мы
можем принять причину опалы,  как  она  показана  в  приведенных  известиях:
естественно, что Борис, одержимый завистною злобою,  наполнился  яростию  на
человека, который осмелился приобрести народное расположение  щедростию,  то
есть  употребить  те  же   самые   средства,   какие   употреблял   Годунов;
подозрительность  же  Бориса  должна  была  особенно  возбудиться  тем,  что
народное расположение приобретал человек,  выдававшийся  из  толпы  собратий
своих умом, энергиею и дознанным крамольным духом. Сохранилось, впрочем, еще
одно известие, в котором отразился известный народный взгляд на деятельность
Бориса: Бельский, по этому известию, был сослан за то, что покаялся на  духу
в смерти царя Иоанна  и  царя  Феодора,  которых  он  умертвил  по  научению
Годунова; духовник сказал об этом патриарху, а патриарх -  царю.  Нельзя  не
обратить внимание также и на способ наказания, которому подвергся  Бельский:
мы встречали известия своих и чужих современников  о  страсти  к  подражанию
иноземным обычаям, которая открылась между русскими  людьми  в  царствование
Бориса; царь был покровителем иностранцев, а Бельский ненавидел  их,  и  вот
Борис велит иностранцу вырвать у Бельского бороду, которая так  дорога  была
людям, отличавшимся привязанностию к старине и ненавистию  к  новым,  чужим,
обычаям, а из этих обычаев бритье бороды было самым видным.
   Дьявол, говорит летописец, вложил Борису мысль все знать, что ни делается
в Московском государстве; думал он об этом много,  как  бы  и  от  кого  все
узнавать, и остановился на том, что, кроме холопей боярских, узнавать не  от
кого. Начали тайно допытываться у людей князя Шестунова о замыслах господина
их. Один из них, какой-то  Воинко,  явился  с  доносом.  Что  он  объявил  о
Шестунове - неизвестно, вероятно, что-нибудь не стоящее внимания, потому что
князя оставили на это время в покое, но доносчику сказали царское жалованное
слово пред Челобитным приказом на площади, выставили перед всем народом  его
службу и раденье, объявили, что царь дает ему поместье и велит ему служить в
детях боярских. Это поощрение произвело  действие  страшное:  боярские  люди
начали умышлять всякий над своим боярином; сговорившись между собою  человек
по пяти и по шести, один шел доводить, а других поставлял в  свидетели.  Тех
же людей боярских, которые не хотели душ своих погубить и  господ  своих  не
хотели видеть в крови, пагубе и разорении, тех бедных мучили пытками и огнем
жгли, языки им резали и по тюрьмам сажали. А доносчиков царь  Борис  жаловал
много, поместьями и деньгами. И от таких  доносов  была  в  царстве  большая
Смута: доносили друг на  друга  попы,  чернецы,  пономари,  просвирни,  жены
доносили на мужей, дети - на отцов, от такого ужаса мужья от жен таились,  и
в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной,  многие  от  пыток
померли, других казнили,  иных  по  тюрьмам  разослали  и  со  всеми  домами
разорили  -  ни  при  одном  государе  таких  бед  никто  не   видал.   Люди
происхождения знаменитого, князья, потомки Рюрика, доносили друг  на  друга,
мужчины доносили царю, женщины - царице; так, князь Борис Михайлович Лыков в
челобитной на князя Пожарского, поданной  царю  Василию  Шуйскому,  говорит:
"Прежде, при царе Борисе, он, князь Дмитрий Пожарский, доводил на меня  ему,
царю Борису, многие затейные доводы, будто бы я, сходясь с Голицыными  да  с
князем Татевым, про него, царя Бориса, рассуждаю и  умышляю  всякое  зло;  а
мать князя Дмитрия, княгиня Марья, в то же время доводила  царице  Марье  на
мою мать, будто  моя  мать,  съезжаясь  с  женою  князя  Василия  Федоровича
Скопина-Шуйского, рассуждает про нее, царицу Марью, и  про  царевну  Аксинью
злыми словами. И за эти затейные доводы царь Борис и  царица  Марья  на  мою
мать и на меня положили опалу и стали гнев держать без сыску".
