луйте, скажите,  паны  радные,  что  отвечали  смольняне  на
боярскую грамоту?"
   "Смольняне закоснели в своем упорстве, - отвечали паны,  -  они  боярских
грамот не слушают, просят,  чтоб  им  позволено  было  видеться  с  вами,  и
говорят, что сделают так, как вы им  велите,  следовательно,  от  вас  одних
зависит все". Послы отвечали: "Сами вы,  паны,  можете  рассудить,  как  нас
смольнянам послушать, если они боярских грамот  не  послушали.  Ясно  теперь
видно, что в Москве сделано не как следует: если б писали патриарх, бояре  и
все люди Московского государства по общему  совету,  а  не  одни  бояре,  то
смольнянам и отговариваться было бы нельзя. А мы теперь сами не  знаем,  как
делать? Осталась нас здесь  одна  половина,  а  другая  отпущена  в  Москву,
начальный с нами человек митрополит, тот без патриарховой грамоты не  только
что делать, и говорить не хочет, а нам без него ничего нельзя сделать". Паны
отпустили послов и сказали, чтоб завтра, 28 числа, они  приезжали  вместе  с
Филаретом на последний съезд.  Но  на  этом  съезде  Филарет  сказал  панам:
"Вчерашние ваши речи я от князя Василья Васильевича слышал: он  говорил  вам
то самое, что и я бы сказал; я,  митрополит,  без  патриарховой  грамоты  на
такое дело дерзнуть  не  смею,  чтоб  приказать  смольнянам  целовать  крест
королю". Голицын прибавил: "А  нам  без  митрополита  такого  великого  дела
делать нельзя". Паны отпустили послов  с  сердцем;  когда  они  выходили  из
комнаты, то папы кричали: "Это не послы, это воры!" Вслед за этим приехал  к
панам Иван Бестужев с какими-то речами от смольнян, но  паны  не  стали  его
слушать и выгнали вон. Когда он был на дворе, то Сапега закричал ему в окно:
"Вы государевой воли не исполняете, грамот боярских не  слушаете:  смотрите,
что с вами будет!" Бестужев оборотился и сказал: "Все мы в божией воле,  что
ему угодно, то и будет; бьем мы челом королю о том, что все люди Московского
государства приговорили  и  излюбили:  нас  бы  королевское  величество  тем
пожаловал, а с Москвою розниться не хотим".
   Между тем Захар Ляпунов и Кирилла Созонов продолжали наговаривать  панам,
что во всем виноваты главные послы, которые дворянам  ничего  не  объявляют.
Паны призвали к себе дворян и сказали им: "Нам известно, что послы с вами ни
о чем не советуются и  даже  скрывают  от  вас  боярские  грамоты".  Дворяне
отвечали: "Это какой-нибудь бездельник,  вор  вам  сказывал,  который  хочет
ссору видеть между вами и послами; поставьте его  с  нами  с  очей  на  очи.
Боярскую грамоту послы нам читали, и мы им сказали, что исполнить ее нельзя,
писана она без патриарха и без совета всей земли".
   Около месяца после того  послов  не  звали  на  съезд.  Голицын  придумал
средство к сделке с королем: уговорить смольнян  впустить  к  себе  в  город
небольшой отряд польского войска, с тем  чтоб  король  не  требовал  от  них
присяги на свое имя и немедленно снял бы осаду.  Дано  было  знать  об  этом
панам, и 27 января 1611 года назначен был  съезд.  Голицын  предложил  панам
впустить в Смоленск человек 50 или  60  поляков;  паны  отвечали:  "Этим  вы
только бесчестите короля; стоит он под Смоленском полтора года, а тут как на
смех впустят 50 человек!" Послы отвечали, что больше  100  человек  впустить
они не согласятся, и тем съезд кончился. Между тем еще 23 января приехал под
