але  не
подавили еретических учений. Король, который всего более боялся междоусобных
войн, принял к сердцу внушения Коммендоне и охладел к протестантизму;  этому
охлаждению  способствовало  и   поведение   протестантов,   которые,   желая
приобрести расположение шляхты, противились королевским  требованиям  насчет
больших поборов, необходимых для успешного ведения войны с Москвою. С другой
стороны, на помощь католицизму явилась дружина, с которою верна была  победа
над разделенным и потому ослабевшим  протестантизмом,  -  эта  дружина  была
иезуиты. Валериан Проташевич, епископ  виленский,  думая  о  средствах,  как
помочь своему делу в борьбе с  ересью,  обратился  за  советом  к  кардиналу
Гозиушу,  епископу   варминскому   в   Пруссии,   знаменитому   председателю
Тридентинского собора, считавшемуся одним  из  главных  столпов  католицизма
неводной Польше,  но  и  во  всей  Европе.  Гозиуш,  советуя  всем  польским
епископам вводить в свои  епархии  иезуитов,  присоветовал  то  же  самое  и
Проташевичу. Тот исполнил совет, и в Вильне был основан иезуитский коллегиум
под управлением  Станислава  Варшевицкого.  Сначала  иезуитские  школы  мало
наполнялись: православные и  протестанты  не  пускали  в  них  детей  своих;
виленский капитул запрещал и католикам отдавать  детей  к  иезуитам,  боясь,
чтоб его кафедральное училище не упало;  но  Варшевицкий  не  унывал,  искал
всюду средства доставить  своему  коллегиуму  уважение  и  силу,  действовал
неутомимо, учил в школах, говорил проповеди, проникал  в  дома  значительных
иноверцев для обращения их к католицизму, и старания  его  начали  приносить
пользу.
     В   таком   состоянии   находилась   Польша   и   Литва,   когда   умер
Сигизмунд-Август и надобно было думать  об  избрании  ему  преемника;  легко
понять, какое важное влияние при этом избрании должно было иметь религиозное
движение. Протестанты, сильные в Сенате  и  между  шляхтою,  хотели  выбрать
короля-протестанта или по крайней мере такого,  который  дал  бы  им  полную
свободу в отправлении их богослужения. Коммендоне видел  эту  опасность  для
католицизма и  тем  более  был  встревожен,  что  между  католиками  замечал
совершенное равнодушие; многие из них смотрели на  протестантов  не  как  на
еретиков, противников истинного учения церкви, но  как  на  людей,  желающих
только ограничить чрезмерное могущество духовенства.  Для  достижения  своей
цели, т. е. для того, чтоб новый король был  католик  и  выбран  католиками,
Коммендоне нашел единственное средство в личных и родовых  отношениях  между
вельможами, причем он старался утушать вражду между католиками  и  поджигать
ее между протестантами. В челе  польского  вельможества  стояли  тогда  Петр
Зборовский, воевода сандомирский, и Ян Фирлей, маршалок великий  коронный  и
воевода краковский, - оба  протестанты.  Краковское  воеводство,  полученное
недавно Фирлеем, было причиною злой вражды между  этими  обоими  вельможами,
ибо и Зборовский также его добивался, но король Сигизмунд-Август по просьбам
любовницы  предпочел  Фирлея.  Этою  враждою  между  Зборовским  и   Фирлеем
воспользовался Коммендоне: он стал внушать Зборовскому, что  в  доме  Фирлея
сходятся паны и  идет  там  дело  о  том,  чтоб  Фирлея  выбрать  в  короли.
Зборовский поверил, ненависть превозмогла над привязанностью к  вере,  и  он
дал слово, что хотя он и сам протестант, однако не  позволит,  чтоб  престол
достался  протестанту.  Между  вельможами-католиками  первое  место  занимал
Алберт  Лаский,  знаменитый  своим  воинственным  духом  и  потому   любимый
молодежью; его-то особенно постарался Коммендоне привлечь на свою сторону  и
составил из него, из Андрея Зборовского и Николая Паца, епископа  киевского,
триумвират, в котором католическая сторона нашла для себя  сильную  опору  и
руководство.
