Москве  все  лето  ждали  хана,  делали
приготовления к его приему: царь распоряжал полки, намереваясь сам выступить
в поле при первой вести; но хан  не  приходил,  приходили  только  раза  два
небольшие отряды крымцев воевать  украйны.  Крымцам  доставалось  больше:  с
одной стороны козаки малороссийские (черкасы) и донские громили их улусы,  с
другой - ходили на них ногаи  и  астраханцы;  в  самом  Крыму  свирепствовал
голод. Хан прислал с мирными предложениями, с жалобами на нападение со  всех
сторон; царь отвечал ему, чтоб он оставил безлепицы; когда будут добрые дела
между ними, тогда никто не будет нападать  на  Крым;  царь  отдавал  на  его
рассуждение, что лучше - вражда или мир с Москвою?  И  грозил,  что  русские
люди узнали дорогу в Крым и полем, и морем.
     Изведанная при наступательном движении на Крым  слабость  его  жителей,
храбрых только при грабеже беззащитных сельчан и между тем постоянно опасных
государству своими внезапными нападениями, заставляющими  постоянно  держать
наготове полки, что при тогдашнем состоянии военного устройства  московского
было крайне затруднительно, побуждала приближенных к Иоанну людей советовать
ему покончить и с  Крымом  точно  так  же,  как  он  покончил  с  Казанью  и
Астраханью. Иоанн не принял их советов, и, конечно, история  должна  в  этом
случае вполне оправдать его.  Походы  под  Казань  были  легки,  потому  что
населенные области ее  соприкасались  с  населенными  областями  Московского
государства;  даже  большие  пустынные  или  редко  населенные  пространства
представляли в лесах и реках своих обильную пищу для многочисленного войска;
кроме того, реки Москва, Ока и Волга представляли  другой  удобнейший  путь;
Волга же привязывала и Астрахань к Московскому государству  после  покорения
Казани.  Но  Крым  от  московских  украйн  отделен  был   обширною   степью,
начинавшеюся под Тулою и Пронском. Легко было ничтожным  отрядам  Ржевского,
Вишневецкого, Адашева староваряжским или новокозацким обычаем спускаться  на
легких лодках вниз по  Днепру,  но  не  могло  идти  таким  путем  громадное
ополчение, нужное для завоевания Крыма: бедственные походы Голицына в  конце
XVII века, когда уже  Малороссия  была  соединена  с  Москвою,  и  не  менее
бедственные  относительно  потери  людей,  хотя  и   блистательные,   походы
фельдмаршала Миниха в XVIII веке доказывают очевидным образом  невозможность
больших походов в Крым для Москвы XVI века и вполне оправдывают  Иоанна.  Но
если бы даже завоевание Крыма и  было  возможно  в  половине  XVI  века,  то
возможно ли было его сохранение? Сколько нужно было усилий,  чтоб  подчинить
окончательно племена, обитавшие подле  Казани,  какую  истребительную  войну
нужно было вести для этого? Новые восстания, после того уже как все казалось
успокоенным, привели в отчаяние некоторых вельмож, так  что  они  советовали
бросить навсегда эту  несчастную  страну;  мы  поймем  это  отчаяние,  когда
вспомним, что постоянного войска не было  или  если  было,  то  в  зародыше.
Казанские народцы были предоставлены самим себе в восстаниях против  Москвы:
ногаи не могли доставить им сильной помощи, крымцы - еще менее. Но крымского
хана в  походах  его  на  московские  украйны  провожали  янычары  турецкие;
турецкое  войско  должно  было  защищать  его  в  Крыму  как  магометанского
владельца   и   как   подручника   султанова;   следовательно,   деятельная,
наступательная война с Крымом влекла необходимо к войне с  Турциею,  которая
была тогда на самой  высокой  степени  могущества,  пред  которою  трепетала
Европа; могло  ли  Московское  государство  при  тогдашних  средствах  своих
бороться с нею, вырвать из рук ее Крым и защитить потом от нее это застепное
завоевание? Иоанн видел невозможность этого: Адашев, взявши в плен несколько
турок во время своего нападения на Крым,  отослал  их  к  очаковским  пашам,
велев сказать им, что царь воюет  с  врагом  своим  Девлет-Гиреем,  а  не  с
султаном, с которым хочет быть в вечной дружбе.
