коро  заметили
также, что и вообще новый царь изменил своему обещанию -  преследует  людей,
которые прежде были  ему  враждебны.  Глава  заговора,  виновник  восстания,
Шуйский был выкрикнут царем участниками в заговоре, восстании, людьми самыми
беспокойными, площадными крикунами и смутниками, испытавшими  уже  три  раза
свою силу при свержении и возведении царей; они выкрикнули Шуйского,  своего
вождя, в надежде богатых наград от него, но от скупого старика  нельзя  было
ничего дождаться; тогда эти  люди  стали  готовым  орудием  в  руках  врагов
Шуйского.
   Но все эти люди - и бояре могущественные,  имевшие  виды  на  престол,  и
сановники второстепенные,  враждебные  Шуйскому  или  по  личным  и  родовым
отношениям, или по приверженности к его предшественнику,  наконец,  смутники
из людей всякого происхождения, которым выгодны были перемены,  -  никто  не
мог отважиться прямо на свержение Шуйского: Голицын не имел никакого  права,
никакой возможности прямо выставить себя соперником новому  царю  и  открыто
против него действовать: какое из своих прав мог выставить Голицын,  которое
бы превышало права Шуйского? Он мог надеяться получить престол только тогда,
когда Шуйский будет свергнут чужим, а  не  его  именем,  следовательно,  мог
только крамолить против него, а не действовать открыто; то же  самое  должно
сказать и о всех других людях, почему бы то ни было  недовольных  Шуйским  и
желавших перемены: во чье имя возмутились бы они, кого предложили бы  взамен
Шуйского? Для всех нужен был предлог к восстанию, нужно было  лицо,  во  имя
которого можно было действовать, лицо, столько могущественное,  чтобы  могло
свергнуть  Шуйского,  и  вместе  столько  ничтожное,  чтобы  не  могло  быть
препятствием для исполнения известных  замыслов,  одним  словом,  нужен  был
самозванец. Шуйского можно было  свергнуть  только  так,  как  свергнут  был
Годунов. Вот причина  появления  второго  самозванца  и  успеха  его  внутри
государства; что же касается до козаков,  то  мы  уже  видели,  как  им  был
необходим самозванец: еще при жизни первого они подставили другого. Как  для
государства спокойного, благоустроенного государь,  правительство  не  может
умирать (le roi est mort -  vive  le  roi!),  так  для  тогдашнего  русского
общества, потрясенного в своих основах, не мог умереть самозванец: и  точно,
еще кровавый труп первого Лжедимитрия лежал  на  Красной  площади,  как  уже
пронеслась весть о втором.
   17 мая, когда заговорщики были заняты истреблением самозванца и  поляков,
Михайла Молчанов, один из убийц Федора Годунова, успел скрыться из дворца  и
из Москвы. В сопровождении двоих поляков Молчанов направил путь к  литовским
границам, распуская везде по дороге слух,  что  он  царь  Димитрий,  который
спасается из Москвы и  вместо  которого  москвитяне  ошибкою  убили  другого
человека. Этот слух скоро достиг Москвы и распространился между ее жителями.
