не
столько определенное слово приказал, тогда как  в  житии  Феодора  употребил
слово вручил, а в соборном определении сказано,  что  вручил  царство  прямо
Борису!
   Современники не оставили нам известий, что заметили разноречие  в  словах
царя, патриарха  и  соборного  определения;  их  поразило  другое  во  время
царского венчания Борисова; новый царь, принимая благословение от патриарха,
громко сказал ему: "Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в
моем царстве бедного человека!" - и, тряся ворот рубашки  своей,  продолжал:
"И эту последнюю рубашку разделю со всеми!"
   Первые шаги Бориса, сделанные  при  новом  положении,  первые  слова,  им
сказанные, уже достаточно обнаруживали характер человека, севшего на престол
государей московских. Этот престол  для  знаменитого  конюшего  боярина  был
самою лучшею меркой нравственного величия, и тотчас же обнаружилось, что  он
не  дорос  до  этой  мерки.  Что  Годунов  искал  престола,  употреблял  все
зависевшие от него средства для достижения своей  цели  -  это  понятно:  он
искал престола не по одному только властолюбию, он искал его и по  инстинкту
самосохранения. Но если бы Годунов по своему нравственному характеру  был  в
уровень тому положению, которого добивался, то  он  не  обнаружил  бы  такой
мелочной  подозрительности,  какую  видим  в  присяжной  записи  и  в   этом
стремлении  связать  своих  недоброжелателей  нравственными  принудительными
мерами; с одной стороны, видим в актах,  относящихся  к  избранию  Годунова,
страшное злоупотребление в известиях о всеобщей преданности, всеобщих воплях
и слезах при челобитье, всеобщем восторге при согласии принять царство и тут
же  встречаем,  в  совершенном  противоречии,  сильную  подозрительность  со
стороны человека, которому оказывается столько усердия. Одно  из  двух:  или
эта подозрительность, оскорбительная для усердствующих,  обличала  человека,
недостойного такого усердия, или если подозрительность была основательна, то
беспрерывно  повторяемые  известия  о  всеобщем  усердии  заключали  в  себе
вопиющую ложь, средство страшное  и  недостойное.  Мелкая  подозрительность,
неуверенность в самом  себе  высказалась  и  в  этом  страхе  пред  низостью
происхождения, страхе, недостойном человека, избранного всею землей, которая
самым этим избранием подняла его выше всех. Мелкодушие Годунова, непонимание
своего  положения  высказалось  и  в  этом  явном   стремлении   задаривать,
заискивать себе расположение народное расточением  милостей,  небывалых  при
прежних государях, например, в этих  пиршествах  и  подарках  ратным  людям,
которые не видали неприятеля; Годунов  не  понимал,  что  только  тот  может
приобресть прочное народное расположение, кто не ищет  его  или  по  крайней
мере не показывает ни малейшего вида, что ищет, не понимал,  что  расточение
милостей только уменьшает их цену, что  милость,  дарованная  государем,  по
наследству престол получившим, имеет  только  значение  милости,  тогда  как
милость от царя избранного является  в  виде  платы  за  избрание.  Наконец,
недостаток нравственного величия, уменья владеть собою,  не  забываться  при
достижении желанной цели, всего  разительнее  оказался  в  словах  Годунова,
произнесенных при царском венчании: "Бог свидетель,  что  не  будет  в  моем
царстве бедного человека!" Как можно было  обрадоваться  до  такой  степени,
забыться от радости  до  такой  степени,  чтобы  торжественно  связать  себя
подобным обещанием!
   Годунов  принадлежал  к  новому,  второму  поколению   бояр   московских.
Представителями  старого  поколения  были  Патрикеевы  и  старые  Шуйские  с
товарищами, помнившие хорошо  свое  происхождение,  прежнее  положение  свое
относительно великих князей и старавшиеся поддержать его. Это поколение было
сломлено усилиями Иоанна III, сына его Василия и внука  Иоанна  IV.  Годунов
воспитался, достиг боярства во вторую половину царствования Грозного,  в  то
время, когда боярин не мог безнаказанно обнаружить самостоятельность  своего
характера, когда он должен был сохранить свою  жизнь,  свое  приближенное  к
царю положение только  при  ясном  сознании  своей  слабости,  своей  полной
зависимости, беспомощности, только заботливо наблюдая  за  каждым  движением
наверху и около себя, с  напряженным  вниманием  озираясь  на  все  стороны.
