считал  постоянно  своим  правом:  вторая  литовская  война
началась за  притеснения  православных;  Александр  литовский  признает  это
право, ибо оправдывается, уверяет, что он и не думал притеснять православных
своих   подданных.   Выставляя   собственное    право    покровительствовать
единоверцам, Иоанн не допускает папского вмешательства  в  дела,  касающиеся
православия в Литве, не хочет слышать  о  сношениях  с  папою  по  церковным
делам; в договоры с Ливонским орденом вносилось условие - не обижать русских
церквей в Ливонии.  Наконец,  замечаем,  что  в  сношениях  с  христианскими
державами защита  христианства  от  неверных  обыкновенно  выставляется  как
общий, высший интерес.
     В дипломатических сношениях московского двора  с  литовским  мы  видели
любопытное явление, именно сношения панов литовских с  боярами  московскими.
Касательно языка грамот должно заметить, что в сношениях с литовским  двором
они писались по-русски, в Москве - на  московском  наречии,  в  Литве  -  на
белорусском;  в  сношениях  с  другими  европейскими  государствами  грамоты
писались по-латыни: когда венгерскому послу  дали  ответные  списки,  то  он
просил  перевести  их  на  латинский  язык,  и  по  приказу  великого  князя
московские толмачи  латинские  перевели  их  вместе  с  писарем  венгерского
посольства. Отправляя послов к Максимилиану,  великий  князь  дал  им  такой
наказ: "Просить им грамоты докончальной по великокняжескому списку  слово  в
слово и говорить королю, чтоб велел писать грамоту русским письмом, нет ли у
него писца серба или словенина; а не будет у него такого писца,  который  бы
мог писать по-русски, то писать по-латыни или по-немецки".
     Относительно  состояния   общественной   нравственности   новорожденное
государство должно было еще много терпеть от остатков  прежнего  безнарядья.
Наместники и волостели продолжали смотреть на отправление своих  должностей,
на отправление правосудия исключительно  как  на  средство  кормиться,  быть
сытыми, и не считали неприличным высказывать такой взгляд прямо  в  просьбах
своих великому князю: так, боярин Яков Захарьевич,  назначенный  в  Кострому
наместником вместе с литовским выходцем, паном Иваном Судимонтом, бил  челом
великому князю, что им обоим на Костроме сытым быть не с чего.  После  этого
неудивительно  читать  в  летописи,  что  Беклемишев,  алексинский  воевода,
запросил у городских жителей посула, и когда они дали ему пять рублей, то он
запросил еще шестого для жены своей. Видим  жестокость  казней  -  сожжение,
отрезание языка, кнут - для людей всех сословий; но видим в то  же  время  и
преступления, объясняющие подобные казни: подложная грамота была  составлена
в 1488 году архимандритом и князем; видим, что и в других странах  наказания
не были мягче: по  магдебургскому  праву,  данному  западнорусским  городам,
употреблялись отсечение головы, посажение на кол, потопление.  Разбойники  в
Тверской земле убили двоих псковских гонцов, ехавших  в  Москву,  вместе  со
всеми провожатыми и побросали в реку; в каких размерах производились  разбои
и кем, видно также из следующего известия Псковской летописи под 1476 годом:
собрались новгородские боярские ключники и ударились ночью разбоем  со  всею
ратною приправою на псковскую волость Гостятино.  Одно  духовное  завещание,
дошедшее до нас от описываемого времени, начинается так: "Се яз,  раб  божий
Панкрат Ченей, пишу сию грамоту душевную в конце живота; а  бил  мя  Михайла
Скобелцин большой с своими людьми, с Куземкою, да и с Ивашком с Щокотом,  да
брата его человек Михайлов Меньшево Дмитрок Зуй, а бил мя у своего  села,  а
пойти ми с их рук". В житии св. Антония Сийского читаем, что однажды  пришел
на Двину из Новгорода сборщик архиепископской дани и, думая, что  у  Антония
много богатства,  наслал  на  его  монастырь  разбойников.  Против  остатков
языческих  обычаев  и  соединенной  с  ними  нравственной  порчи  вооружился
Елеазарова монастыря игумен Панфил в своем  послании  к  псковским  властям:
"Есть еще остаток неприязни в этом городе, и не прекратилась еще здесь лесть
идольская, празднование кумирское; когда приходит великий праздник Рождества
Предтечева, тогда  в  эту  святую  ночь  мало  не  весь  город  взмятется  и
взбесится: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и  девы  плещут,
пляшут и поют скверные песни;  тут  мужам  и  юношам  великое  прельщение  и
падение, женам осквернение, девам растление.  Тогда  же  выходят  мужчины  и
женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам  и  дубравам,  ищут
смертной травы, чревоотравного зелья на пагубу людям и скоту, копают коренья
на безумие мужам". Мы видели, что бабы-чаровницы имели  доступ  и  ко  двору
великокняжескому. Страсть  к  крепким  напиткам  продолжала  господствовать;
обеды сопровождались питьем, причем не соблюдалось умеренности:  в  летописи
находим выражение - обедать и пить, где эти два  слова  необходимо  связаны.