     Уладивши таким образом дело в Польше,  Коммендоне  обратился  к  Литве;
здесь  самые  сильные  фамилии  были  -   Радзивиллов   и   Ходкевичей,   из
соперничества  находившиеся  во  вражде  друг  с  другом.  Мы  видели,   что
могущество  Радзивиллов  и  вместе  дело  протестантизма  в  Литве   поникли
вследствие смерти Николая Черного Радзивилла, ибо брат  его,  Николай  Рыжий
Радзивилл, не наследовал его значения; у Черного осталось несколько сыновей;
старшего из них, Николая Кристофа, который известен под  прозвищем  Сиротка,
отец отправил в  Германию,  для  того  чтоб  молодой  человек  окреп  там  в
протестантском учении; но когда по смерти отца Николай Кристоф отправился  в
Италию, в  Рим,  то  прежнее  германское  влияние  не  могло  устоять  перед
италианским, и Радзивилл  возвратился  в  Литву  католиком;  младшие  братья
последовали примеру старшего; но Николай  Рыжий  и  его  потомство  остались
верны протестантизму; таким образом, род Радзивиллов разделился на две линии
- католическую и протестантскую. Ян Ходкевич,  бывший  прежде  протестантом,
также вследствие иезуитского противодействия и стараний Коммендоне обратился
в  католицизм.  Коммендоне  теперь  нужно  было  только   помирить   Сиротку
Радзивилла с Ходкевичем, что было сделать легко,  ибо  личной  вражды  между
ними, как у Фирлея со Зборовским, не было. Приготовивши сильные средства для
избрания короля-католика в Польше и Литве,  Коммендоне  начал  внушать,  что
всего лучше выбрать одного из сыновей императора  Максимилиана  в  Литве,  и
Радзивилл и Ходкевич были согласны на  это:  Радзивилл  -  по  давней  связи
своего рода с австрийским домом, Ходкевич - из боязни, чтоб выбор не пал  на
царя  московского,  к   которому   он   питал   сильное   нерас   положение,
предводительствуя  постоянно  литовскими  войсками,  действовавшими   против
Москвы. Но Радзивилл и Ходкевич одни не могли  помешать  избранию  царя  или
царевича московского: еще в 1564 году Коммендоне  доносил  в  Рим,  что  все
жители Киева благоприятствуют  московскому  государю  по  причине  веры;  по
смерти  Сигизмунда-Августа  он  доносил  также  о   движении   православного
народонаселения в Литве в пользу царя московского; до нас  дошла  любопытная
статья,  составленная  аббатом  Джиованнини,  в  которой   исчисляются   все
побуждения  к  избранию  московского  царя  и  все  препятствия   к   этому:
препятствует избранию царя, во-первых, то,  что  он  постоянно  враждовал  с
Короною Польскою и оскорблял ее тем, что завоевал  два  княжества  в  Литве;
вторым препятствием  служит  греческая  вера,  им  исповедуемая;  третьим  -
суровость нрава, жестокое обращение  с  боярами;  будут  препятствовать  ему
также император германский и султан турецкий; каждый из них боится иметь его
в соседстве, особенно турок, который не захочет иметь в  соседстве  государя
могущественного и воинственного и, что  всего  опаснее,  государя  греческой
веры, способного,  следовательно,  возбуждать  греческое  народонаселение  к
восстанию против турок; наконец, препятствует выбору царя у  поляков  мысль,
что  средоточие  и  величество  целого  государства  перенесутся  в  Москву.