     Московское государство могло с успехом вступить в окончательную  борьбу
с магометанским Востоком, с Турциею не прежде,  как  по  прошествии  двухсот
лет, когда уже оно явилось Российскою империею и обладало  всеми  средствами
европейского  государства.  Теперь,  следовательно,  в  XVI  веке,  внимание
правительства его должно было обращаться  главным  образом  на  приобретение
этих средств, должно было для этого обращаться к Западу, где могло найти их;
и вот Иоанн, как скоро  успокоил  свои  восточные  границы  взятием  Казани,
обращает внимание на Запад. Здесь сначала  занимала  его  война  с  Швециею,
начавшаяся в 1554 году вследствие  пограничных  ссор;  ссоры  эти  могли  бы
уладиться  и  мирными  средствами,  но  шведского  короля  раздражал  обычай
московского двора, который не  хотел  непосредственно  сноситься  с  ним,  а
предоставлял эти сношения новгородским наместникам, что  король  считал  для
себя унижением. Шведы безуспешно  осаждали  Орешек,  русские  -  Выборг,  но
окрестности последнего были страшно опустошены: русские  продавали  пленного
мужчину за  гривну,  девку  -  за  пять  алтын;  Густав  Ваза  начал  войну,
обнадеженный в помощи польской и ливонской, но помощь эта  не  приходила,  и
престарелый король принужден был искать мира в Москве и заключить  его,  как
угодно было царю. Королевская грамота к Иоанну начиналась так: "Мы,  Густав,
божиею милостию свейский,  готский  и  вендский  король,  челом  бью  твоему
велеможнейшеству князю, государю Ивану Васильевичу, о твоей милости. Великий
князь и царь всея  Русския  земли!"  Иоанн  отвечал:  "Мы  для  королевского
челобитья  разлитие  крови  христианской  велим  унять.  Если  король   свои
гордостные мысли оставит и за свое крестопреступление и за все свои неправды
станет нам бить челом покорно своими большими послами, то мы  челобитье  его
примем и велим наместникам своим новгородским подкрепить с ним перемирье  по
старым  грамотам,  также  и  рубежи  велим  очистить  по  старым  перемирным
грамотам; мы не захотим нигде взять его земли через  старые  рубежи,  потому
что по своей государской справедливости мы довольны своими землями,  которые
нам бог дал из старины. Если же у короля и теперь та же гордость  на  мысли,
что ему с нашими наместниками новгородскими не ссылаться, то он бы к  нам  и
послов не отправлял, потому что старые обычаи порушиться не могут. Если  сам
король не знает, то купцов  своих  пусть  спросит:  новгородские  пригородки
Псков,  Устюг,  чай,  знают,  скольким  каждый  из  них   больше   Стекольны
(Стокгольма)?".  Большие  послы  приехали   и   опять   начали   просить   о
непосредственных   сношениях   между   государями;   говорили:   "Наместники
новгородские - люди великие,  но  холоп  государю  не  брат".  Им  отвечали:
"Наместники новгородские  -  люди  великие:  князь  Федор  Даирович  -  внук
казанского царя Ибрагима; князь Михайло  Кисло  и  князь  Борис  Горбатый  -
суздальские князья от корня государей русских; князь Булгаков  -  литовскому
королю брат в четвертом колене; теперь князь Михайла Васильевич  Глинский  -
деда его, князя Михаила Львовича, в немецких землях знали многие; Плещеев  -
известный государский боярин родов  за  тридцать  и  больше.  А  про  вашего
государя в рассуд вам скажем, а не в укор, какого он рода  и  как  животиною
торговал и в Шведскую землю пришел:  это  делалось  недавно,  всем  ведомо".
