а - в Муром,  в
Борисоглебский монастырь, где настоятель дал ему лошадь  для  возвращения  в
Москву.
   В 1601 или 1602 году, в  понедельник  второй  недели  Великого  поста,  в
Москве  Варварским  крестцом  шел  монах  Пафнутьева  Боровского   монастыря
Варлаам; его нагнал другой монах, молодой, и вступил с ним в разговор. После
обыкновенных приветствий и вопросов: кто  и  откуда?  -  Варлаам  спросил  у
своего нового знакомца, назвавшегося Григорьем Отрепьевым, какое ему до него
дело? Григорий отвечал, что, живя в Чудовом  монастыре,  сложил  он  похвалу
московским чудотворцам и патриарх, видя такое досужество, взял его к себе, а
потом стал брать с собою и в царскую Думу, и оттого вошел  он,  Григорий,  в
великую славу. Но ему не хочется не только видеть, даже и слышать про земную
славу и богатство, и потому он решился съехать с Москвы в дальний монастырь:
слышал он, что есть монастырь в Чернигове, и туда-то он хочет звать с  собою
Варлаама. Тот отвечал Отрепьеву, что если он жил в Чудове у патриарха, то  в
Чернигове ему  не  привыкнуть:  черниговский  монастырь,  по  слухам,  место
неважное. На это Григорий отвечал: "Хочу в Киев, в Печерский монастырь,  там
старцы многие души свои спасли; а потом, поживя в Киеве,  пойдем  во  святой
город  Иерусалим  ко  гробу  господню".  Варлаам  возразил,  что   Печерский
монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж  теперь  идти  трудно.  "Вовсе  не
трудно, - отвечал Григорий, - государь наш взял мир с  королем  на  двадцать
два года, и теперь везде просто, застав нет". Тогда Варлаам согласился  идти
вместе с Отрепьевым: оба монаха поклялись друг  другу,  что  не  обманут,  и
отложили путь до завтра, уговорившись сойтись в Иконном ряду. На другой день
в условленном месте Варлаам нашел Отрепьева и с ним  третьего  спутника:  то
был чернец Мисаил, а в миру звали его Михайла Повадин, Варлаам знавал его  у
князя Иван Ивановича Шуйского.
   Богомольцы счастливо добрались до  Новгорода  Северского,  прожили  здесь
недолго  в  Преображенском  монастыре  и,  сыскав   провожатого,   какого-то
отставного монаха, перебрались за  границу.  В  Киеве  они  были  приняты  в
Печерском монастыре, прожили здесь три недели  и  отправились  в  Острог,  к
тамошнему владельцу князю Константину. Проведши лето в  Остроге,  Варлаам  и
Мисаил посланы были князем Константином в Троицкий Дерманский монастырь,  но
Григорий не пошел туда с ними: он отправился в город Гощу, и скоро  товарищи
его узнали, что он скинул с себя монашеское платье и в гощинской (арианской)
школе учится по-латыни и по-польски. Варлаам ездил из Дерманского  монастыря
в Острог бить челом князю Константину, чтобы тот  велел  взять  Григория  из
Гощи и сделать по-старому чернецом, но дворовые  люди  князя  отвечали  ему:
"Здесь земля вольная: кто в какой вере хочет, в той и живет";  а  сам  князь
сказал: "Вот у меня и сын родной  родился  в  православной  вере,  а  теперь
держит латинскую, мне и его не унять". Отрепьев зимовал в Гоще,  но  весною,
после Светлого воскресенья, пропал без вести; по всем вероятностям, к  этому
времени должно отнести пребывание его  у  запорожцев,  потом  встретили  его
снова в польских пределах, в службе у князя Адама Вишневецкого, которому  он
и нашел  случай  открыть  свое  царственное  происхождение,  причем  показал
дорогой крест, возложенный на него при крещении крестным отцом Мстиславским.