Понятно, какое влияние  должно  было  иметь  такое  положение  на  человека,
особенно   если   природа   этого   человека   не   представляла    сильного
противодействия подобному влиянию, понятно,  как  подозрительность  Грозного
должна была заражать окружавших его, особенно тех, которые по слабости своей
природы были восприимчивы к этой болезни. В числе таких, как  видно,  был  и
Годунов, человек очень  умный  бесспорно,  быть  может,  более  всех  других
вельмож способный  к  правительственному  делу,  быть  может,  яснее  других
понимавший  потребности  государства,   главную   из   них   -   потребность
просвещения, сближения с народами Западной Европы; человек  благонамеренный,
готовый сделать все возможное добро там,  где  дело  не  шло  о  его  личных
выгодах,  но   человек,   не   имевший   столько   нравственной   твердости,
нравственного величия, чтоб освободиться из-под  влияния  школы,  в  которой
воспитался, чтоб, приближаясь к престолу, и на  престоле,  сбросить  с  себя
боярство времен  Грозного  и  явиться  с  царственным  величием,  тем  более
необходимым, что он был царь избранный, начинавший новую династию.  Годунов,
который, будучи боярином, казался достойным царствовать, явился на  престоле
боярином,  и  боярином  времен   Грозного,   неуверенным   в   самом   себе,
подозрительным,  пугливым,  неспособным  к   действиям   прямым,   открытым,
привыкшим к мелкой игре в  крамолы  и  доносы,  не  умевшим  владеть  собою,
ненаходчивым в случаях важных, решительных.
   Царское венчание, по обычаю, ознаменовано было милостями,  пожалованиями:
звание конюшего  получил  Дмитрий  Иванович  Годунов,  дворецкого  -  Степан
Васильевич (на место Григория Васильевича,  незадолго  пред  тем  умершего);
некоторым лицам пожаловано было боярство, другим -  окольничество;  служилым
людям выдано двойное жалованье, купцам дано право беспошлинной  торговли  на
два года, земледельцы освобождены от податей  на  год;  есть  известие,  что
определено было, сколько крестьяне должны были работать на господ и  платить
им; вдовам и сиротам,  русским  и  чужеземным,  розданы  деньги  и  съестные
припасы;  заключенные  в  темницах  освобождены  и   получили   вспоможение.
Новгородцы получили особые льготы: были у них  два  кабака,  от  которых  им
нужда, теснота, убытки и оскуденье учинились; поэтому царь, царица и царские
дети пожаловали гостей и всех посадских людей,  царские  денежные  доходы  с
кабаков отставили и кабакам на посаде быть не велели. Кроме того, пожаловали
гостей и всех посадских  людей:  с  их  дворов,  лавок,  прилавков,  скамей,
анбаров лавочные денежные оброки сложили  и  мелкие  промыслы,  для  младших
посадских людей, никому на откуп давать и оброка с них брать не велели, свою
отчину великое государство Великий Новгород  во  всем  отарханили.  Инородцы
освобождены были также на целый год  от  ясака,  "чтоб  они  детей  своих  и
братью, дядей, племянников  и  друзей  отовсюду  призывали  и  сказывали  им
царское жалованье, что мы их пожаловали, ясаку с  них  брать  не  велели,  а
велели им жить безоброчно и в  городах  бы  юрты  и  в  уездах  волости  они
полнили".
   Облегчена была участь некоторых опальных Феодорова царствования: так, был
выпущен из тюрьмы Иван Григорьевич Нагой, который рассказывает о своей  беде
и о своем избавлении в следующей любопытной грамоте:  "Я,  Иван  Григорьевич
Нагой, пожаловал,  дал  человеку  своему  Богдану  Сидорову  старинную  свою
вотчину за его к себе прямую службу и за терпение, что он со мною живот свой
мучил на государевой службе в Сибири,  да  его  же,  Богдана,  за  мой  грех
государь царь Феодор Иванович велел у меня взять  из  Сибири  и  привезти  в
Москву скованного, мучил он живот свой, сидя у приставов в  цепи  и  железах
год. Когда государь надо мной смиловался  и  велел  его  отпустить,  то  он,
Богдан, бил челом  обо  мне  государю  царю  Феодору  Ивановичу,  и  по  его
челобитью государь надо мной смилосердовался, велел из  Сибири  отпустить  в
Казань. Но в Казани грех мой надо мною взыскался:  пришла  на  меня  царская
опала, прислал государь князя Якова Борятинского в Казань и велел  ему  меня
ограбить донага, отвезти на Вологду и посадить  в  тюрьму.  Тогда  Богдан  в
другой раз поехал в Москву, был там схвачен  и  сидел  полгода  у  пристава.