Послы отвечали боярам: "Пожалуйста, не кручиньтесь: мы эти слова припомянули
на разговор, а не в спор; от государя нашего нам приказано делать по желанию
вашего государя". Определено  было,  что  шведы  своих  пленных  выкупят,  а
русских  возвратят  безденежно;  король  будет  сноситься  с   новгородскими
наместниками; границы останутся по старине. Послы били челом, чтоб  государь
не  велел   вставлять   в   грамоту,   что   мир   нарушен   был   Королевым
клятвопреступлением; Иоанн согласился. Послы благодарили  за  такое  великое
государское жалованье и сказали: "У нас такого государского жалованья  и  на
мысли не  было".  Однако  в  грамоте  остались  подобные  выражения:  "И  за
нарушение перемирья благоверный царь и великий князь положил  было  гнев  на
Густава-короля и на всю землю Шведскую". В утвержденной грамоте постановлено
было о взаимной свободной торговле между обоими государствами и о  свободном
проезде через них  в  другие  земли:  "Шведским  купцам  в  отчину  великого
государя, в Великий Новгород, в Москву, в Казань и Астрахань ездить  вольно,
ям и послам шведским ездить во всякие государства  в  Индию  и  Китай".  Это
условие царь велел внести потому, что "гости и купцы отчин великого государя
из многих городов говорят, чтоб им  в  торговых  делах  была  воля,  которые
захотят торговать в Шведской земле, и те б торговали  в  Шведской  земле,  а
которые захотят идти  из  Шведской  земли  в  Любок  и  в  Антроп  (Любек  и
Антверпен), в Испанскую  землю,  Англию,  Францию  -  тем  была  бы  воля  и
береженье, и корабли были бы им готовы".
     Так  высказывалось  стремление  начать  деятельные  торговые  связи   с
Западного Европою; но эти связи должны были зависеть от  произвола  соседних
приморских государств, обыкновенно враждебных: своих гаваней  на  Балтийском
море не было. Эта замкнутость была тем более нестерпима,  что  чувствовалась
сильная потребность  в  усвоении  плодов  европейской  гражданственности,  а
людей, могущих  принесть  в  Москву  эти  плоды,  ученых  и  художников,  не
пропускали  враждебные  соседи,  справедливо   опасавшиеся,   что   страшное
материальными  силами  государство   Московское   будет   непобедимо,   если
приобретет еще науку, могущество духовное. Более  других  могущества  Москвы
должно было  бояться  самое  слабое  из  соседних  государств  -  Ливонское:
действительно, при сильной потребности иметь  непосредственное  сообщение  с
Западною Европою, иметь гавани на Балтийском  море  взоры  московского  царя
необходимо обращались на Ливонию, добычу легкую по ее внутреннему  бессилию,
увеличенному еще переменою исповедания католического  на  протестантское,  и
вместе добычу, на которую  имелись  старые  права.  Мы  видели,  что  еще  в
правление отца  Иоаннова  польское  правительство  стращало  ливонцев  этими
правами. Понятно, что ливонцы более других хлопотали о том, чтоб  знания  не
проникали в Москву; но этими поступками они, разумеется, усиливали только  в
московском правительстве желание приобрести балтийские  берега  и  ускоряли,
следовательно, падение своего государства. В 1539 году,  когда  бежавший  из
Москвы Петр Фрязин был представлен дерптскому  епископу,  тот  спросил  его:
знает ли он в Москве немца Александра? Петр отвечал: "Знаю, я жил с  ним  на
одной улице; этот Александр сказывал  в  Москве  боярам,  что  у  него  есть
товарищ в Дерпте, который умеет пушки лить и стрелять из них и думает  ехать
в Москву, служить великому князю". Услыхав это, епископ  допытался  об  этом
немце и сослал  его  неведомо  куда.  В  1547  году  семнадцатилетний  Иоанн
отправил в Германию саксонца Шлитте с поручением набрать там как можно более
ученых и ремесленников. Шлитте выпросил на это позволение у императора Карла
V, набрал 123 человека и привез уже их в Любек, как ливонское  правительство
представило императору опасность, какая может произойти от этого для Ливонии
и других соседних стран, и достигло того, что Карл дал  магистру  полномочие
не пропускать в Москву ни  одного  ученого  и  художника.  Вследствие  этого
Шлитте был задержан в Любеке  и  посажен  в  тюрьму,  а  набранные  им  люди
рассеялись; один из них, мейстер Ганс, попытался было пробраться  в  Москву,
был схвачен, посажен в тюрьму, освободился и отправился опять в  Москву,  но
был опять схвачен в двух милях от русской границы и казнен смертию.