Смоленск Иван Никитич Салтыков с новыми боярскими грамотами к  смольнянам  и
послам, подтверждавшими прежние. Смольняне отвечали, что если вперед пришлют
к ним с такими воровскими грамотами, то  они  велят  застрелить  посланного:
есть при короле послы от всего Московского государства, через них и должно с
ним говорить. 29 января сообщена была новая грамота послам, а 30 они позваны
были на съезд к панам, у которых нашли и Салтыкова. Послы объявили, что и на
новой грамоте нет подписи патриарховой и потому им остается одно, продолжать
дело о впуске в Смоленск королевских людей, причем они надеются, что  король
по обещанию своему  не  велит  смольнянам  присягать  на  свое  имя.  Поляки
закричали, что это клевета, что никогда не было и речи о том, чтоб  оставить
присягу на королевское имя. "Вы сами на последнем  съезде  нам  объявили,  -
отвечали послы, - что король свое крестное целование оставил, а велел только
говорить о людях, сколько  их  впустить  в  город,  и  мы  за  то  тогда  же
благодарили короля". "Клевета! Клевета!" - продолжали кричать паны. "Если вы
увидали в нас не правду, -  сказал  Филарет,  -  то  королю  бы  пожаловать,
отпустить нас в Москву, а на наше место велеть выбрать других; мы никогда  и
ни в чем не лгали, что говорим и что от вас слышим, все  помним.  Посольское
дело - что скажется, того  не  переговаривать,  и  бывает  слово  посольское
крепко; а если от своих слов отпираться, то чему вперед верить? И нам вперед
ничего нельзя уже  делать,  если  в  нас  не  правда  объявилась".  Филарету
отвечали не паны, а Салтыков: "Вы, послы, - закричал  он,  -  должны  верить
панам, их милости, они не солгут; огорчать вам панов радных и  приводить  на
гнев великого государя короля непригоже, вы должны беспрекословно  исполнять
волю королевскую по боярскому указу, а  на  патриарха  смотреть  нечего:  он
ведает не государственные, а свои поповские дела; его величеству, стояв  под
таким лукошком два года и не взяв его, прочь отойти стыдно; вы, послы,  сами
должны бы вступиться за честь королевскую и велеть смольнянам целовать крест
королю". Послы отвечали ему, чтоб он вспомнил, с кем  говорит,  что  ему  не
след вмешиваться  в  рассуждения  послов,  выбранных  всем  государством,  и
оскорблять их непригожими словами. Обратясь к панам, Филарет  сказал:  "Если
вам, паны, есть до нас какое дело, то говорите с нами вы,  а  не  позволяйте
вмешиваться в разговор посторонним людям,  с  которыми  мы  слов  терять  не
хотим". Паны велели Салтыкову замолчать и спросили  послов:  "Хотите  ли  вы
наконец делать по боярской грамоте?" Филарет отвечал: "Сами вы  знаете,  что
нам, духовному чину, отец и начальник святейший патриарх, и, кого он  свяжет
словом, того не только царь, сам бог  не  разрешит;  и  мне  без  патриаршей
грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами не делывать,
а вы бы на меня в том не досадовали: обещаюсь вам  богом,  что  хотя  мне  и
смерть принять, а без патриаршей грамоты такого великого дела не  делывать".
"Ну так ехать вам к королевичу в Вильну  тотчас  же",  -  закричали  паны  и
отпустили послов.
   1 февраля послы опять были  позваны  к  панам:  прежний  вопрос,  прежний
ответ, прежняя угроза: "Собирайтесь ехать в Вильну". "Нам не наказано  ехать
в Вильну", - говорили послы. "Бояре велят вам туда ехать", -  кричали  паны.