Мы не удивимся такому, с первого взгляда странному явлению,  если  вспомним,
что не все москвичи принимали участие в убийстве Лжедимитрия, что многие  из
них шли в Кремль с целию спасать царя из рук поляков, и  вдруг  им  выкинули
обезображенный труп Лжедимитрия, в котором  трудно  было  различить  прежние
черты. Чему хотим верить, тому верим охотно; как обыкновенно бывает в  таких
случаях, всякий старался представить  свое  мнение  о  чудном,  таинственном
событии, свою догадку, свое: мне показалось; так, одному французскому  купцу
показалось, что на трупе Лжедимитрия остались ясные знаки густой бороды, уже
обритой,  тогда  как  у  живого  царя  не  было  бороды;  тому  же  французу
показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем  у  живого  царя  накануне;
комнатный слуга убитого  Лжедимитрия,  поляк  Хвалибог,  клялся,  что  труп,
выставленный на Красной  площади,  нисколько  не  походил  на  его  прежнего
господина: лежал там, говорил он, какой-то малый, толстый, с бритым лбом,  с
косматою грудью, тогда  как  Димитрий  был  худощав,  стригся  с  малыми  по
сторонам кудрями по обычаю студенческому, волос на груди у него не  было  по
молодости лет. Маска, надетая на лицо  Лжедимитрия,  также  была  поводом  к
толкам, что тут скрывалась подстановка, и вот молва росла более и более.  Но
если некоторые жители Москвы верили в спасение Лжедимитрия, тем более должны
были  верить  ему  жители  областей.  Сам  Шуйский  видел,  что  ему  нельзя
разуверить народ касательно  слухов  о  втором  Лжедимитрии  и  что  гораздо
благоразумнее вооружиться против прав первого, дабы самозванец, и спасшийся,
по мнению некоторых, от убийц,  оставался  все  же  самозванцем.  Для  этого
Шуйский немедленно велел с большим торжеством перенести из Углича  в  Москву
тело царевича Димитрия, после чего разосланы были грамоты  с  извещением  об
этом событии и  с  повторением  о  злодействах  Лжедимитрия,  с  приобщением
показания Бучинских, грамот, данных  самозванцем  воеводе  сендомирскому,  и
переписки его с папою, равно как известия о покаянии царицы Марфы. Но  в  то
время как в Угличе и  в  Москве  прославляли  святость  невинного  младенца,
павшего под ножами убийц,  на  престоле  сидел  человек,  который  при  царе
Феодоре торжественно объявил,  что  царевич  сам  себя  заколол  в  припадке
падучей  болезни!  Шуйский  решился  даже  сам   нести   всею   Москвою   до
Архангельского собора тело царевича!
   Грамоты Шуйского не помогли. В то  время  как  Молчанов  в  самую  минуту
убийства Лжедимитрия уже помышлял о его воскрешении, в  то  же  время  князь
Григорий Петрович Шаховской думал о том же и во время смуты во  дворце  унес
государственную печать, как вещь нужную для исполнения своих замыслов. Новый
царь помог ему в этом как нельзя лучше, сославши его воеводою в  Путивль  за
преданность Лжедимитрию. Шаховской, приехав  в  Путивль,  собрал  жителей  и
объявил им,  что  царь  Димитрий  жив  и  скрывается  от  врагов;  путивльцы
немедленно  восстали  против  Шуйского,  и  примеру  их  последовали  другие
северские города. В Чернигове начальствовал тот самый  боярин  князь  Андрей
Телятевский, который прежде не хотел участвовать в переходе целого войска на
сторону первого Лжедимитрия, а теперь объявил себя  на  стороне  второго,  о
котором еще никто ничего не знал  обстоятельно:  нет  сомнения,  что  личные
отношения к Шуйскому были причиною такого поступка. Начались  волнения  и  в
Москве; здесь еще не смели произнести громко имя Димитрия и потому старались
привести толпу в движение по другому поводу: на  домах  иностранцев  и  бояр
написали, что царь предает домы  этих  изменников  народу  на  разграбление.
Толпы начали сбираться, но на этот раз их разогнали. Чрез несколько времени,
в один воскресный день, когда царь шел к обедне, увидел он множество  народа
у дворца: толпы были созваны известием, что царь будет говорить  с  народом.
Шуйский остановился и,  плача  от  досады,  начал  говорить  окружавшим  его
боярам, что им не нужно выдумывать коварных  средств,  если  хотят  от  него
избавиться, что, избрав его  царем,  могут  и  низложить  его,  если  он  им
неугоден, и что он  оставит  престол  без  сопротивления.  Потом,  отдав  им
царский посох и шапку, продолжал: "Если так, выбирайте кого  хотите".  Видя,
однако, что все неподвижны, ниоткуда нет возражения,  Шуйский  подумал,  что
пристращал крамольников, что большинство за него,  и  потому,  взявши  снова
посох, сказал: "Мне уже наскучили эти козни: то меня  хотите  умертвить,  то
бояр и иностранцев или по крайней мере ограбить их; если вы  меня  признаете
царем, то я требую казни виновных". На этот раз все спешили  уверить  его  в
преданности своей и  просили  наказать  возмутителей;  схватили  пятерых  из
толпы,  высекли  кнутом  и  сослали.  Шуйский  хотел  воспользоваться   этим
усердием, чтобы вскрыть заговор, составленный во имя князя Мстиславского, но
по исследовании дела нашли, что этот боярин вовсе не виноват в нем,  что  во
имя его действовали родные, из которых больше всех был  уличен  боярин  Петр
Никитич Шереметев: его послали в Псков воеводою.