Напротив, к выбору царя побуждают:  его  могущество,  возможность  доставить
безопасность и спокойствие Литве; сходство языка и  обычаев;  одни  враги  -
татары и Германская  империя;  пример  Ягайла,  великого  князя  литовского,
который, будучи избран в короли, из врага Польши и язычника  стал  другом  и
христианином. Пример того же Ягайла заставляет  надеяться,  что  царь  более
будет жить в Польше, чем в Москве, ибо северные жители  всегда  стремятся  к
южным странам; притом же стремление расширить или охранить свои  пределы  на
юго-западе, в стороне Турции или  Германской  империи,  заставит  царя  жить
более в Польше; можно  обязать  его  клятвою  не  нарушать  законов  и  прав
польской шляхты, как было сделано с Ягайлом. Что же  касается  до  греческой
веры, то протестанты  не  обращают  на  это  никакого  внимания;  притом  же
государь московский хотел некогда соединиться с латинскою церковию. Наконец,
у него много денег, посредством  которых  он  может  приобрести  себе  много
доброжелателей.
     Так думали сначала в Польше, но потом согласнее были на выбор  царевича
Феодора,  чем  самого  царя;  этим  выбором   удовлетворялось   православное
народонаселение;  он  не  был  противен  протестантам;   Литва   приобретала
безопасность со стороны Москвы, а между тем избавлялась от  непосредственных
отношений к Иоанну, которого характер был известен в Польше, еще известнее -
в Литве. Давши знать царю чрез гонца Воропая  о  смерти  Сигизмунда-Августа,
польская и литовская рады  тут  же  объявили  ему  о  желании  своем  видеть
царевича Феодора королем польским и  великим  князем  литовским.  Иоанн,  по
обычаю, сам отвечал Воропаю длинною речью: "Пришел ты ко мне от панов  своих
польских и литовских и принес мне от них грамоту с извещением, что брат мой,
Сигизмунд-Август, умер, о чем я и прежде слышал, да  не  верил,  потому  что
нас, государей христианских, часто морят, а мы все, до воли  божией,  живем.
Но теперь уже я верю и жалею о смерти брата моего; особенно же жалею о  том,
что отошел он к господу богу, не  оставивши  по  себе  ни  брата,  ни  сына,
который бы позаботился об его душе и о  теле  по  королевскому  достоинству.
Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что  хотя  в  Короне
Польской и Великом княжестве Литовском и много голов,  однако  одной  доброй
головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать,
как потоки или воды к морю стекают. Не малое время были мы с  братом  своим,
Сигизмундом-Августом, в ссоре, но потом  дело  начало  было  клониться  и  к
доброй приязни между нами. Прежде чем приязнь эта окончательно  утвердилась,
господь бог взял его к себе; за нашим несогласием бусурманская рука высится,
а христианская низится, и кровь разливается. Если ваши паны,  будучи  теперь
без государя, захотят меня взять в государи, то увидят,  какого  получат  во
мне защитника и доброго государя, сила ногайская тогда выситься не будет; да
не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не  устоит,  когда
земли ваши будут одно с нашими. В вашей земле многие  говорят,  что  я  зол:
правда, я зол и гневлив, не хвалюся, однако пусть спросят меня,  на  кого  я
зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто  добр,  тому
не пожалею отдать и эту цепь с себя, и  это  платье".  Тут  Малюта  Скуратов
прервал его. "Царь и государь преславный! -  сказал  он.  -  Казна  твоя  не
убога, в ней найдешь, кого чем подарить". Иоанн продолжал: "Паны польские  и
литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и
землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят,  потому  что  и  те
панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам, которых  было
40000, а со мною только 6000: ровно ли это? Притом же я ничего не знал: хотя
передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать
о  татарах;  хотя  бы  моим  воеводам   и   трудно   было   одолеть   такого
многочисленного неприятеля, однако пусть бы, потерявши несколько тысяч своих
людей, принесли ко мне хотя бич или плеть татарскую; я и то с благодарностию
бы принял. Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и  потому
своротил немного на сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву,
которую можно было бы оборонить и с тысячью человек; но когда  большие  люди
оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я
ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена  моих  людей  против
меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою  вину.  Спрашиваю
тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что  казнят.  Вот  у  вас  в
Вильне Викторин, который ко мне писал, но я ему не отвечал. Взвели на  меня,
будто я этого Викторина подучал извести брата моего; но бог - свидетель, что
я об этом не думал и Викторину не приказывал, а если он ко мне  и  писал  об
этом, то письмо его до меня не дошло; Викторина схватили и казнили;  видишь,
что и в ваших землях изменников  не  милуют.  Так  скажи  панам  польским  и
литовским, чтоб,  посоветовавшись  между  собою  обо  всем  и  уговорившись,
отправляли скорее ко мне послов. А если богу будет угодно,  чтоб  я  был  их
государем, то наперед обещаю богу и им, что сохраню все их права и вольности
и, смотря по надобности, дам большие. Я о своей доброте или злости  говорить
не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или  к  детям  моим  своих
сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть  не
дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне:  у  них  уже  такой  обычай
говорить о государях своих дурно; как бы я их не учестил и не  обдарил,  они
все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть  люди,  которые  приехали  из
моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю, в  Орду
или в Турцию, если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня  в
государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь  богом,  не
буду им мстить. Курбский к  вам  приехал;  он  отнял  у  него  (указывая  на
старшего сына) мать, а у меня жену; а я, свидетельствуюсь  богом,  не  думал
его казнить, хотел только посбавить у него чинов,  уряды  отобрать  и  потом
помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны  ваши  отнимут  у
него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до  Ливонии,
то, когда буду вашим государем,  Ливония,  Москва,  Новгород  и  Псков  одно
будут. А если меня в государи взять не захотят, то пусть  приезжают  ко  мне
великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми  его
пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне  Ливонию  по
Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою; я и на детей своих наложу  клятву,
чтоб не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится. А если папы  хотят
взять себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только  два,
как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из  них  все  равно,  что  из
человека сердце вырвать. Есть в вашей земле польские и литовские  люди  веры
Мартына  Лютера,  которые  образа  истребляют;  им  не  хочется  иметь  меня
государем. Но я об них ничего не буду говорить, потому что Священное Писание
дано не на брань и не на гнев, а на тихость и покорность. Не забудь  сказать
панам  своим  польским  и  литовским,  чтоб  отправляли  сюда  послов  своих
немедленно, людей добрых, чтоб из доброго постановления не вышло дурного".
     Из этих слов Иоанна прежде всего оказывается, что он в это время  хотел
быть избранным в короли; отсюда старание отклонить от себя упрек  в  бегстве
пред ханом, оправдать жестокость свою относительно бояр. В  Польше  и  Литве
при жизни еще Сигизмунда-Августа и тотчас по смерти его многие  могли  также
желать избрания Иоанна в короли, рассуждали при этом о  полезных  и  вредных
следствиях такого избрания,  взвешивали  их;  находя  важные  препятствия  в
характере  Иоанна,  в  трудности  соединить  интересы  двух  самостоятельных
государств при управлении одним государем, обращались к  одному  из  сыновей
Иоанновых, но при этом упускали из внимания главное: невозможность согласить
выгоды обоих государств при самом соединении; рассуждая о выборе Иоанна  или
сына его, смотрели на Москву и Литву как на государства, не имевшие  до  сих
пор никаких столкновений между собою, или  думали,  что  Иоанн,  прельщенный
честию видеть себя  или  одного  из  сыновей  своих  на  польском  престоле,
согласится на все уступки в пользу Литвы; естественно было и самому Иоанну в
начале смотреть на дело таким же образом: главное препятствие к избранию  он