   Подан был донос на Романовых. Летопись рассказывает  дело  так:  дворовый
человек и казначей боярина Александра Никитича  Романова,  Второй  Бартенев,
пришел тайно к дворецкому Семену Годунову и  объявил,  что  готов  исполнить
волю царскую над господином своим. Семен по приказу царя наклал с Бартеневым
в мешки разных кореньев и велел Бартеневу положить их в кладовую  Александра
Никитича. Исполнивши это, Бартенев явился с доносом,  что  у  господина  его
припасено отравное зелье. Царь послал окольничего  Салтыкова  обыскать;  тот
нашел мешки и привез их  прямо  на  двор  к  патриарху;  собрано  было  туда
множество  народа,  пред  которым  высыпали  коренья  из   мешков.   Привели
Романовых, Федора Никитича с братьями.  Многие  бояре  пышали  на  них,  как
звери, и кричали; обвиненные не  могли  ничего  отвечать  от  многонародного
шума. Романовых отдали под  стражу  вместе  со  всеми  родственниками  их  и
приятелями  -  князьями  Черкасскими,   Шестуновыми,   Репниными,   Сицкими,
Карповыми. Федора Никитича с братьями и племянника их князя Ивана Борисовича
Черкасского приводили не раз к пытке; людей их, мужчин и  женщин,  пытали  и
научали, чтоб они что-нибудь сказали на господ  своих,  но  они  не  сказали
ничего. Долго держали обвиненных за приставами в Москве, наконец в нюне 1601
года  состоялся  приговор  боярский:  Федора  Никитича  Романова,   человека
видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом, постригли  и  под
именем Филарета послали в  Антониев  Сийский  монастырь;  жену  его  Аксинью
Ивановну также постригли и под именем Марфы сослали  в  один  из  заонежских
погостов; ее мать, Шестову, - в Чебоксары, в монастырь; Александра  Никитича
- в Усолье-Луду, к Белому морю; Михаилу Никитича  -  в  Пермь,  в  Ныробскую
волость; Ивана Никитича - в Пелым; Василия Никитича - в Яренск; мужа  сестры
их, князя Бориса Черкасского, с женою и с  племянниками  ее,  детьми  Федора
Никитича,  пятилетним  Михаилом  и  маленькою  сестрою  его,  с  теткою  их,
Настасьею Никитичною, и с женою Александра Никитича -  на  Белоозеро;  князя
Ивана Борисовича Черкасского - в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого  -  в
Кожеозерский монастырь;  других  Сицких,  Шестуновых,  Репниных  и  Карповых
разослали по разным дальним городам.
   Только двое из братьев Романовых пережили свое несчастие - Филарет и Иван
Никитичи. В  смерти  остальных  упрекают  Годунова,  но  несправедливо,  как
свидетельствует дошедшее до нас дело о ссылке их. Из этого дела узнаем,  что
с Васильем Никитичем был отправлен человек его для  прислуги;  приставу  дан
был такой наказ: "Везти дорогою Василья бережно, чтоб он с дороги не ушел  и
лиха никакого над собою не сделал; беречь, чтобы  к  нему  на  дороге  и  на
станах никто не приходил и не разговаривал ни о чем и грамотами не ссылался;
а кто придет к Василью и станет с ним разговаривать или принесет письмо,  то
этого человека с письмом  схватить  и  прислать  в  Москву  или,  расспрося,
отписать к государю; а кто доведется до пытки, тех  пытать  и  расспрашивать
подлинно. Приехавши в Яренск, занять для себя и для Василья двор в городе от
церкви, от съезжей избы и от жилых дворов подальше; если такого  двора  нет,
то, присмотря место, велеть двор поставить подальше от жилых дворов да чтобы
прохожей дороги мимо двора не было. На дворе велеть  поставить  хоромы:  две
избы да сени, да леть, да погреб, чтоб около двора была  городьба.  С  двора
Василья и детины его никуда не спускать, и беречь накрепко, чтобы к  Василью
и к человеку его никто не подходил. Корму Василью  давать  с  человеком:  по
калачу да по два хлеба денежных; в мясные дни - по две части говядины да  по
части баранины; в рыбные дни - по два блюда рыбы,  какая  где  случится,  да
квас житный; на корм послано сто рублей денег. Что Василий станет  говорить,
о том пристав должен отписать государю".