   Между тем Шаховскому для успеха  поднятого  им  восстания  необходим  был
самозванец, откуда бы то ни было. Зная, что Молчанов прежде всех выдал  себя
за Димитрия, он звал его в Путивль из Самбора, где тот с согласия  Марининой
матери распространял слухи о спасении царя. Но Молчанов сам не хотел  играть
роль самозванца и не нашел еще никого, кто  бы  согласился  и  был  способен
принять ее, однако медлить было нельзя: надобно было  подкрепить  восстание,
давши ему вождя смелого, таким явился Болотников.
   Болотников был холопом князя Телятевского; рассказывают, что в молодости,
взятый в плен татарами и проданный туркам, он  несколько  лет  был  галерным
невольником. Получив как-то свободу, он  был  заброшен  судьбою  в  Венецию,
откуда в описываемое время пробирался  через  Польшу  на  родину.  В  Польше
услыхал он о событиях, волновавших Русь; как русского, Болотникова  схватили
и представили Молчанову, который увидал в  нем  полезного  для  своего  дела
человека, обдарил его и послал с  письмом  в  Путивль  к  князю  Шаховскому,
который принял его как царского поверенного и  дал  начальство  над  отрядом
войска. Холоп Болотников тотчас же нашел средство увеличить свою  дружину  и
упрочить дело самозванца в преждепогибшей Украйне:  он  обратился  к  своим,
обещая волю, богатства и почести под знаменами Димитрия, и под  эти  знамена
начали стекаться разбойники, воры, нашедшие  пристанище  в  Украйне,  беглые
холопи и крестьяне, козаки, к ним пристали посадские люди и стрельцы, начали
в городах хватать воевод и сажать их в  тюрьмы;  крестьяне  и  холопи  стали
нападать на домы господ своих, разоряли их, грабили, мужчин убивали,  жен  и
дочерей заставляли выходить за себя замуж. На московских  улицах  показались
подметные  грамоты,  в  которых  упрекали  москвитян  в  неблагодарности   к
Димитрию, спасшемуся от их ударов, и грозили возвращением его для  наказания
столицы не позже 1 сентября, тогдашнего нового года; царь велел созвать всех
дьяков и сличить почерки  их  с  почерком  грамот,  но  сходного  не  нашли:
грамоты, как видно, явились из Украйны, туда надобно было  обратить  оружие,
но прежде начала военных действий царь хотел  попытаться  утишить  восстание
средствами религиозными: для этого он послал в Северскую землю духовенство с
увещаниями; в Елец был послан боярин Михаила Нагой с грамотою  сестры  своей
царицы Марфы, с образом Димитрия царевича; но эти средства не помогли. Тогда
боярин князь Иван Михайлович Воротынский осадил Елец,  стольник  князь  Юрий
Трубецкой - Кромы, но на выручку Кром  явился  Болотников:  с  1300  человек
напал он на 5000 царского войска и наголову поразил Трубецкого; победители -
козаки насмехались над побежденными, называли  царя  их  Шуйского  шубником.
Московское войско и без того не усердствовало  Василию,  следовательно,  уже
было ослаблено нравственно; победа Болотникова отняла  у  него  и  последний
дух; служилые люди, видя  всеобщую  смуту,  всеобщее  колебание,  не  хотели
больше сражаться  за  Шуйского  и  начали  разъезжаться  по  домам;  воеводы
Воротынский  и  Трубецкой,  обессиленные  этим  отъездом,  не  могли  ничего
предпринять  решительного  и  пошли  назад.  При   состоянии   умов,   какое
господствовало  тогда  в  Московском  государстве,  при  всеобщей  шаткости,
неуверенности, недостатке точки опоры, при таком состоянии первый успех,  на
чьей  бы  стороне  ни  был,  имел  важные  следствия,  ибо   увлекал   толпу
нерешительную, жаждущую увлечься, пристать к чему бы то ни  было,  опереться
на что бы то ни было, лишь бы  только  выйти  из  нерешительного  состояния,
которое  для  каждого  человека  и  для  общества  есть  состояние   тяжкое,
нестерпимое. Как скоро узнали, что царское войско отступило, то восстание на
юге сделалось повсеместным. Боярский сын,  сотник  Истома  Пашков,  возмутил
Тулу, Венев и Каширу; в  то  же  время  встало  против  Шуйского  и  древнее
княжество Рязанское; здесь в челе восстания были воевода Григорий Сунбулов и
дворянин Прокофий Ляпунов.