Государь царь Борис Федорович пожаловал, от пристава велел его освободить, и
он, Богдан, обо мне бил челом, о моей жене и  о  детках.  По  его  челобитью
государь меня пожаловал, из тюрьмы  велел  выпустить  и  велел  мне  жить  в
тверской моей вотчине. И мне его, Богдана, за такую великую себе работу и за
терпение пожаловать нечем: что было моих животов, то все взято на  государя.
Так жалую ему старую свою вотчинку: владеть ему этим моим жалованьем и, если
захочет, может его продать, заложить или по душе отдать. А после моей смерти
ему, Богдану, за то мое жалованье жену мою и детей не покинуть и их устроить
по моей духовной грамоте, чем я их благословлю; и  детей  моих,  Никифора  и
Гаврилу, ему, Богдану, грамоте научить и беречь и покоить всем, пока бог  их
на ноги поднимет".
   Царствование Бориса относительно западных, самых опасных соседей,  Польши
и Швеции, началось при самых благоприятных обстоятельствах: эти державы, так
недавно грозившие Москве страшным союзом своим  под  одним  королем,  теперь
находились в открытой и ожесточенной вражде вследствие этого  самого  союза;
Сигизмунд польский воевал с дядею своим, Карлом шведским,  в  котором  видел
похитителя своего отчинного престола. Годунов дал знать Сигизмунду  о  своем
воцарении через думного дворянина Татищева;  в  Польше  решили  отправить  в
Москву для переговоров уже бывалого там и славного своею ловкостию  в  делах
канцлера  литовского  Льва  Сапегу,  к  которому  приданы   были   Станислав
Варшицкий, каштелян  варшавский,  и  Илья  Пелгржымовский,  писарь  Великого
княжества Литовского. 16 октября 1600 года въехал Сапега в Москву с  обычным
торжеством, и на другой же день начались неприятности,  жалобы;  посольство,
по обычаю, держали в строгом заключении, но что всего  неприятнее  было  для
Сапеги, представление  царю  откладывали  день  за  день,  объявляя,  что  у
государя болит большой палец на ноге. 16 ноября подле посольского  дома  был
пожар, сгорело несколько домов; Сапега жаловался приставу, что их  держат  в
тесноте" во всех углах накладена солома, боже сохрани пожар: не только вещей
не спасешь, но и сам не выбежишь.  "Если  нас  еще  будут  держать  в  такой
тесноте,  -  прибавил  Сапега,  -  то  нам  надобно  иначе  распорядиться  и
промыслить о себе". Последнее слово не понравилось приставу,  и  он  сказал,
что это слово высокое и к доброму делу непристойно. 26 ноября наконец послов
представили государю:  подле  Бориса  сидел  сын  его,  царевич  Федор,  имя
которого было неразлучно с именем  отца:  так,  например,  послам  говорили:
"Великий государь, царь и великий князь Борис Федорович всея Руси самодержец
и  сын  его  царевич  Федор  Борисович  жалуют  вас  своим  обедом".  И  тут
высказалось недоверие  Бориса  к  присяге  русских  людей,  которые  клялись
служить ему и детям его и мимо их никого  не  хотеть  на  царство.  Подобное
допущение сына в соправительство для упрочения за ним великокняжеского стола
было очень благоразумно со стороны Василия  Темного,  испытавшего  следствия
борьбы с притязаниями родичей, но такая же мера со стороны Бориса  не  имела
никакого смысла.
