ми  божиими;
тогда брат наш сам хотел ехать на похороны в Углич, но ты сказал ему, что  в
Угличе поветрие большое, а с другой стороны подвел крымского  хана:  у  тебя
было вдвое больше войска, чем у неприятеля, но ты расположил его в обозе под
Москвою и  запретил  своим  под  смертною  казнию  нападать  на  неприятеля;
смотревши три дня в глаза татарам, ты отпустил их на свободу, и хан вышел за
границы нашего государства, не сделавши ему никакого вреда;  ты  возвратился
после этого домой и только на третий день пустился за ним в погоню. А  когда
Андрей Клобуков перехватал зажигальщиков и они объявили,  что  ты  велел  им
жечь Москву, то ты научил их оговорить  в  этом  Клобукова,  которого  велел
схватить и на пытке замучить. По смерти брата нашего  (которую  ты  ускорил)
начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых, слепых, которые повсюду
начали кричать, чтобы ты был царем; но когда ты воцарился, то  доброту  твою
узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Опомнись и злостью своей  не  побуждай
нас к большому гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для бога, отпустим все твои
вины и место тебе спокойное назначим: лучше тебе на  этом  свете  что-нибудь
претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобою погубленных".
   Что  же  делал  Борис,  как  приготовлялся  к  борьбе,  в  которой  одних
материальных сил было недостаточно? Новый  враг  был  не  хан  крымский,  не
король польский или шведский: развертывая свиток, исписанный преступлениями,
вскрывая душу царя, страшный враг звал его на суд божий. В  Москве  патриарх
Иов и князь Василий Шуйский уговаривали народ не верить слухам  о  царевиче,
который действительно погиб в Угличе, и он, князь Шуйский, сам погребал его,
а идет вор Гришка Отрепьев под царевичевым именем.  Но  народ  не  верил  ни
патриарху, ни Шуйскому; в толпе слышались слова: "Говорят они это  поневоле,
боясь царя Бориса, а Борису нечего  другого  говорить;  если  этого  ему  не
говорить, так надобно царство оставить и  о  животе  своем  промышлять".  По
областям только в январе 1605 года патриарх разослал духовенству приказ петь
молебны,  чтоб  господь  бог  отвратил  свой  праведный  гнев,  не  дал   бы
Российского государства и Северской области  в  расхищение  и  плен  поганым
литовским людям, не дал бы их в  латинскую  ересь  превратить.  Велено  было
читать в церквах народу, что "литовский король Жигимонт  преступил  крестное
целование и, умысля  с  панами  радными,  назвал  страдника,  вора,  беглого
чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, князем  Димитрием  Углицким  для  того,
чтоб им бесовским умышлением своим в  Российском  государстве  церкви  божии
разорить, костелы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать
и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. А
нам и вам и всему миру подлинно ведомо,  что  князя  Димитрия  Ивановича  не
стало на Угличе тому теперь 14 лет, и теперь  лежит  на  Угличе  в  соборной
церкви; на погребении его  была  мать  его  и  ее  братья,  отпевал  Геласий
митрополит с освященным собором, а великий государь  посылал  на  погребение
бояр своих, князя Василья Ивановича Шуйского с товарищами. И то не явное  ли
их злодейское умышленье, воровство и бесовские мечты? Статочное ли то  дело,
что князю Димитрию из  мертвых  воскреснуть  прежде  общего  воскресения?  А
делают это Сигизмунд король и паны радные своим умышленном  для  того,  чтоб
Северской земли городов доступить к Литве, для того страдника назвали князем
Димитрием; а страдник этот расстрига, ведомый вор, в мире  звали  его  Юшком
Богданов сын Отрепьев, жил  у  Романовых  во  дворе,  и,  заворовавшись,  от
смертной казни постригся в чернецы,  был  по  многим  монастырям,  в  Чудове
монастыре в дьяконах, да и у меня, Иова патриарха,  во  дворе  для  книжного
письма побыл в дьяконах  же;  а  после  того  сбежал  с  Москвы  в  Литву  с
товарищами, чудовскими чернецами, с попом Варлаамом Яцким да с  клирошанином