Филарет сказал на это: "Если королевское величество велит нас везти в  Литву
и в Польшу неволею, в том его государская воля; а нам никак нельзя ехать, не
на чем и не с чем: что было, то все проели, да и товарищи  наши  отпущены  в
Москву, и нам делать нечего". 7 февраля опять позвали послов и объявили  им,
что король, милосердуя о смольнянах, жалует их, позволяет присягнуть  одному
королевичу; но, чтоб не оскорбить и королевской чести,  надобно  впустить  в
Смоленск по крайней мере 700 человек; если же послать 100 человек,  то  Шеин
велит их или в тюрьмы посажать,  или  побить.  Послы  отвечали,  что  больше
двухсот человек впустить  они  не  согласны.  На  другой  день  послам  было
объявлено, чтоб они вошли в переговоры с смольнянами о введении в  их  город
королевских людей без определения  числа.  Послы  едва  могли  уговорить  их
впустить 200 человек, ибо смольняне понимали хорошо, что это  первый  шаг  к
овладению их городом, и потому поставили непременным условием,  что  прежде,
чем будут введены поляки в Смоленск, король отступит со всем  своим  войском
за границу и отряд, который войдет в город, не  будет  иметь  здесь  никакой
власти и будет вести себя чинно.  Но  в  совете  королевском  написаны  были
другого рода условия: 1) страже у городских ворот быть пополам королевской и
городской, одним ключам быть у воеводы, а другим -  у  начальника  польского
отряда; 2) король обещает не мстить гражданам за их сопротивление и грубости
и без вины никого  не  ссылать;  3)  когда  смольняне  принесут  повинную  и
исполнят все требуемое, тогда король  снимет  осаду  и  город  останется  за
Московским государством впредь до  дальнейшего  рассуждения;  4)  смольняне,
передавшиеся прежде  королю,  не  подчинены  суду  городскому,  но  ведаются
польским начальством; 5) смольняне  обязаны  заплатить  королю  все  военные
убытки, причиненные их долгим сопротивлением. Но понятно, что  смольняне  не
могли принять этих условий, которые обнаруживали  слишком  ясно  королевские
замыслы; они требовали,  чтоб  воротные  ключи  были  у  одного  смоленского
воеводы,  чтобы  Смоленск  и  весь  Смоленский  уезд  были   по-прежнему   к
Московскому государству, чтоб, как  скоро  они  поцелуют  крест  Владиславу,
король отступил от их города, очистил весь уезд, и потом, когда он пойдет  в
Литву со всем войском, они  впустят  к  себе  его  отряд  сполна;  смольняне
отказались также платить за убытки, отговариваясь своею бедностию  и  обещая
только поднести дары королю.
   Услыхав эти требования, поляки решились употребить средство,  которое  бы
заставило послов быть уступчивее. 26 марта Филарет и  Голицын  с  товарищами
были позваны на переговоры; так как наступила оттепель и лед на  Днепре  был
худ, то они должны  были  идти  пешком.  Паны  объявили  им,  чтоб  они  без
отговорок ехали в Вильну, объявили, что их уже не отпустят в  прежний  стан,
но что они должны остаться на этой стороне реки. Послы просили позволить  им
по крайней мере зайти в прежний стан, взять там необходимые вещи, но и в том
им было отказано. Как скоро они вышли из собрания,  то  их  окружили  ратные
люди с заряженными ружьями и отвели  в  назначенное  помещение:  митрополиту
досталась одна изба, князю Голицыну, Мезецкому и Томиле Луговскому - другая;
на дворе и кругом двора расставили стражу, и вход к послам запрещен был  для
дворян посольских. Так провели послы Светлое воскресенье; к этому дню король
прислал им: стан  говядины,  тушу  баранью  старую,  двух  барашков,  одного
козленка, четырех зайцев, одного тетерева, четырех поросят, четырех гусей  и
семь куриц - все это  послы  разделили  с  своими  дворянами.  Переговоры  о
Смоленске возобновились. Паны предложили прежнее условие, исключивши  только
статью о вознаграждении за военные убытки; послы также  уступили,  обещались
уговорить смольнян впустить польский отряд весь в город прежде  Сигизмундова
отступления дня за два или за три, если король назначит день  отступления  и
напишет его в договорной записи. Но тут пришла весть о разорении московском.
   В то время как Сигизмунд считал необходимым  взять  Смоленск  для  Польши
какими бы то ни было средствами и тратил время в бесплодных  и  унизительных
для своего достоинства переговорах, восстание против сына его не  ослабевало
в Московском государстве, и поляки поведением своим подливали  все  более  и
более масла в огонь. Украинские города, бывшие  за  вором  -  Орел,  Волхов,
Белев, Карачев, Алексин и другие - по смерти вора целовали крест королевичу;
несмотря на то, королевские люди под начальством какого-то пана  Запройского
выжгли их, людей побили и в плен повели. Гонсевский велел отряду запорожских
козаков идти в рязанские места, чтобы мешать Ляпунову собираться  к  Москве;
черкасы соединились с Исаком Сумбуловым, воеводою, преданным  Владиславу,  и
осадили Ляпунова в Пронске, но к нему  на  выручку  пошел  с  коломенцами  и
рязанцами зарайский воевода князь  Дмитрий  Михайлович  Пожарский;  черкасы,
услыхав об его выступлении,  отошли  от  Пронска,  и  освобожденный  Ляпунов
отправился в Рязань, скоро сам Пожарский  был  осажден  у  себя  в  Зарайске
черкасами и тем же  Сумбуловым,  но  сделал  вылазку,  выбил  неприятеля  из
острога и нанес ему сильное поражение: черкасы бросились бежать  в  Украйну,
Сумбулов - к Москве; для восстания на юге не было более препятствия.