   Исполняя последние слова наказа,  пристав  Некрасов  писал  царю:  "Едучи
дорогою, твой государев злодей и изменник со мною  ничего  не  разговаривал,
только украл у меня на Волге цепной ключ и кинул его в воду, чтоб я  его  не
ковал, и хотел у меня убежать, но я другой ключ прибрал и цепь, и железа  на
Василья положил за его воровство; приехавши в Яренск, он со мною  воровством
говорил: "Погибли мы напрасно, без вины, к государю в наносе,  от  своей  же
братии; они на нас наносили, сами не зная, что делают,  и  сами  они  помрут
скоро, прежде нас".
   Скоро обоих братьев, Василия и Ивана, соединили  вместе  в  одном  городе
Пелыме, когда Василий был уже при последнем издыхании от зверства  пристава,
что приставы поступали своевольно, без царского приказа,  видно  из  грамоты
Борисовой к ним: "По нашему указу Ивана и Василия Романовых  ковать  вам  не
ведено: вы  это  сделали  мимо  нашего  указа".  Пристав,  оправдывая  себя,
доносил, что он ковал Василия,  слыша  многие  разговорные  речи,  например,
пристав стал говорить Василью: "Кому божиим милосердием, постом, молитвою  и
милостынею бог дал царство, а вы, злодеи, изменники хотели  царство  достать
ведовством  и  кореньем".  Василий  отвечал  на  это  с  насмешкою:  "Не  то
милостыня, что мечут по улицам; добра та милостыня,  дать  десною  рукою,  а
шуйца не ведала бы". О смерти Василия пристав доносил так:  "Взял  я  твоего
государева изменника Василья Романова больного, чуть живого, на цепи, ноги у
него опухли; я для болезни его цепь с него снял, сидел у него брат его  Иван
да человек их Сенька; и я ходил к нему и попа пускал; умер он 15 февраля,  и
я похоронил его, дал по нем трем  попам  да  дьячку,  да  пономарю  двадцать
рублей. А изменник  твой  Иван  Романов  болен  старою  болезнию,  рукою  не
владеет, на  ногу  немного  прихрамывает".  После  этого  Иван  Никитич  был
переведен в Уфу, а потом вместе с  князем  Иваном  Черкасским  отправлен  на
службу в Нижний Новгород, причем царь наказывал приставу: "Едучи  дорогою  и
живучи в Нижнем Новгороде, ко князю  Ивану  и  к  Ивану  Романову  бережение
держать большое, чтоб им нужды ни в чем никакой отнюдь не было и жили б  они
и ходили свободны". И о княгине Черкасской, жившей с детьми Федора  Никитича
на Белоозере, царь повторял несколько раз: "Чтоб им  всем  в  еде,  питье  и
платье никакой нужды не было". Скоро Иван Никитич с князем Иваном Черкасским
возвращены были в Москву, а княгиня Черкасская с детьми  Федора  Никитича  и
женою Александра Никитича  переведены  в  уезд  Юрьева-Польского,  в  отчину
Федора Никитича, причем  царь  опять  наказывал  приставу:  "Чтобы  дворовой
никакой нужды не было: корму  им  давать  вдоволь,  покоить  всем,  чего  ни
спросят, а не так бы делал, как писал прежде, что яиц  с  молоком  даешь  не
помногу; это ты делал своим воровством и хитростию; по нашему  указу  велено
тебе давать им еды и питья во всем вдоволь, чего ни захотят".
   О Филарете Никитиче пристав Воейков доносил:  "Твой  государев  изменник,
старец Филарет Романов, мне говорил: "Государь  меня  пожаловал,  велел  мне
вольность дать, и мне б стоять на  крылосе".  Да  он  же  мне  говорил:  "Не
годится со мною в келье жить малому; чтобы государь меня, богомольца своего,
пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу  с  чернецом  в  одной
келье жить непригоже". Это он говорил для того, чтоб от него из кельи малого
не взяли, а он малого очень любит, хочет  душу  свою  за  него  выронить.  Я
малого расспрашивал: что с тобою старец о каких-нибудь делах разговаривал ли
или про кого-нибудь рассуждает ли? И друзей своих кого по имяни поминает ли?