Неумеренность в пирушках не сдерживалась  присутствием  женщин,  с  которыми
вообще обходились не очень благосклонно. В житии  св.  Александра  Свирского
встречаем известие, что  если  женщина  рождала  одних  только  дочерей,  то
подвергалась  поношению  и  оскорблению  от  посторонних  людей.   Один   из
костромских наместников, боярин Яков Захарьевич, жаловался,  что  когда  его
жена Арина пришла наперед  в  церковь  к  Пречистой,  то  другой  наместник,
Судимонт, взял ее за накапку, свел с места и  поставил  свою  жену  Аксинью.
Великий князь, выговаривая  Судимонту  за  этот  поступок,  пишет:  "Это  ты
делаешь по литовскому обычаю". Из этого видно, что  у  народов,  с  которыми
жители Московского государства находились в самых частых  сношениях,  нечего
было перенимать хорошего; мы уже имели случай заметить то же самое, говоря о
поведении литовского и  венгерского  послов  в  Москве.  Венецианский  посол
Контарини пишет, что, отправившись из Житомира, он целый день  ехал  большим
лесом, крайне опасным по причине всякого рода бродяг,  его  наполнявших;  по
его же свидетельству, жители  Киева  обыкновенно  проводили  утро,  до  трех
часов, в занятиях, а потом отправлялись в шинки, где  оставались  вплоть  до
самой ночи и нередко, напившись допьяна, заводили между собою драки.
     Но   общество,   несмотря   на   неблагоприятные   обстоятельства   для
нравственности, оставалось обществом христианским, и потому подле  известий,
свидетельствующих о неудовлетворительном  нравственном  состоянии  общества,
находим известия о подвигах лиц, которые словом и  делом  противоборствовали
нравственной порче; находим известия об обычаях, коренившихся на религиозном
чувстве, на чувстве христианского милосердия; так, читаем в  летописи:  один
человек в городе Москве ходил, по  обычаю,  к  селу  Скудельничему,  которое
содержат граждане на погребение странным: обычай они  имеют  ходить  туда  в
четверг седьмой недели (в  Семик),  покупать  канон,  свечу  и  молиться  об
умерших, загребают старую яму, наполненную мертвецами, и  выкапывают  новую,
все тут копают и засыпают землею бога ради, все граждане, мужчины и женщины.
О св. Данииле Переяславском говорится, что  он,  заслышав  о  мертвом  теле,
отправлялся немедленно на место, где оно лежало, и нес его в  божий  дом  на
погребение; местом этим божедомским владел тогда какой-то Изъядинов, который
приставил  к  скудельницам  слуг  своих  для  сбора  денег  с  мертвых  тел;
негодующие переяславцы прозвали этих приставов зацеплянами.  Любопытно,  что
жителям некоторых волостей в  описываемое  время  дается  право  не  пускать
скоморохов играть у себя, например "князья, воеводы, дети боярские и  всякие
ездоки в тех селах не ставятся, кормов не берут; также  и  скоморохи  в  тех
селах не играют". Следовательно, жители сел, не имевшие этих льгот,  обязаны
были позволять скоморохам играть у себя; мы не  можем  понять  этих  прав  и
обязанностей,   не   предположивши   какого-нибудь   финансового   отношения
скоморохов к казне.
     Литература Иоаннова времени, как и литература времен  предшествовавших,
состоит, во-первых, из посланий духовных  лиц  к  великому  князю,  к  целым
городам, к целым сословиям; из этих посланий, разумеется,  первое  место  по
важности содержания и по одушевлению занимает  послание  Вассиана  на  Угру.