   Главный двигатель этого восстания,  начальный  человек  в  государстве  в
безгосударное время, находился в  Москве;  то  был  патриарх,  по  мановению
которого во имя веры вставала и собиралась вемля. Салтыков пришел к  нему  с
боярами и сказал: "Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве;  теперь  напиши
им, чтобы возвратились назад". "Напишу,  -  отвечал  Гермоген,  -  если  ты,
изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь  вон  из  Москвы;  если  же  вы
останетесь, то всех благословляю помереть  за  православную  веру,  вижу  ей
поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение  латинское  и
не могу терпеть". Патриарха отдали под стражу, никого не  велели  пускать  к
нему. Патриарх сказал не все: с  самого  отъезда  Жолкевского  начались  для
жителей Москвы оскорбления, которые увеличивались  все  более  и  более  уже
вследствие опасного  положения  поляков,  видевших  себя  осажденными  среди
волнующегося народа. Только что гетман уехал, Гонсевский стал жить на старом
дворе царя Бориса, Салтыков, бросив  свой  дом,  поселился  на  дворе  Ивана
Васильевича Годунова, Андронов - на дворе благовещенского протопопа; везде у
ворот стояла польская стража, уличные решетки были  сломаны;  русским  людям
запрещено было  ходить  с  саблями;  топоры  отбирались  у  купцов,  которые
выносили их на продажу, у плотников, которые шли с ними на работу, запрещено
было носить и ножи; боялись, что  за  недостатком  оружия  народ  вооружится
кольями, и запретили крестьянам возить мелкие дрова на  продажу;  гетманские
строгости  относительно  буйства  поляков  были  оставлены:  жены  и  девицы
подвергались насилиям; по вечерам побивали людей, которые шли по  улицам  из
двора во двор, к заутрене не только мирским людям, но и  священникам  ходить
не давали.
   17 марта,  в  Вербное  воскресенье,  патриарха  освободили  для  обычного
торжественного шествия на осле, но никто  из  народа  не  пошел  за  вербою;
разнесся слух, что Салтыков и поляки хотят в это время изрубить патриарха  и
безоружный народ, по всем площадям стояли литовские  роты,  конные  и  пешие
наготове. Действительно, сами поляки-очевидцы пишут,  что  Салтыков  говорил
им: "Нынче был случай, и вы Москву не били, ну так они вас во вторник  будут
бить, я этого ждать не буду;  возьму  жену  и  поеду  к  королю".  Он  хотел
предупредить жителей Москвы, напасть на них прежде, чем придет к ним  помощь
от Ляпунова, чего  именно  ждал  во  вторник.  Поляки  стали  готовиться  ко
вторнику,  втаскивать   пушки   на   башни   кремлевские   и   Китая-города;
действительно,  в  московские  слободы  пробрались  тайком  ратные  люди  из
Ляпуновских полков, чтобы поддержать жителей в случае  схватки  с  поляками,
пробрались и начальные  люди:  князь  Пожарский,  Бутурлин,  Колтовской.  Но
вторник начался тихо,  москвичи  ничего  не  предпринимали,  купцы  спокойно
отперли лавки в Китае-городе и торговали. В это время Николай Козаковский на
рынке начал принуждать извощиков, чтобы шли помогать полякам тащить пушки на
башню. Извощики не согласились,  начался  спор,  крик;  тогда  осьмитысячный
отряд немецкий, перешедший при Клушине к полякам  и  находившийся  теперь  в
Кремле, думая, что началось народное восстание, ринулся на толпу и стал бить
русских; поляки  последовали  примеру  немцев,  и  началась  страшная  резня
безоружного народа: в Китае-городе погибло до  7000  человек,  князь  Андрей
Васильевич Голицын, сидевший под стражею в собственном доме,  был  умерщвлен
озлобленными поляками. Но в Белом городе русские  имели  время  собраться  и
вооружиться; они ударили в набат, подняли страшный  крик,  загородили  улицы
столами, скамьями, бревнами и стреляли из-за этих  укреплений  в  поляков  и
немцев; из окон домов палили, бросали каменья, бревна, доски.  Ратные  люди,
пробравшиеся прежде в слободы, оказали деятельную помощь: на Сретенке поляки