   И после представления медлили начатием переговоров,  выставляя  причинами
то нездоровье царя, то, что день праздничный. 3  декабря  послы  явились  во
дворец и на царском месте нашли не Бориса, но сына его, окруженного  боярами
и людьми думными. Федор объявил послам, что отец его приказал  своим  боярам
вести с ними переговоры. "Мы этому рады, - отвечал Сапега, - мы для этого  и
приехали, а не для того, чтоб лежать и ничего не делать".  Первое  заседание
прошло в спорах о титуле царя и самодержца,  которого  бояре  требовали  для
Бориса и в  случае  упорства  со  стороны  поляков  грозили  войною;  Сапега
отвечал: "Войну вы начать можете; но конец войны в руках божиих". На  другой
день,  во  втором  заседании,  Сапега  представил  условия   вечного   мира,
состоявшие из следующих статей: 1) Обоим великим государям быть между  собою
в любви и вечной приязни, также  панам  радным  и  всем  станам  духовным  и
светским Короны Польской и Великого княжества Литовского с боярами думными и
со всеми чинами великого государства Владимирского и Московского и иных быть
в вечной, нераздельной любви братской, как людям  одной  веры  христианской,
одного языка и народа славянского. 2) Обоим великим  государям  иметь  одних
врагов и друзей. 3) Никаких соглашений, перемирий и союзов великие  государи
ко вреду друг друга заключать не будут; во все соглашения, перемирия и союзы
будут входить не иначе, как наперед посоветовавшись  друг  с  другом.  4)  В
случае нападения на одного из  государей  другой  обязан  защищать  его.  5)
Земли, добытые у врага общими силами, отходят к  тому  государству,  которое
имело на них давние права. 6) Землями, никогда прежде не принадлежавшими  ни
одному из союзных государств, владеть или сообща, или разделив  пополам.  7)
Подданным обоих государств вольно приезжать, вступать в  службу  придворную,
военную и земскую: полякам и литовцам - в  Москве,  русским  -  в  Польше  и
Литве. 8) Вольно им вступать друг с другом в браки. 9) Поляки  и  литовцы  в
Московском государстве, русские в Польше и Литве могут выслуживать  вотчины,
поместья, покупать земли, брать в приданое. 10)  Жителям  польских  владений
вольно присылать детей своих учиться и в службу в Московское  государство  и
жителям последнего - во владения польские. 11) Тем русским, которые  приедут
в Польшу и Литву для науки или для службы, вольно держать  веру  русскую;  а
которые из них поселятся там, приобретут земли, таким вольно на своих землях
строить церкви  русские.  Тем  же  правом  пользуются  поляки  и  литовцы  в
Московском государстве, держат веру римскую и ставят римские церкви на своих
землях. 12) Государь и великий князь Борис Федорович позволит в Москве и  по
другим местам строить римские церкви для тех поляков, которые у него будут в
службе, для купцов и послов польских и других католических  государств.  13)
Купцам  путь  чистый  по  землям  обоих  государств  и  чрез  них  в  другие
государства;  мыто  остается  старое.  14)  Беглецов,  воров,   разбойников,
зажигателей и всяких  преступников  выдавать  с  обеих  сторон.  15)  Заодно
оборонять Украину от татар. 16) Оба государства должны иметь общий  флот  на
море Литовском и на море Великом. 17) Монета должна быть одинаковая в  обоих
государствах. 18) Для крепчайшего соединения этих славных государств  и  для
объявления его пред целым светом должны быть сделаны  двойные  короны:  одна
послом московским возлагается при коронации на короля  польского,  а  другая
послом польским возлагается на государя московского.  19)  Король  в  Польше
избирается по совету с государем московским. 20) Если бы король Сигизмунд не
оставил сына, то Польша и  Литва  имеют  право  выбрать  в  короли  государя
московского, который, утвердив права и вольности их, должен жить  поочередно
два года в Польше и Литве и год в Москве. 21) По смерти государя московского
сын его при вступлении на престол подтверждает присягою этот союз. 22)  Если
бы у государя московского не осталось сына, то король Сигизмунд должен  быть
государем  московским.  23)  Княжество  Смоленское  и  Северское   с   тремя
крепостями, принадлежавшими к Полоцку, должны быть возвращены Польше.