   Писатели иностранные хвалят храбрость старого народонаселения рязанского;
летописцы московские  удивляются  его  дерзости  и  речам  высоким:  рязанцы
Ляпуновы оправдывают тот и другой отзыв.  Во  время  народного  волнения  по
смерти Грозного рязанцы - Ляпуновы и Кикины являются на первом плане;  Захар
Ляпунов, брат Прокофия, дерзкий, как увидим, на слово и на  руку,  первый  в
таком деле, на которое редкие могли решиться, заявляет  в  первый  раз  себя
тем, что не хочет быть в станичных головах  вместе  с  Кикиным  и  бежит  со
службы из Ельца. В 1603 году о нем  опять  встречаем  известие:  царь  Борис
велел спросить детей боярских рязанцев: кто на  Дон  к  атаманам  и  козакам
посылал вино, зелье, серу, селитру и  свинец,  пищали,  панцири  и  шлемы  и
всякие запасы, заповедные товары? Отвечали: был слух, что Захар Ляпунов вино
на Дон козакам посылал, панцирь и шапку железную  продавал.  Захара  за  это
высекли кнутом. Брат его, Прокофий, красивый, умный,  храбрый  и  в  военном
деле искусный человек, как отзывались об  нем  современники,  обладал  также
страшною энергиею, которая не давала ему покоя, заставляла всегда рваться  в
первые ряды, отнимала у  него  уменье  дожидаться.  Такие  люди  обыкновенно
становятся  народными  вождями  в  смутные  времена:  истомленный,  гнетомый
нерешительным  положением  народ  ждет  первого  сильного   слова,   первого
движения, и, кто первый произнесет роковое слово, кто первый двинется, тот и
становится вождем народного стремления.  Ляпунов  стал  за  Димитрия  против
Шуйского; мы не имеем права полагать, что Ляпунов был уверен в  самозванстве
того, кто называл себя Димитрием, в ложности слухов о его спасении: по  всем
вероятностям, он, как и большая часть, если  не  все  рязанцы,  как  большая
часть, если не все  жители  других  московских  областей,  не  имел  никаких
крепких убеждений  в  этом  отношении  и  восстал  при  вести  о  восстании,
повинуясь своей энергической  природе,  не  умея  сносить,  подобно  другим,
нерешительного положения, не умея ждать. С  другой  стороны,  восстание  под
знаменами Димитрия против Шуйского, т. е. против правления бояр,  охранявших
старину, не допускавших в  свои  ряды  людей  новых,  такое  восстание  было
привлекательно для людей, подобных Ляпунову,  Сунбулову  и  Пашкову,  людей,
чувствовавших в себе стремление быть впереди, но по происхождению не имевших
на это права.
   Кроме Рязани, двадцать городов в нынешних губерниях Орловской,  Калужской
и  Смоленской  стали  за  Лжедимитрия.  На  восточной  украйне,  в   странах
приволжских, точно так же, как  и  в  Украйне  Северской,  встали  холопи  и
крестьяне;  к  ним   присоединились   инородцы,   недавно,   после   долгого
сопротивления, принужденные подчиниться государству и теперь  обрадовавшиеся
случаю сбросить с себя это подчинение. Мордва, холопи  и  крестьяне  осадили
Нижний Новгород под  начальством  двух  мордвинов  -  Москова  и  Вокорлина,
волнение  коснулось  областей  Вятской  и  Пермской;  рознь   встала   между
пермичами, набранными в войско для царя: они начали биться  друг  с  другом,
едва не убили царского приставника, хотевшего разнять их, и кончили тем, что
разбежались от  него  с  дороги.  В  земле  Вятской  московского  чиновника,
присланного для набора войск, встретили громкою хулою на Шуйского, говорили,
что Димитрий уже взял Москву, пили за него заздравные чаши. Но  в  Астрахани
не чернь встала  за  Лжедимитрия:  здесь  изменил  Шуйскому  воевода,  князь
Хворостинин; здесь, наоборот, дьяк Афанасий Карпов и мелкие люди были побиты
с раскату.