были остановлены князем Димитрием Михайловичем Пожарским, который соединился
с пушкарями, отбил неприятеля, втоптал его в  Китай-город  и  поставил  себе
острожек у Введенья на Лубянке; Иван  Матвеевич  Бутурлин  стоял  в  Яузских
воротах, Иван Колтовской - на Замоскворечье. Поляки, загнанные  в  Кремль  и
Китай-город,  обхваченные  со  всех  сторон   восставшим   народонаселением,
придумали средство - огнем выкурить неприятеля. Попытались запалить Москву в
нескольких местах, москвичи не  давали,  надобно  было  с  ними  стреляться,
делать вылазки, наконец  удалось  поджечь  в  разных  местах;  говорят,  что
Михайла Салтыков первый зажег собственный дом свой. Поднялся страшный ветер,
и к вечеру пламя разлилось по всему Белому городу, начало было  гореть  и  в
Китае у поляков, но здесь пожар не  распространился:  ветер  был  не  с  той
стороны. Ночь была светлая: булавку можно было увидать; набат не  переставал
гудеть на всех колокольнях. На другое утро, в середу, поляки держали  совет,
что делать? Бояре говорили: "Хотя вы целый город  выпалите,  все  же  будете
заперты в стенах: надобно постараться всеми мерами  запалить  Замоскворечье,
около которого нет стен, -  там  легко  вам  будет  выйти,  легко  и  помощь
получить". Следуя этому совету, поляки пошли на  Замоскворечье  и  встретили
сильное сопротивление: там были стрелецкие  слободы,  было  кому  оборонять;
однако, хотя с большим трудом, с большою потерею в  людях,  полякам  удалось
наконец поджечь Замоскворечье. По другую сторону они  возобновили  нападение
на Пожарского, который целый день отбивался из своего острожка, наконец  пал
от ран и был отвезен в Троицкий монастырь. Народ вышел  в  поле  в  жестокий
мороз: в Москве негде было больше  жить.  В  Великий  четверг  некоторые  из
москвичей пришли к Гонсевскому бить челом о  милости;  тот  велел  им  снова
целовать  крест  Владиславу  и  отдал  приказ  своим  прекратить   убийство;
покорившимся москвичам  велено  было  иметь  особый  знак  -  подпоясываться
полотенцами.
   Великий четверг прошел спокойно для поляков, но в пятницу  пришла  весть,
что  Просовецкий  приближается  к  Москве  с  тридцатью   тысячами   войска.
Гонсевский выслал против него Зборовского и Струся; Просовецкий,  потеряв  в
стычке с ними человек с двести своих  козаков,  засел  в  гуляй-городах,  на
которые поляки не  посмели  напасть  и  ушли  в  Москву.  Просовецкий  также
отступил на несколько  миль,  где  дождался  Ляпунова,  Заруцкого  и  других
воевод; в понедельник  на  Святой  неделе  все  ополчение,  в  числе  100000
человек, подошло к Москве и расположилось близ Симонова монастыря,  обставив
себя гуляй-городами. Через несколько дней Гонсевский вывел все свое войско к
русскому обозу, но русские не вышли с ним биться; он  послал  немцев  выбить
русских стрельцов из деревушки, находившейся  подле  обоза,  но  немцы  были
отражены с уроном. Отбив немцев, стрельцы начали  наступать  и  на  поляков,
конница которых должна была спешиться и стреляться с ними.  Конница  русская
во все это время не выходила из обоза; но когда поляки  начали  отступать  к
Москве, русские вышли за ними из обоза; поляки остановились, чтобы  дать  им
отпор, русские - опять в обоз; поляки опять начали  отступление,  русские  -
опять за ними. Полякам пришлось очень трудно, едва успели они войти в Москву
и больше уже из нее никогда не выходили.
   1 апреля ополчение подошло к стенам Белого города: Ляпунов стал у Яузских
ворот, князь Трубецкой с  Заруцким  -  против  Воронцовского  поля,  воеводы
костромские и ярославские - у Покровских ворот,  Измайлов  -  у  Сретенских,
князь Мосальский - у Тверских. 6 апреля, ранним утром, поляки услыхали шум,"
взглянули - а уже русские заняли большую часть стен Белого города; у поляков
осталось здесь только пять ворот  или  башен.  Начались  ежедневные  сшибки;
Ляпунов храбростию, распорядительностию выдавался изо  в