Мисаилом  Повадиным;  был  тот  Гришка  Отрепьев  в  Киеве,  в  Печерском  и
Никольском  монастырях  в  дьяконах,  потом  отвергся   христианской   веры,
иноческий образ попрал, платье с  себя  чернеческое  скинул  и  уклонился  в
латинскую ересь, впал в чернокнижие и ведовство и по призыванию бесовскому и
по умышлению короля Сигизмунда и литовских людей  стал  Димитрием  царевичем
ложно называться. Товарищи его воры, которые за  рубеж  его  проводили  и  в
Литве с ним знались, чернец Пимен да чернец Венедикт, да Ярославец  Степанко
иконник, предо мною патриархом на соборе сказывали; чернец  Пимен  сказывал,
что познакомился с Гришкою Отрепьевым в Новгороде Северском и  проводил  его
за литовский рубеж; чернец Венедикт сказал, что видел вора Гришку в Киеве, в
Печерском и Никольском монастырях в чернецах, и у князя  Острожского  был  в
дьяконах, и после того пристал к лютарям, уклонился в ересь  и  чернокнижье,
стал воровать у запорожских черкас, в чернецах мясо есть;  и  он,  Венедикт,
извещал на него печерскому игумену; и печерский  игумен  посылал  к  козакам
этого вора схватить, и он, узнав про то своими бесовскими мечтами, скрылся и
ушел к князю Адаму Вишневецкому и по  сатанинскому  ученью,  по  вишневецких
князей воровскому умышленью и по королевскому веленью стал называться князем
Димитрием". Патриаршая грамота оканчивалась так: "Вы бы эту  грамоту  велели
прочесть  всем  и  того  расстригу  Гришку  и  его  воровских  советников  и
государевых изменников, которые тому вору последуют, и вперед кто станет  на
то прельщаться  и  ему  верить,  соборно  и  всенародно  прокляли  и  вперед
проклинать велели, да будут они все прокляты в сем веке и в  будущем.  А  мы
здесь  в  царствующем  граде  Москве  соборно  и  со   всеми   православными
христианами  также  их  вечному  проклятию  предали  и   вперед   проклинать
повелеваем".
   Только в январе  1605  года  северные  русские  области  были  уведомлены
правительством о Лжедимитрии, тогда как  южные  давно  уже  волновались  его
подметными  грамотами.  "Люди,  которые  в  государстве  за  их  богомерзкие
злодейские дела приговорены были на сожжение, а другие к  ссылке,  бежали  в
Литовскую землю за рубеж и злые  плевелы  еретические  сеяли,  между  царств
вражду и ссору делали, и в Северской стране  мужики  севрюки  люди  простые,
забыв бога и душу свою, поверя сендомирскому воеводе с  товарищи,  что  паны
радные, начали приставать к вору". Подметные грамоты провозились в мешках  с
хлебом, которого доставлялось тогда много из Литвы  по  случаю  дороговизны.
Таким образом, заставы, поставленные под предлогом мора, а в самом деле  для
перехватывания подозрительных людей с вестями о Димитрии, не помогали. Борис
велел двинуться и войскам  в  Ливны  под  предлогом  нашествия  крымцев,  но
воеводы этого ополчения, Петр Шереметев и Михаила Салтыков, сказали  Хрущеву
(посланному на Дон  уговаривать  козаков),  "что  трудно  против  природного
государя воевать". В Москве были схвачены Василий Смирнов и Меньшой Булгаков
за то, что на пиру  пили  здоровье  Димитрия,  а  между  тем  в  народе  шли
разговоры о странных явлениях, предвещавших что-то удивительное: на небе  по
ночам сражались друг с другом огненные полчища, являлось по два  месяца,  по
три солнца; неслыханные бури сносили верхи башен и кресты с церквей, у людей
и животных рождались уроды; птица и рыба, приготовленные для  стола,  теряли
свой настоящий вкус; собака пожрала  другую  собаку,  волк  -  волка;  волки
ходили огромными стаями и выли страшным образом;  лисицы  среди  белого  дня
бегали по Москве; летом 1604 года показалась  яркая  комета;  Борис  призвал
старика астролога, которого выписал из Лифляндии,  и  велел  дьяку  Афанасию
Власьеву спросить у него, что это значит? Астролог отвечал, что господь  бог
этими новыми звездами и кометами остерегает государей: пусть и  царь  теперь
остережется и внимательно смотрит за теми, кому доверяет, пусть велит крепко
беречь границы от чужеземных гостей.