   Вишневецкий поверил, и весть о московском царевиче, чудесно спасшемся  от
смерти, быстро распространилась между соседними панами. Отрепьев должен  был
переезжать от одного из них к другому,  и  везде  принимали  его  с  царским
почетом. Особенно понравилось ему в Самборе, где  жил  богатый  сендомирский
воевода Юрий Мнишек, младшая дочь которого  была  замужем  за  Константином,
братом князя Адама Вишневецкого. Здесь Отрепьев поражен был явлением, до сих
пор ему неизвестным; он увидал старшую дочь воеводы Марианну, или Марину,  и
легко понять, какое впечатление на пылкого молодого человека  произвело  это
энергическое существо, в высшей степени обладавшее теми качествами,  которые
давали польской женщине такое видное место в обществе. Панна  Марина  Мнишек
поняла, что ей предстоит  случай  отличным  образом  устроить  свою  судьбу,
принялась за дело и скоро овладела сердцем  мнимого  царевича.  Мнишки  были
ревностные католики, принятие латинства всего более помогало Отрепьеву,  ибо
становило на его сторону духовенство и особенно могущественных  иезуитов,  и
Лжедимитрий позволил францисканским монахам обратить себя  в  католицизм,  а
между тем слал письмо за  письмом  к  папскому  нунцию  при  польском  дворе
Рангони. Тот не отвечал ни на одно из них и, говоря с  королем  о  появлении
царевича, обнаруживал полное равнодушие к делу, но в то же время  с  помощью
иезуитов и других людей заботливо сторожил за всяким движением  Лжедимитрия,
справился и в Москве, есть ли надежда на успех? Удостоверившись в последнем,
Рангони приказал иезуитам склонить сендомирского воеводу к поездке в  Краков
вместе с царевичем - и  вот  Лжедимитрий  в  Кракове  в  начале  1604  года.
Наружность искателя Московской державы не говорила  в  его  пользу:  он  был
среднего или почти низкого роста, довольно хорошо сложен, лицо имел круглое,
неприятное, волосы рыжеватые, глаза  темно-голубые,  был  мрачен,  задумчив,
неловок. Это описание наружности Лжедимитриевой, сделанное очевидцем, сходно
с лучшим дошедшим до нас портретом Лжедимитрия: и  здесь  видим  лицо  очень
некрасивое  с  задумчиво-грустным  выражением.  Рангони  очень   обрадовался
приезду Мнишка и Лжедимитрия, на другой день утром они посетили его  и  были
приняты чрезвычайно ласково. В продолжительном разговоре с Отрепьевым нунций
дал ему ясно выразуметь, что если он хочет получить помощь от Сигизмунда, то
должен отказаться от греческой веры и вступить по  своему  обещанию  в  лоно
церкви  римской.  Лжедимитрий  согласился  и  в  следующее   воскресенье   в
присутствии   многих   особ   дал    торжественную    клятву,    скрепленную
рукоприкладством, что будет послушным сыном  апостольского  престола;  после
этого Рангони причастил его и миропомазал, на исповеди  же  Отрепьев  был  у
одного из иезуитов. Когда Рангони достиг таким образом главной  цели  своей,
то повез новообращенного к королю, и тот признал его царевичем. Король  был,
однако, в большом затруднении: с одной стороны, ему очень  хотелось  завести
смуту в Московском государстве, ослабить его  опасное  могущество,  отмстить
Борису за его недоброжелательство к нему относительно дел шведских, получить
большие выгоды от Димитрия, посаженного на престол с его  помощию,  наконец,
способствовать введению католицизма в Москву; Отрепьев  говорил,  что  успех
верен, что бояре за него; иезуиты утверждали то же самое; с другой  стороны,
страшно было нарушить перемирие, оскорбить могущественного соседа, который в
случае  неудачи  дела  Димитриева  мог  жестоко  отмстить  за   свою   обиду
наступательным союзом с Швециею; четверо знаменитейших  вельмож:  Замойский,
Жолкевский, князь Василий Острожский, Збаражский - были против вмешательства
в дело. Сигизмунд решился употребить такую  хитрость:  он  признал  Димитрия
московским царевичем, хотя и не публично, назначил ему ежегодное  содержание
(40000 злотых), но не хотел помогать ему явно  войском  от  своего  лица,  а
позволил панам частным образом помогать царевичу. Королю  хотелось,  чтоб  в
челе предприятия был князь Збаражский. воевода брацлавский, но тот никак  не
мог убедить себя в том, что Димитрий истинный царевич, и никак не соглашался
руководить делом, в правде которого не был убежден. Надобно было  обратиться
к  человеку,  менее  совестливому,  а  таким  именно  был   старый   воевода
сендомирский  Юрий  Мнишек,  известный  участием  своим   в   грязном   деле
развращения  короля  и  расхищения  казны  королевской  в  последнее   время
Сигизмунда-Августа.