     Мы видели, что в первой дошедшей до нас договорной  грамоте  русских  с
епископом дерптским уже говорится  о  дани,  которую  последний  должен  был
платить великому  князю,  и  говорится  как  о  старине.  В  Плеттенберговом
договоре,  заключенном  в  1503  году,  условие  о  дани   с   Дерпта   было
подтверждено, но не было исполняемо 50  лет:  Василию  Иоанновичу,  занятому
делами литовскими, особенно казанскими и крымскими, находившемуся в союзе  с
великим магистром, нельзя было думать о разрыве с Ливониею  из-за  дерптской
дани; нельзя было думать об этом и в малолетство Иоанново; но обстоятельства
были не те, когда в 1554 году явились в Москву ливонские послы с просьбою  о
продолжении перемирия. Высланный к ним окольничий  Алексей  Адашев  объявил,
что немцы уже давно не платят дани  с  Юрьевской  волости,  купцов  обижают,
церкви и концы русские за себя завели; за это неисправление государь положил
свой гнев на магистра, епископа и на всю землю Ливонскую и наместникам своим
перемирия не велел давать. Послы  отвечали,  что  не  знают,  о  какой  дани
говорит окольничий: в старых грамотах своих  они  нигде  не  находили,  чтоб
платилась с их  земель  дань  великому  князю.  Адашев  сказал  им  на  это:
"Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли  в  Ливонию
из-за моря, вторгнулись в отчину великих князей русских, за что много  крови
проливалось; не желая видеть разлития крови христианской, предки  государевы
позволили немцам жить в занятой ими стране с условием, чтоб они платили дань
великим князьям; но они обещание свое нарушили, дани не платили, так  теперь
должны  заплатить  все  недоимки".  Послы  согласились  написать  перемирную
грамоту, по которой дерптский епископ обязывался  платить  с  своей  области
дань в  Москву  по  гривне  немецкой  с  каждого  человека,  исключая  людей
церковных, и в три года заплатить недоимки за 50 лет; церкви русские и концы
очистить и русским людям во всем учинить управу безволокитно; русским гостям
и купцам с литовскими и иностранными купцами  дозволить  свободную  торговлю
всяким товаром,  кроме  панцирей,  пропускать  в  Москву  всех  иностранцев,
которые придут из-за моря служить  царю,  не  помогать  польскому  королю  и
великому князю литовскому против Москвы. Но послы выговорили,  что  так  как
они согласились на дань без ведома магистра и епископа, то  последние  имеют
право и не согласиться  на  эти  условия.  Касательно  церквей  русских  сам
ливонский летописец свидетельствует, что  они  были  разграблены  в  Дерпте,
Ревеле, Риге и во многих других местах протестантскими фанатиками; летописец
ливонский  приводит  по  этому  случаю  и  письмо  московского  государя   к
правительству Ордена: "Необузданные ливонцы, противящиеся богу  и  законному
правительству! Вы переменили веру, свергнули иго императора и папы римского;
если они могут сносить  от  вас  презрение  и  спокойно  видеть  храмы  свои
разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и моему
богу. Бог посылает во мне  вам  мстителя,  долженствующего  привести  вас  в
послушание". Летописец прибавляет, что царь вместе  с  этим  письмом  послал
правителям  Ливонии  бич  как  символ  исправления.   Известие   любопытное,
показывающее нам  взгляд  тех  ливонцев,  которые  жалели  о  ниспровержении
прежнего порядка вещей и  в  войне  московской,  в  падении  Ливонии  видели
следствия нового порядка.
     Для окончательного скрепления договора отправился в Дерпт царский посол
келарь  Терпигорев,  который  потребовал   от   епископа,   чтоб   тот   без
отлагательства исполнил обычную форму: при скреплении  договоров  отрезал  у
грамоты посольские печати и вместо них привесил печати  свою  и  магистрову.