   Опасные гости в самом деле шли к  границам  Московского  государства:  15
августа 1604 года  Лжедимитрий  выступил  в  поход.  Под  Глинянами  поляки,
сопровождавшие его, собрались в коло и выбрали гетманом Юрия Мнишка, выбрали
и полковников. Войско князя Острожского следило за ними до самого  Днепра  и
заставляло их не спать по целым ночам.
   В октябре 1604 года Лжедимитрий вошел в области Московского  государства.
Жители первого  пограничного  города,  Моравска,  узнав,  что  идет  царь  с
польским войском, стали волноваться и больше из страха, чем по доброй  воле,
отправили к Димитрию послов с покорностию и присягнули ему. Козаки,  которые
всегда шли вперед главного войска, приблизились к Чернигову и были встречены
выстрелами, но потом, узнавши, что Моравск  сдался,  черниговцы  вступили  в
переговоры и связали воеводу, не хотевшего сдаваться царевичу.  Несмотря  на
то, козаки до прихода главного войска бросились на посад  и  выграбили  его.
Димитрий послал сказать им, чтоб отдали добычу: иначе он поведет против  них
рыцарство; козаки долго ругались и отговаривались,  однако  принуждены  были
возвратить добычу, хотя и не всю. Чернигов поддался, но не поддался Новгород
Северский, где засел воевода  Петр  Федорович  Басманов,  любимец  Годунова,
который  возвысил  его  наперекор  местничеству.  На  требование  сдачи   из
Новгорода Северского отвечали полякам: "А... дети! приехали на наши деньги с
вором!" Басманов  отбил  приступ,  не  дал  зажечь  города,  и  нетерпеливый
Лжедимитрий, раздраженный помехою, начал укорять поляков: "Я думал больше  о
поляках, - говорил он, - а теперь  вижу,  что  они  такие  же  люди,  как  и
другие". Рыцарство отвечало ему: "Мы  не  имеем  обязанности  брать  городов
приступом, однако не отказываемся и от  этого,  пробей  только  отверстие  в
стене". Поляки хотели было уже покинуть его, как пришла весть,  что  воевода
князь Василий Рубец Мосальский сдал Путивль, самый важный город в  Северской
земле. Примеру Путивля последовали другие украинские города, и на протяжении
600  верст  от  запада  к  востоку  Лжедимитрий  уже  признавался   истинным
царевичем. Народ видел этого царевича,  окруженного  поляками,  но  видел  и
усердие его к вере православной: так, он велел принести в Путивль из  Курска
чудотворную икону богородицы, встретил  ее  с  честию  и  поставил  в  своих
палатах и каждый день горячо молился перед нею; эта икона сопровождала его и
в Москву, где он держал ее также во дворце. Царский  воевода,  боярин  князь
Дмитрий Шуйский, стоял неподвижно у Брянска, не помогал  Басманову  и  писал
царю, что надобно выслать больше войска. Борис велел набирать  полки,  но  в
приговоре об этом наборе должен был признаться, что "войска очень  оскудели:
одни, прельщенные вором, передались ему;  многие  козаки,  позабыв  крестное
целование, изменили, иные от долгого стояния изнурились  и  издержались,  по
домам разошлись; многие люди, имея великие  поместья  и  отчины,  службы  не
служат ни сами, ни дети их, ни холопи, живут в домах, не заботясь  о  гибели
царства и святой церкви. Мы судили и повелели, - продолжает  царь,  -  чтобы
все патриаршие, митрополичьи, архиепископские,  епископские  и  монастырские
слуги, сколько ни  есть  их  годных,  немедленно  собравшись,  с  оружием  и
запасами, шли в Калугу; останутся только старики да больные".