   Природная склонность  и  привычка  к  интриге,  неразборчивость  средств,
гордость, тщеславие были господствующими чертами в  характере  сендомирского
воеводы, и отсюда понятна  та  гнусная  роль,  которую  он  играл  в  смутах
московских, особенно при втором  Лжедимитрии.  Приняв  от  короля  поручение
вести дело, Мнишек с торжеством привез царевича в Самбор, где тот  предложил
руку свою Марине. Что он был действительно очарован ею и предложил  ей  руку
не из одних корыстных целей, не для того  только,  чтоб  побудить  Мнишка  и
родню его к оказанию более деятельной помощи, -  это  мы  увидим  изо  всего
последующего поведения его относительно Марины. Предложение было принято, но
брак отложен до утверждения жениха на престоле московском. 25 мая 1604  года
Лжедимитрий дал Мнишку запись, в которой обязывался  жениться  на  Марине  с
такими условиями: 1) тотчас по вступлении на престол выдать  Мнишку  1000000
польских золотых для подъема в Москву и уплаты  долгов,  а  Марине  прислать
бриллианты и столовое серебро из казны царской;  2)  отдать  Марине  Великий
Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами в полное владение, как
владели прежние цари; города эти остаются за Мариною, хоть бы она  не  имела
потомства от Димитрия, и вольна она в  них  судить  и  рядить,  постановлять
законы, раздавать волости, продавать их, также строить католические церкви и
монастыри, в которых основывать школы  латинские;  при  дворе  своем  Марина
также вольна держать латинских духовных и беспрепятственно  отправлять  свое
богослужение, потому что он, Димитрий, соединился уже с римскою  церковию  и
будет всеми силами стараться привести и народ свой  к  этому  соединению.  В
случае если дело пойдет несчастно и он, Димитрий, не  достигнет  престола  в
течение года, то Марина имеет право  взять  назад  свое  обещание  или  если
захочет, то ждет еще год. Не прошло месяца, как 12 июня  Лжедимитрий  должен
был дать другую запись, по  которой  обязывался  уступить  Мнишку  княжества
Смоленское  и  Северское  в  потомственное  владение,  и  так  как  половина
Смоленского княжества и шесть городов из Северского отойдет к королю, в  чем
также обязался Димитрий, то  Мнишек  получал  еще  из  близлежащих  областей
столько городов и земель, чтобы доходы с них равнялись доходам с  городов  и
земель, уступленных королю.
   Мнишек собрал для будущего зятя 1600 человек всякого  сброда  в  польских
владениях, но подобных людей было много  в  степях  и  украйнах  Московского
государства,  следовательно,  сильная  помощь  ждала   самозванца   впереди.
Московские беглецы, жаждавшие случая возвратиться безопасно и  с  выгодою  в
отечество, первые  приехали  к  нему  и  провозгласили  истинным  царевичем;
донские козаки, стесненные при Борисе более чем когда-либо прежде, ибо  царь
не велел их пускать ни в один город, куда ни  приедут,  везде  их  ловили  и
сажали по тюрьмам, - донские козаки откликнулись также немедленно на  призыв
Лжедимитрия: они отправили к нему  еще  в  Польшу  двоих  атаманов,  которые
застали его  в  Кракове,  признали  законным  царевичем,  обещали  помощь  и
исполнили обещание: 2000 козаков  присоединились  к  ополчению  Лжедимитрия,
которое состояло, таким образом, из 4000 человек.
   Как скоро Лжедимитрий объявился в Польше, то слухи об нем начали с разных
сторон приходить в Москву и ужаснули Бориса, так склонного к  испугу;  слухи
приходили из Ливонии, из Польши, от донских козаков, которые подняли  теперь
головы, ограбили одного из царских родственников и послали сказать Годунову,
что скоро явятся в Москве с законным царем. Борис начал проведывать, кто был
этот новый враг, и к удивлению своему узнал, что то был  известный  уже  ему
прежде Григорий Отрепьев, сосланный в Кириллов монастырь; он велел  призвать
к себе дьяка Смирного и спросил, где монах Отрепьев? Смирной стоял пред ним,
как мертвый, и ничего не мог отвечать. Борис велел считать Смирного, и начли
на него множество дворцовой казны: дьяка  вывели  на  правеж  и  засекли  до
смерти.