   Болотников, соединившись со Пашковым и рязанцами,  переправился  за  Оку,
взял и разграбил  Коломну;  отряд  царского  войска  под  начальством  князя
Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского одержал верх в сшибке на берегах Пахры;
но главная рать под начальством князя Мстиславского  и  других  бояр  старых
была поражена в семидесяти верстах от Москвы, при селе Троицком. Болотников,
гоня побежденных, дошел до Москвы и стал в  селе  Коломенском.  Царствование
Шуйского, казалось, должно было кончиться; при нерасположении к себе  многих
он имел мало средств к защите; на остатки разбитых Болотниковым полков  была
плохая  надежда,  области  кругом,  с  юго-востока  и   запада,   признавали
Лжедимитрия; цены на хлеб возвысились в Москве, а кто  хотел  терпеть  голод
для Шуйского? Но  в  полках,  пришедших  осаждать  Шуйского,  господствовало
раздвоение,  которое  и  спасло  его  на  этот  раз.  Пришедши  под  Москву,
Болотников тотчас обнаружил характер своего восстания: в столице явились  от
него грамоты с воззваниями к низшему слою народонаселения:  "Велят  боярским
холопам побить своих бояр, жен их, вотчины и поместья  им  сулят,  шпыням  и
безименникам ворам велят гостей и всех торговых людей  побивать,  именье  их
грабить, призывают их, воров, к себе, хотят им давать боярство,  воеводство,
окольничество и дьячество". Рязанские и тульские дворяне  и  дети  боярские,
дружины Ляпунова и Сунбулова, соединившись с Болотниковым, увидав, с  кем  у
них общее дело, из двух, по их мнению, зол решились выбрать меньшее,  т.  е.
снова служить Шуйскому; они явились с повинною в Москву, к царю Василию, без
сомнения  уверенные  прежде  в  прощении  и  милости,  ибо  наказать  первых
раскаявшихся изменников значило заставить  всех  других  биться  отчаянно  и
таким образом продлить и усилить страшное междоусобие;  Ляпунов  и  Сунбулов
явились первые, и Ляпунов получил сан  думного  дворянина.  В  то  же  время
счастливый для Шуйского оборот дела произошел на северо-западе: если на юге,
увлеченные примером  энергических  людей  -  Ляпунова,  Сунбулова,  Пашкова,
жители  бросились  на  сторону  самозванца,  то  в  Твери  произошло  иначе:
архиепископом здесь был в это время Феоктист, человек,  как  видно,  сильный
духом, способный стать в  челе  народонаселения;  когда  толпа  приверженцев
самозванца  показалась  в  Тверском  уезде,  Феоктист  собрал   духовенство,
приказных людей, своих детей боярских, торговых и посадских людей и  укрепил
их в верности к Шуйскому, так что лжедимитриевцы были встречены с оружием  в
руках и побиты. Другие  города  Тверской  области,  присягнувшие  самозванцу
вследствие упадка духа и нерешительности, последовали тотчас примеру  Твери,
и служилые люди их отправились под Москву помогать Шуйскому.  Также  сильное
усердие к нему показали жители Смоленска; смольнянам, говорят  современники,
поляки и литва были враждебны, искони вечные неприятели,  жили  смольняне  с
ними близко и бои с ними бывали частые: поэтому  смольняне  не  могли  ждать
хорошего от царя, который был другом поляков и за помощь, ему оказанную, мог
уступить Смоленск Польше. Как скоро узнали в Смоленске, что из Польши  готов
явиться царь, ложный или истинный, новый или старый - все равно,  ибо  никто
ничего не знал подлинно, то немедленно служилые люди собрались и  пошли  под
Москву, выбравши себе в старшие Григория  Полтева,  на  дороге  очистили  от
лжедимитриевцев Дорогобуж и Вязьму. Дорогобужские,  вяземские  и  серпейские
служилые люди соединились с смольнянами и вместе пришли в Можайск 15 ноября,
куда пришел также воевода Колычев, успевший очистить от воров Волоколамск.
   Шуйский  ободрился;  он  послал  уговаривать   Болотникова   отстать   от
самозванца, но люди, из которых состояло войско Болотникова,  бились  не  за
самозванца, а за возможность жить  на  счет  государства,  от  примирения  с
которым они  не  могли  ожидать  для  себя  никакой  выгоды;  Болотников  не
прельстился обещанием царя дать ему знатный чин и отвечал: "Я дал душу  свою
Димитрию и сдержу клятву, буду  в  Москве  не  изменником,  а  победителем".
Надобно было решить дело оружием: молодой воевода, князь Михайла  Васильевич
Скопин-Шуйский, све