   Новая  рать  была  поручена  первому  боярину,  князю  Федору   Ивановичу
Мстиславскому, которому подана была надежда, что царь выдаст  за  него  дочь
свою, с Казанью и  Северскою  землею  в  приданое.  Мстиславский  сошелся  с
войсками самозванца под Новгородом Северским  18  декабря:  царского  войска
было от 40000 до 50000, у самозванца же - не  более  15000.  И  прежде,  при
недостатке  ратного  искусства,  многочисленность  московских   войск   мало
оказывала пользы в  чистом  поле,  а  теперь  шатость,  недоумение  отнимали
нравственные силы у воевод и воинов; мы видели, как Шереметев и Салтыков еще
прежде говорили, что трудно сражаться с прирожденным государем; после  этого
легко понять, почему, как выражается очевидец, у русских  не  было  рук  для
сечи. Мстиславский подступил к  стану  самозванца,  но  медлил,  ожидая  еще
подкрепления: 50000 против 15000 казалось ему еще мало! Лжедимитрий не хотел
медлить: 21 декабря, одушевив  свое  войско  речью,  которая  дышала  полною
уверенностью в правоте дела, он ударил на  царское  войско,  которое  тотчас
дрогнуло, Мстиславский был смят в общем расстройстве, сбит с лошади, получил
несколько ран в голову; царское войско  потеряло  4000  человек  убитыми,  и
только  неопытность  Лжедимитрия  в  ратном  деле   помешала   ему   нанесть
Мстиславскому совершенное поражение. Обозревая после битвы поле  сражения  и
видя столько трупов с русской стороны, Лжедимитрий заплакал.
   Несмотря, однако, на эту победу, которая  по-настоящему  должна  была  бы
сильно возвысить дух в подвижниках Лжедимитрия,  дела  его  грозили  принять
очень  дурной  оборот.  Лев  Сапега  писал  Мнишку,  что  в  Польше  на  его
предприятие смотрят очень дурно, и  советовал  возвратиться,  и  Мнишек  под
предлогом сейма стал  сбираться  в  Польшу;  рыцарство  начало  требовать  у
Лжедимитрия денег: "Если не дашь, то едем все в Польшу", - кричало оно. Рота
Фредрова сказала ему: "Дай только нам, а другим не давай: другие смотрят  на
нас и останутся, если мы останемся". Лжедимитрий поверил, дал  деньги  одной
роте; но другие, узнав об этом, еще больше  взволновались,  и  когда  Мнишек
выехал из обоза, то за ним поехала  и  большая  часть  поляков.  Лжедимитрий
ездил от одной роты к другой, уговаривая  рыцарство  остаться,  но  встречал
только оскорбления, один поляк сказал ему: "Дай бог, чтоб посадили  тебя  на
кол". Лжедимитрий дал ему за это в зубы, но этим не унял рыцарство,  которое
стащило с него соболью шубу; русские приверженцы царевича должны были  потом
выкупать ее. С Лжедимитрием осталось только  1500  поляков,  которые  вместо
Мнишка выбрали гетманом Дворжицкого.  Но  эта  убыль  в  войске  скоро  была
вознаграждена: пришло 12000 козаков малороссийских,  с  которыми  самозванец
засел в Севске.
   Так как  главный  воевода,  князь  Мстиславский,  был  ранен,  то  другие
воеводы, князь Дмитрий Шуйский с товарищами, не позаботились известить  царя
о битве под Новгородом Северским. Борис  узнал  об  ней  стороною  и  тотчас
послал к войску чашника Вельяминова-Зернова с  речью  и  милостивым  словом.
Посланный говорил Мстиславскому: "Государь и сын  его  жалуют  тебя,  велели
тебе челом ударить, да жалуют тебя,  велели  о  здоровье  спросить".  Потом,
упомянув о сражении и ранах  Мстиславского,  посланный  продолжал  от  имени
царя: "И ты то сделал,  боярин  наш  князь  Федор  Иванович!  Помня  бога  и
крестное целованье, что пролил кровь свою за бога, пречистую богородицу,  за
великих чудотворцев, за святые божии церкви, за нас и за  всех  православных
христиан, и если даст бог, службу свою довершишь  и  увидишь  образ  спасов,
пречистыя богородицы и великих чудотворцев и наши царские очи, то мы тебя за
твою прямую службу пожалуем великим своим жалованьем, чего у тебя и  на  уме
нет". С тем же посланным Борис отправил Мстиславскому для лечения ран медика
и  двоих  аптекарей.  Князю  Дмитрию  Шуйскому  с  товарищами   царь   велел
поклониться, но прибавить: "Слух до нас дошел,  что  у  вас,  бояр  наших  и
воевод, с крестопреступниками литовскими людьми и с расстригою было дело,  а
вы к нам не писали, каким обычаем дело делалось, и вы то делаете не гораздо,
вам бы о том к нам отписать вскоре". У дворян, детей боярских и всех  ратных
людей царь и сын его велели спросить о здоровье.  Такое  благоволение  могло
быть оказано войску только за  самую  блистательную  победу,  следовательно,
здесь  обнаружилась  вся  робость   Годунова   пред   опасностью,   робость,
заставившая его унизиться до ласкательства пред  войском.  Если  и  разбитое
войско получило знаки царского благоволения, то понятно,  что  Борис  спешил
осыпать милостями  воеводу,  который  один  исполнил  свою  обязанность  как
должно, Басманова, защитника Новгорода Северского: он был вызван  в  Москву,
куда имел торжественный въезд, получил боярство, богатое поместье, множество
денег и подарков, не  в  пример  больше,  чем  первый  воевода,  сидевший  в
Новгороде, князь Никита Трубецкой.