Ересь  жидовская  вызвала  к  литературной  деятельности  Иосифа  Волоцкого,
написавшего против еретиков  свой  знаменитый  Просветитель.  Это  сочинение
показывает в авторе большую начитанность в св. Писании; в  пример  искусства
его приведем доказательство таинству св. троицы из Ветхого завета, из  книги
Бытия: "Егда восхоте бог сотворити Адама, рече: сотворим человека по  образу
нашему и по подобию. Почто рече: сотворю, но сотворим? Того ради  рече,  яко
не едино лицо божества есть, но трисоставно, а  еже:  по  образу,  а  не  по
образам, едино существо являет св. троица. Сотворим,  рече,  человека.  Кому
глаголет? Не явственно ли есть, яко ко единородному сыну и слову своему рече
и св. духу? Еретицы же отвещают: ни, но сам себе  бог  рекл  есть,  а  иному
никому же тогда сущу. Но что убо сих глагол безумнейши? Кий убо зодчий,  или
древодел, или усмарь над сосудом или над коим зданием, седя един и никому же
ему помогающу, глаголет сам к себе: сотворим себе сосуд, или  сотворим  себе
орало, или утвердим усмы, а не паче ли молча свое дело соделает? Лжа бо есть
сие, а не истина; безумного бо человека се есть обычай, а не мудрого. И паки
бесстудствует жидовин и глаголет: яко ангелом глаголет бог. Аще бы  глаголал
ко ангелам, то не бы писано было, яко сотвори бог человека по  образу  и  по
подобию божию сотвори его; но был бы убо человек  по  подобию  и  по  образу
ангельскому" и проч.
     От Иосифа Волоцкого  дошли  до  нас  и  другого  рода  сочинения,  как,
например, послание к одному вельможе  о  миловании  рабов:  "Слух  до  меня,
господин, дошел про твое благородство,  будто  велико  твое  немилосердие  и
нежалование к  рабам  и  сиротам  домашним,  теснота,  скудость  в  телесных
потребах, голодом тают, наготою страждут; поэтому я, грешный,  дерзнул  тебе
напомнить, помянувши твою веру  к  пречистой  богородице  и  к  нам,  нищим,
великое жалование твое и любовь о Христе. Хотя  мне  и  неприлично  было  бы
писать к тебе об этом, потому что я  сам  грешен,  неприлично  было  бы  мне
восхищать учительский сан, не имея ума и смысла  очищенного;  но  да  ведает
твое боголюбие, что эти мысли не мои,  а  взяты  от  божественного  писания.
Писание повелевает рабов, как братию, миловать, питать и одевать и  о  душах
их заботиться, научать на всякие добрые дела; если же рабы и сироты у тебя в
такой тесноте, то не только им добрых дел делать, но, умирая с  голоду,  они
не могут удержаться от злых обычаев. Так ты, господин,  бога  ради  побереги
себя, потому что и малое небрежение к великим бедам приводит.  Бог  на  тебе
свою милость показал, и государь тебя князь великий пожаловал;  так  и  тебе
следует своих слуг пожаловать, милость  к  ним  показать,  пищею  и  одеждою
удовольствовать и на благие дела наставить. Прости меня, господин, что  твое
жалованье и любовь сделали меня бесстыдным и дерзким; а написал я к тебе как
по слухам, так и потому, что сам их нужду видел".