находил в своем характере, в поведении  относительно  бояр,  которое  должно
было прежде всего беспокоить  вельмож  польских  и  литовских,  привыкших  к
совершенно иному порядку вещей; он думал, что обещанием сохранить ненарушимо
и даже распространять права и вольности панов и шляхты  и  извинением  своей
гневливости  боярскою  изменою  он  отстранит  самые  важные  препятствия  к
избранию, и упускал из виду главное: соглашение выгод Москвы  и  Литвы,  или
думал, что  Польша  и  Литва,  прельщенные  выгодами  иметь  королем  такого
могущественного государя, как он, согласятся на его  требования,  тем  более
что  он  старался  по  возможности  умерять   эти   требования.   Но   скоро
обнаружилось, что было главное в деле,  что  преимущественно  препятствовало
избранию. То же, что было непреодолимым препятствием  к  заключению  вечного
мира между Москвою и Литвою: спорные земли, число которых увеличилось теперь
Ливониею. Иоанн  хотел  сам  быть  королем:  здесь  прельщала  его  мысль  о
возможности вечного тесного соединения  трех  держав;  но  рады  польская  и
литовская преимущественно указывали ему на сына его; избрание же  последнего
не могло ничем прельстить Иоанна, ибо кто мог поручиться, что по смерти  его
война между родными братьями не вспыхнула  бы  гораздо  сильнее,  чем  между
государями, совершенно чуждыми друг другу. От  приезда  Воропая  до  приезда
нового посла литовского, Гарабурды, прошло месяцев шесть: Иоанн  имел  время
подумать о деле, которое и представилось ему уже в ином виде. Избрание  сына
представлялось ему столь же невыгодным, как и прежде;  собственное  избрание
представило  ему  новые   трудности:   он   должен   был   управлять   двумя
самостоятельными государствами, переезжать из одного в другое; и у  себя,  в
Московском государстве, боялся он измены боярской, окружил себя  опричниною,
а теперь должен будет ехать в Польшу, отдать себя в руки своевольным панам и
шляхте, под конец жизни подчиниться тому, что противоречило стремлениям всей
его жизни. Отсюда, естественно, должно было у  него  родиться  желание  быть
избранным только в великие  князья  литовские,  отдельно  от  Польши.  Здесь
уничтожалось главное препятствие относительно сопоставления двух государств,
из которых ни  одно  не  хотело  уступить  первенства  другому,  ибо  Литва,
привыкнув занимать второстепенное положение при Польше, легко  могла  занять
такое  же  при  соединении   с   царством   Московским;   притом   в   Литве
преимуществовал элемент русский; большую часть Великого княжества составляли
земли,  которые  Иоанн   считал   своими   отчинами;   по   многочисленности
православного народонаселения дать здесь господство православию было  легко;
вследствие близости и второстепенного положения Литвы управлять ею и  ладить
с панами было легче.
     Но если дело избрания самому Иоанну  представлялось  уже  иначе,  то  в
Польше и Литве желание видеть  его  королем  не  могло  усиливаться:  другие
государи,  желавшие  избрания,  отправили  в  Польшу   послов,   которые   и
поддерживали их дело; мы видели, как действовал Коммендоне  для  того,  чтоб
был избран король-католик; но Иоанн ждал к себе послов польских и  литовских
и  никак  не  хотел  унижаться  до  искательства  и   просьб.   Православное
народонаселение Литвы желало видеть королем Иоанна, но оно  не  могло  иметь
перевеса на сейме, притом же в это время религиозный  интерес  православного
народонаселения не был затронут и потому не стоял на  первом  плане;  другие
интересы преобладали.
     Иоанн, как мы видели, наказывал Воропаю, чтоб рады польская и литовская
немедленно прислали к нему  уполномоченных  для  окончательных  переговоров;
литовская Рада тотчас же дала знать  польской  об  этом  требовании  царя  с
просьбою удовлетворить ему как можно скорее,  потому  что  замедление  может
грозить большою опасностию  для  Литвы.  Но  прошел  1572  год,  и  польские
уполномоченные не являлись; в начале 1573  литовская  Рада  принуждена  была
отправить  к  Иоанну  от  одной  себя  посла  Михаила  Гарабурду.  Последний
оправдывал медленность панов моровым поветрием, распространившимся в  Польше
и Литве, которое помешало им съезжаться; объявил, что  литовские  паны  сами
хотят и польских п