Епископ собрал совет: что отвечать послу? Дело было трудное, а Терпигорев не
хотел дожидаться. Старый советник, Яков Краббе, говорил:  "Если  мы  скрепим
грамоту, то ведь это будет значить, что мы  с  женами  и  детьми  вступим  в
подданство к  великому  князю.  Мы  должны  или  платить  дань,  или  видеть
опустошение земли своей; что великий князь собрал против нас все свои  силы,
это я знаю наверное". Все сидели в глубоком унынии.  Тут  встал  епископский
канцлер Голтшюр и сказал: "Дело трудное, и мы должны хлопотать о том, как бы
по крайней мере протянуть время. Позовем царского посла и скажем ему, что мы
с своей стороны согласны скрепить договор и скрепляем, но он не будет  иметь
силы без согласия римского императора, верховного господина страны".  Мнение
Голтшюра было принято, и гонец поскакал к императору с  просьбою,  чтоб  тот
отправил посольство  в  Москву  ходатайствовать  у  царя  о  сложении  дани.
Терпигорев был позван в совет: в присутствии  двух  нотариусов  договор  был
скреплен новыми печатями, старые посольские отрезали, после  чего  нотариусы
начали писать протест от имени императора. Терпигорев спросил у Краббе: "Что
это они такое еще пишут?" Когда Краббе объяснил, в чем дело, то посол  резко
отвечал: "Какое дело моему государю до цесаря? Дайте мне только  грамоту,  а
не принесете государю дани, так он ее возьмет". Пришедши домой,  он  угостил
провожавших его гофюнкеров водкой, вынул из пазухи договор,  приказал  слуге
завернуть его в шелковый платок и сказал: "Смотри береги мне  и  откармливай
этого теленка, чтоб он вырос и разжирел".
     Епископ обязался в три года выплатить все недоимки; три года прошло,  и
в феврале 1557 явились в Москву ливонские послы без денег с  просьбою,  чтоб
дань была сложена. Адашев отвечал  им,  что  так  как  магистр,  архиепископ
рижский и епископ дерптский нарушили договор, то государь будет  сам  искать
на магистре и на всей Ливонской земле. Иоанн не допустил к  себе  послов,  и
они без дела уехали в марте месяце, а в апреле царь отправил князя Шестунова
строить город и гавань (корабельное пристанище) при устье реки  Нарвы,  ниже
Ивангорода; велел также положить заповедь в Новгороде, Пскове и  Ивангороде,
чтоб никто к немцам с товарами не ездил; если же  приедут  немцы  в  царскую
отчину, то с ними торговать безо всякой зацепки. В ноябре выступило в  поход
к ливонским границам сорокатысячное войско под начальством царя Шиг-Алея,  и
воевод  -  князя  Михаила  Васильевича  Глинского,  царицына  брата   Данила
Романовича и других; подле русских  полков  шли  татары,  черемисы,  мордва,
черкесы пятигорские. Немцы прислали за опасною грамотою, и в декабре явились
их послы, били челом, чтоб государь оставил  поголовную  дань  по  гривне  с
человека, а взял бы единовременно за прошлые недоимки и за настоящие военные
издержки 45000 ефимков (18000 рублей по московскому счету),да ежегодно Юрьев
будет платить по 1000 золотых венгерских. Когда переговоры  кончились,  царь
потребовал денег, но у послов денег не было; тогда раздраженный Иоанн,  видя
только желание немцев обмануть его и протянуть  время,  велел  послам  ехать
назад, а войску своему двинуться в Ливонию. Немецкие летописцы говорят,  что
послы отправились в Москву без денег, понадеявшись  на  обещания  московских
купцов, торговавших с Ливониею, что если мир будет заключен,  то  они  дадут
послам денег взаймы под вексель; но царь под смертною казнию запретил купцам
давать послам денег взаймы. Послы просили, чтоб оставили их самих  в  Москве
заложниками, пока придут деньги из Ливонии, но царь и на это не  согласился.
Один из немецких же летописцев  рассказывает,  что  перед  отъездом  позвали
послов к царскому столу и подали им пустые блюда.
     В генваре 1558 года вступило русское  войско  из  Пскова  в  Ливонию  и
страшно опустошило ее на пространстве  200  верст,  везде  побивая  немецкие
отряды, выходившие к нему навстречу. Погостивши месяц,  с  огромною  добычею
возвратились ратные люди  назад.  Курбский,  находившийся  в  числе  воевод,
говорит: "Земля была богатая, а жители в ней гордые: отступили они  от  веры
христианской, от обычаев и дел добрых праотеческих, ринулись все на  широкий
и пространный путь, на пьянство, невоздержание, на долгое спанье,  лень,  на
неправды и кровопролитие  междоусобное".  По  словам