     От времен Иоанна  III  дошли  до  нас  летописи,  принадлежащие  разным
составителям, в  разных  местах  жившим.  В  рассказе  о  падении  Новгорода
слышатся голоса различных  летописцев;  один  говорит:  "Так  великий  князь
укрепил Великий Новгород под властию московскою; написал бы я  что-нибудь  и
еще, но не могу от сильной кручины". А  другой  оканчивает  свой  рассказ  с
чувством полного довольства  и  с  чувством  нерасположения  к  новгородцам:
"Везде пособил бог и пречистая богородица  государю  нашему  великому  князю
Ивану Васильевичу над новыми отступниками и над  своими  изменниками  и  над
вечниками, над новгородцами". Современность летописца ясно видна из  такого,
например, известия: "Того же лета, месяца июня в 5 день, с субботы на неделю
в 3 час нощи, преставися великого князя дьяк Василий  Момырев  и  положен  у
Троицы в Сергиеве монастыре, июня в 7, за церковью против Никонова гроба;  а
жил лет 60 без дву и полшестидесят день, а в диачестве был 20 лет  без  осми
месяц, а именины его  апреля  12  Василия  Парийского".  Внутренний  признак
современности летописца виден в сильном негодовании его на малодушные советы
Ощеры и Мамона во время Ахматова нашествия, как  мы  уже  заметили  в  своем
месте; рассказ  об  этом  событии  летописец  оканчивает  так:  "О  храбрии,
мужественнии сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое  отечество,  Русьскую
землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения  и
грабления св. церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания  женам
и дщерем вашим. Яко же пострадаша инии велиции славнии земли от турков,  еже
болгари глаголю и рекомии  Греци,  и  Трапизон,  и  Амория,  и  Арбанасы,  и
Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа,  и  инии  мнозии  земли,  иже  не  сташа
мужественни, и погибоша, и отечество свое изгубиша, и землю, и государьство,
и скитаются по чужим странам бедни воистинну и странни, и много плача и слез
достойни, укоряеми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избегоша
которые со имением многим, и с женами, и с детьми, в чужие страны, вкупе  со
златом души и телеса свои изгубиша и ублажают тех, иже тогда  умерших,  ниже
скитатися по чужим странам, яко бездомкам. Тако ми бога видех  своима  очима
грешныма великих государь, избегших от турков со имением и скитающихся,  яко
страннии, и смерти у бога  просящих,  яко  мздовоздаяния  от  таковыя  беды;
пощади, господи, нас, православных христиан,  молитвами  богородицы  и  всех
святых. Аминь". Последние слова замечательны: летописец говорит, что он  сам
видел изгнанных турками владетельных лиц;  этого  не  мог  сказать  москвич,
видевший в своем  городе  из  греческих  изгнанников  одного  Андрея  Фомича
Палеолога, брата великой княгини Софии,  во-первых,  потому,  что  Андрей  в
Москве вовсе не  находился  в  таком  положении,  чтоб  просить  смерти  как
избавления от беды; во-вторых, потому, что в этом случае  летописец  не  мог
придавать делу такой важности:  Андрея  в  Москве  все  видели,  а  не  один
летописец, которому всего приличнее было бы обратиться ко  всем  и  сказать:
"Вы  все  видели  изгнанника".  Следовательно,  должно   предположить,   что
летописец был за границею и где-нибудь, например в Венгрии, видел  изгнанных
турками владетелей славянских. Любопытно, что сочинитель известной повести о
Дракуле воеводе волошском, говорит, что  находившись  в  Венгрии,  в  городе
Будине, видел там Дракулиных сыновей, которых  король  Матвей  привез  туда.
Сочинитель повести о Дракуле не есть ли и составитель  нашей  летописи?  Так
как в Венгрию к королю Матвею был послан в 1482 году знаменитый  дьяк  Федор
Курицын, то Востоков думает, что сочинение повести о Дракуле можно приписать
или самому Курицыну или кому-нибудь из его спутников. Повесть о Дракуле  мог
написать и сам Курицын, известный грамотей своего времени; но религиозное  и
православное обращение, встречаемое в летописи,  конечно,  нельзя  приписать
этому ересиарху. У  одного  из  летописцев  описываемого  времени  встречаем
качество, какого прежде не замечали  ни  у  кого  из  его  собратий,  именно
насмешливость,  иронию;  так,  видим  это  в  известии  о  прощении   князей
ярославских в связи с предыдущим известием, в известиях о двукратном  походе
на  Казань  в  1468  -  1469  годах,  в  известии  об  алексинском   воеводе
Беклемишеве.
     Самое видное и  удачное  событие  в  княжении  Иоанна  III,  подчинение
Новгорода, послужило предметом особенного сказания: "Словеса избранна от св.
Писания о правде и  о  смиренномудрии,  еже  сотвори  благочестия  делатель,
благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси,  ему  же  и  похвала  о
благочестии веры; даже и о гордости  величавых  мужей  новгородских,  их  же
смири господь бог и покори ему под руку его, он же, благочестивый, смиловася
о них, господа ради, и утеши землю их". В этом заглавии указа