Малый отвечал: "Отнюдь со мной старец ничего не говорит". Если малому вперед
жить в келье у твоего  государева  изменника,  то  нам  от  него  ничего  не
слыхать; а малый с твоим государевым изменником душа  в  душу.  Да  твой  же
государев изменник мне про  твоих  государевых  бояр  в  разговоре  говорил:
"Бояре мне великие недруги; они искали голов наших, а иные  научали  на  нас
говорить людей наших, я сам видал это не однажды". Да он же про  твоих  бояр
про всех говорил: "Не станет их ни с какое дело, нет у них разумного; один у
них разумен Богдан Бельский, к посольским и ко всяким  делам  очень  досуж".
Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать малого, который живет в келье у
твоего  государева  изменника,  и  малый  сказывал:  "Со  мною   ничего   не
разговаривает; только когда жену вспомянет и детей, то говорит:  "Малые  мои
детки! маленьки бедные остались; кому их кормить и поить? Так  ли  им  будет
теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! Жива ли уже? Чай,  она  туда
завезена, куда и слух никакой не зайдет! Мне уж что надобно?  Беда  на  меня
жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает;  много
они мне мешают: дай господи слышать, чтоб их ранее бог прибрал,  я  бы  тому
обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им бог дал смерть, а мне бы уже не
мешали, я бы стал промышлять одною своею душою; а братья уже все,  дал  бог,
на своих ногах"".
   На это донесение царь отвечал приставу:  "Ты  б  старцу  Филарету  платье
давал из монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтоб ему нужды  ни
в чем не было; если он захочет стоять на крылосе, то позволь, только б с ним
никто из тутошних и прихожих людей ни о чем не разговаривали; малому у  него
в келье быть не вели, вели с ним жить в келье старцу, в котором бы воровства
никакого не чаять. А которые люди станут  в  монастырь  приходить  молиться,
прохожие или тутошные крестьяне и вкладчики,  то  вели  их  пускать,  только
смотри накрепко, чтобы к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не
говорил и письма  не  подносил  и  с  ним  не  сослался".  Эти  распоряжения
относились  к  1602  году;  в  1605-м  пристав  Воейков  жаловался  царю  на
послабление сийского игумена Ионы Филарету; вот что писал  Борис  к  игумену
Ионе в марте месяце: "Писал к  нам  Богдан  Воейков,  что  рассказывали  ему
старец Иринарх и старец  Леонид:  3  февраля  ночью  старец  Филарет  старца
Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон  и  в
келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел; а живет  старец  Филарет
не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское
житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к  старцам  жесток,
старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобою, бранит он их
и бить хочет, и говорит им: "Увидите, каков я вперед буду!" Нынешним великим
постом у отца духовного старец Филарет не был, в церковь и  на  прощанье  не
приходил и на крылосе не стоит. И ты бы старцу Филарету велел жить с собою в
келье, да у него велел жить старцу Леониду, и к церкви старцу Филарету велел
ходить вместе с собою да за ним старцу, от дурна его унимал и  разговаривал,
а бесчестья бы ему никакого не делал. А на которого он старца бьет челом,  и
ты бы тому старцу жить у него не велел. Если ограда около монастыря худа, то
ты велел бы ограду поделать, без ограды монастырю  быть  не  гоже,  и  между
кельями двери заделать. А которые люди станут к тебе приходить, и ты  бы  им
велел приходить в переднюю келью, а старец бы в то время был в комнате или в
чулане; а незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет
с прихожими людьми не  сходился".  Для  объяснения  этого  известия  надобно
вспомнить, что в 1605 году шатость, брожение  умов  были  во  всей  силе  от
появления  и  успехов  самозванца,  следовательно,  мысль  о  скорой  гибели
Годуновых не могла  не  прийти  в  голову  игумену  Ионе,  который,  сообщив
Филарету о событиях,  начал  обращаться  с  ним  снисходительнее;  невольный
постриженник с своей стороны не мог удержаться от мысли о скором конце своих
бедствий, о скорой перемене к лучшему вследствие гибели  своего  гонителя  -
вот откуда этот  смех  неведомо  чему  и  нетерпение  при  грубом  обращении