   На помощь к больному  от  ран  Мстиславскому  был  послан  князь  Василий
Иванович Шуйский, который при появлении самозванца торжественно,  с  Лобного
места, свидетельствовал пред московским народом, что истинный царевич умер и
погребен им, Шуйским. Самозванец вышел из  Севска  и  21  января  1605  года
ударил  на  царское  войско  при  Добрыничах,  но,  несмотря  на   храбрость
необыкновенную, потерпел  поражение  вследствие  многочисленности  наряда  в
царском войске. Знаменитый впоследствии Михайла Борисович Шеин, бывший тогда
в звании чашника, привез царю в Троицкий монастырь  весть  о  победе  и  был
пожалован за такую радость в окольничие; воеводы  получили  золотые;  войску
роздано 80000 рублей; в письме к воеводам Борис  употреблял  обычную  фразу,
что готов разделить с верными слугами последнюю рубашку. Но  радость  Бориса
не была продолжительна: скоро пришли вести  о  шаткости  жителей  Смоленска,
этой  неприступной  ограды  Московского  государства;  царь  послал  выговор
смоленским воеводам, зачем они поступают милостиво и совестятся пытать людей
духовных? "Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите  в  оплошку,  а
пишете, что у дьякона некому снять скуфьи и за тем его  не  пытали;  вам  бы
велеть пытать накрепко и огнем жечь".
   Пришли вести, что и самозванец не истреблен окончательно, а  усиливается.
После  поражения  при  Добрыничах  самозванец  заперся  в  Путивле  и,  видя
малочисленность своего войска, хотел было уехать в Польшу, но  теперь  между
русскими было уже много людей, которые тесно соединили  свою  судьбу  с  его
судьбою и которые не хотели ни бежать в Польшу, ни отдаваться в руки Борису;
они удержали Лжедимитрия, грозили, что могут спасти себя,  выдав  его  живым
Годунову, утверждали, что, несмотря на поражение, средств у него еще  много,
что у Бориса много врагов.  Враги  Бориса,  которым  нужно  было  поддержать
самозванца, не замедлили предложить последнему  свою  помощь:  4000  донских
козаков явилось в Путивль. Что же делали в это время  царские  воеводы?  Они
пошли осаждать Рыльск; но тут поляки распустили слух, что к  ним  на  помощь
идет Жолкевский, гетман польный; язык сообщил эту  весть  царским  воеводам,
которые испугались, отступили  поспешно  от  Рыльска,  стали  в  Комарницкой
волости и начали страшно мстить ее жителям за приверженность к  Лжедимитрию:
не было пощады ни старикам, ни женщинам,  ни  детям,  что,  разумеется,  еще
более усилило ненависть севрюков к Борису  и  привязанность  к  Лжедимитрию.
Недеятельность воевод рассердила царя: он послал сказать воеводам,  что  они
ведут дело нерадиво: столько рати побили, а Гришку не поймали. Бояре  и  все
войско оскорбились; в войске, по словам летописца, стало мнение  и  ужас  от
царя Бориса, и с той поры многие начали думать, как бы царя Бориса избыть  и
служить окаянному Гришке. Так при шаткости, при усобице, первая немилость со
стороны одного соперника уже производила сильное неудовольствие,  заставляла
многих думать, как бы  избыть  немилостивого  государя;  уже  многие  начали
смотреть на свою службу не как на необходимую обязанность в отношении к царю
и царству, но как на милость, которую они оказывали  Борису,  и  при  первом
неудовольствии  начинали  думать  об  отступлении  от  него:  при  появлении
соперника царю единение царя и царства рушилось и  возвращалось  безнарядное
время многовластия,  когда  вольно  было  переходить  от  одного  знамени  к
другому.
   Побуждаемые царем, воеводы пошли осаждать Кромы,  где  засел  приверженец
Лжедимитрия Акинф