   Итак, вместо условий вечного мира  посол  Сигизмундов  предложил  условия
союза, и союза, приближавшегося к соединению двух государств  в  одно.  Цель
Сигизмунда и советников его, иезуитов, при этом  была  ясна:  если  бы  царь
московский принял условия, то этим отворил бы в свое государство дорогу  для
католицизма. Бояре отвечали послам, что  статьи  о  союзе  оборонительном  и
наступательном, о выдаче  перебежчиков,  о  свободной  торговле  могут  быть
приняты по заключении вечного мира, для которого прежде всего надобно решить
вопрос о Ливонии, искони вечной вотчине  государей  российских,  начиная  от
великого князя Ярослава. Что же касается до других статей, поданных Сапегою,
то  государь  не  может  согласиться,  чтоб  поляки  и  литовцы  женились  в
Московском государстве, приобретали земли и строили церкви латинские, но  не
запрещает им приезжать, жить и оставаться при своей вере; о том, кому  после
кого наследовать престол, говорить нечего,  потому  что  это  дело  в  руках
божиих; при царском венчании возлагать корону принадлежит духовенству, а  не
светским людям. Начались жаркие споры о главном предмете, о Ливонии. До чего
доходили бранные  речи,  видно  из  следующего  разговора  Сапеги  с  думным
дворянином Татищевым. Татищев: "Ты, Лев, еще очень молод; ты говоришь все не
правду, ты лжешь". Сапега: "Ты сам лжешь,  холоп,  а  я  все  время  говорил
правду; не с знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами  в  конюшне,
да и те говорят приличнее, чем ты". Татищев: "Что ты тут раскричался! Я всем
вам сказал и говорю, и еще раз скажу и докажу, что ты говоришь  не  правду".
Тут Сапега обратился к боярам с жалобою на Татищева, и те велели  последнему
замолчать. Но когда Сапега, чтоб уклониться от споров о Ливонии, сказал, что
не имеет никакого полномочия говорить о ней, то Татищев не утерпел  и  снова
закричал: "Не лги, мы знаем, что у тебя есть  полномочие".  Сапега  отвечал:
"Ты, лжец, привык лгать, я не хочу с таким грубияном ни  сидеть  вместе,  ни
рассуждать об делах". С этими словами он  встал  и  вышел.  Послов  польских
задерживали нарочно, ибо ждали шведских. Наконец шведские послы,  Гендрихсон
и Клаусон, приехали, и их нарочно провезли мимо дома, который занимал Сапега
с товарищами. Польским послам бояре объявляли, что  Карл  шведский  уступает
царю Эстонию и сам поддается Москве, а шведским послам было  объявлено,  что
Сигизмунд уступает царю часть Ливонии, если только  Борис  будет  воевать  с
королем; этим объявлением думали испугать шведов и принудить  их  к  уступке
Нарвы; но шведы не  поддались  и  настаивали,  чтоб  последний  договор  был
сохранен ненарушимо. Вследствие этих переговоров Сапегу держали  до  августа
1601 года и наконец заключили  с  ним  двадцатилетнее  перемирие,  причем  в
грамоте не написали Сигизмунда шведским королем. Сапега  уехал  озлобленный,
вменяя себе, впрочем, в важную заслугу то, что успел порвать связь  Годунова
с Михаилом, воеводою  волошским,  который  домогался  польского  престола  и
заключил было тайный союз с царем, обещавшим помогать ему в его предприятии.
   Взять с короля присягу в соблюдении перемирия отправились  бояре  Михаила
Глебович Салтыков-Морозов и думный дьяк Власьев. Когда они приехали в Литву,
то им объявили, что король при войске в Ливонии и чтоб они ехали  к  нему  в
Ригу; на это Салтыков отвечал приставу: "Ты нам сказываешь от себя, что  нас
хотят везти к Жигимонту королю в Ливонскую землю Двиною рекою в судах, но мы
того и слушать не хотим: великий государь наш прислал нас к государю  вашему
с великими делами, а на посольстве велел нам быть у государя вашего в Короне
Польской или в Великом княжестве Литовском, в котором городе государь ваш  в
то время будет; а в Ливонскую землю нам не хаживать, того себе и в мысли  не
держите, хотя бы король над нами и неволю какую велел учинить, то и тут  нам
мимо царского приказа