старцев, которые по-прежнему видели  в  нем  опального  человека.  Любопытно
также известие, что Филарет любил разговаривать о птицах ловчих  и  собаках:
здесь мы видим родовую страсть к охоте, которая была  так  сильна  во  внуке
Федора Никитича, царе Алексее Михайловиче, и в  правнуке  последнего,  Петре
II. Кроме Романовых,  оставались  еще  знаменитые  фамилии,  которых  боялся
Годунов. Князь Федор Иванович Мстиславский по-прежнему стоял в челе  знатных
родов, по-прежнему занимал  первое  место  в  Думе;  но,  подобно  отцу,  по
характеру своему должен был уступать на деле первое  место  старшему  другой
знаменитой фамилии, князю Василью Ивановичу  Шуйскому,  превосходившему  его
живостию, способностию к начинанию дела, многочисленностию сторонников.  Но,
страдая завистною злобою, Борис одинаково подозревал и деятельного  Шуйского
и более спокойного Мстиславского, потому  что  оба  равно  превосходили  его
знатиостию рода; не имея улик  явных,  обоих  одинаково  преследовал,  мучил
своею подозрительностию, у обоих отнял  семейное  счастие,  не  позволив  им
жениться,  чтоб  отсутствием  потомства  отнять  побуждение  к  честолюбивым
замыслам; над обоими  вследствие  этого  мелкодушия,  недоверчивости  Бориса
висел постоянно нож, что, разумеется, делало существование их невыносимым  и
должно было наполнять сердца их страшною  ненавистию.  Несколько  раз  Борис
удалял Шуйского от двора и  потом  опять  приближал,  пытал  людей  невинных
только за то, что они посещали иногда Шуйских, даже  и  в  то  время,  когда
последние были в милости; видели также,  что  Борис  считал  своими  врагами
князей Голицыных, Татева, Лыкова. Из князей Гедиминовичей по способностям  и
энергии рядом с рюриковичем  Шуйским  мог  стать  князь  Василий  Васильевич
Голицын, представитель знаменитого Патрикеевского рода; мы  увидим,  что  он
питал сильную ненависть к Годуновым и не разбирал средств для удовлетворения
этой ненависти.
   Борис  был  не  способен  величием  духа  обезоружить   ненависть   людей
родовитых, был не способен и  поддержать  расположение  к  себе  большинства
народа  вследствие  той  же  подозрительности  и  мелочности   взгляда.   Он
подозревал  народ  в  нерасположении  к  себе  и,   чтобы   уничтожить   это
нерасположение, к  какому  средству  прибег  он?  Он  приказал  всем  читать
особенную молитву при заздравной  чаше.  Здесь  высказалась  также  одна  из
болезней тогдашнего общества, вера в господство внешнего, формы,  буквы  над
внутренним, духовным; Годунов верил, что молитва, произнесенная  языком  без
ведома духа,  будет  действительна.  И  тут  Годунов  по  мелкодушию  своему
стремился  показать  народу,  что  он  не  похож  на  древних   прирожденных
государей, которые не нуждались в особенных  молитвах,  кроме  установленных
церковию, и тут достигал совершенно противного своему желанию,  возбуждая  в
народе мысль, что что-нибудь не так, что царь чего-нибудь боится, ибо  этого
при прежних государях не бывало.
   При заздравной  чаше  должно  было  молиться,  "чтоб  он,  Борис,  единый
подсолнечный христианский царь, и его царица, и их царские  дети  на  многие
лета здоровы были и счастливы, недругам своим  страшны;  чтобы  все  великие
государи приносили достойную почесть его величеству; имя его славилось бы от
моря до моря и от рек до концов  вселенной,  к  его  чести  и  повышению,  а
преславным его царствам к прибавлению, чтобы великие государи  его  царскому
величеству послушны были с рабским послушанием и от посечения меча  его  все
страны  трепетали;  чтобы  его  прекрасноцветущие,   младоумножаемые   ветви
царского изращения  в  наследие  превысочайшего  Российского  царствия  были
навеки и нескончаемые веки, без урыву; а на нас бы,  рабах  его,  от  пучины
премудрого  его  разума  и  обычая  и  милостивого  нрава  неоскудные   реки
милосердия изливались выше прежнего".
   В 1601 году страшное общественное бедствие дало Борису случай излить реки
милосердия выше прежнего и этим милосердием усилить зло, ибо в добрых  делах
Борисовых, как замечали современники, клятва смешивалась  с  благословением,
добрые дела служили только средством к достижению корыстных целей, как учил,
впрочем, всех русски