   Борис объявил прямо боярам, что подстановка  самозванца  их  дело,  велел
привезти в Москву, в Новодевичий монастырь, мать царевича Марфу  и  ездил  к
ней вместе с патриархом. По другим известиям, царицу Марфу привезли ночью во
дворец, где Борис допрашивал ее вместе с женою. Когда Марфа сказала, что  не
знает, жив ли ее сын или нет, то царица Марья выругала ее и бросилась на нее
со свечою, чтоб выжечь глаза, Борис защитил Марфу от ярости  жены.  Разговор
кончился очень неприятными для него словами Марфы, что люди, которых уже нет
на свете, говорили ей о спасении ее сына, об отвозе его  за  границу.  Между
тем, по приказу  и  образцу,  присланному  из  Москвы,  пограничные  воеводы
разослали  к  пограничным  державцам  польским  грамоты  с   известиями   об
Отрепьеве, но грамоты эти давали самозванцу и бывшим при нем  русским  людям
возможность  уличать  показания  московского  правительства  во  лживости  и
противоречии друг другу. Так, в 1604 году  прислана  была  грамота  старосте
остерскому  от   черниговского   воеводы   князя   Кашина-Оболенского,   где
говорилось, что царевич Димитрий сам зарезался в Угличе  тому  лет  16,  ибо
случилось это в 1588 году, и погребли его в Угличе  же,  в  соборной  церкви
Богородицы; а теперь монах из Чудова монастыря, вышедший  в  Польшу  в  1593
году, называется царевичем.  Москвичи,  бывшие  при  самозванце,  доказывали
полякам, что вместо царевича убили другого ребенка в Угличе в  1591  году  и
похоронили его в соборной церкви св. Спаса, а не Богородицы, которой  церкви
нет вовсе в Угличе, доказывали многими свидетельствами, что царевич их вышел
в Польшу в 1601 (?) году, а не в 1593. Потом уже в 1605 году пришла грамота,
в которой говорилось, что царевич умер в Угличе тому лет 13, а  князь  Татев
писал из Чернигова, что это происшествие случилось тому 14 лет назад.
   В то же время поляки все больше  и  больше  убеждались  в  справедливости
показаний Лжедимитрия, ибо из Москвы приходили к нему вести о всех  замыслах
Борисовых,  приходили  призывы,  просьбы,  чтоб  шел   скорее   к   границам
московским. В грамотах воевод Борисовых говорилось, что если бы  Димитрий  и
действительно был жив, то он не от законной жены царя Иоанна родился,  но  в
Польше хорошо было известно, что Димитрий родился от  царицы,  которая  была
обвенчана с Иоанном, все привыкли к повторениям, что после Грозного осталось
двое сыновей -  Феодор  и  Димитрий.  Между  многими  свидетелями  в  пользу
Лжедимитрия явились два свидетеля против него: спутник его Варлаам, следя за
ним повсюду, пробрался в Краков и (если верить его  собственному  показанию)
объявил королю, что человек,  которого  привозил  сендомирский  воевода,  не
царевич, а монах, Гришкою зовут, прозвищем Отрепьев, и шел с ним, Варлаамом,
вместе из Москвы. Король и паны радные ему не  поверили  и  отослали  его  в
Самбор к Мнишку;  туда  же  явился  другой  обличитель,  сын  боярский  Яков
Пыхачев; Лжедимитрий (как показывает тот же Варлаам) стал говорить, что  оба
они подосланы Годуновым, чтоб его убить, вследствие  чего  Лихачева  казнили
смертию, а Варлаама бросили в тюрьму, из которой после  ухода  самозванца  и
Мнишка он был освобожден женою последнего и дочерью Мариною. Почему  сделано
было такое различие, что Пыхачева казнили,  а  Варлаама  посадили  только  в
тюрьму, и по какому побуждению  невеста  Димитриева  и  ее  мать  освободили
Варлаама - неизвестно.
   Борис придумал послать в Польшу более сильного обличителя. От имени  бояр
московских  он  отправил  к  польским   панам   радным   дядю   самозванцева
Смирного-Отрепьева; что же случилось? В  грамоте,  привезенной  Смирным,  не
оказалось ни одного слова  о  самозванце!  Даже,  вопреки  обычаю,  не  было
означено имени гонца, написаны были только жалобы, что судьи королевские  не
выезжают  на  границы,  жалобы  на  грабежи  пограничные,  на  новые   мыта!
Сохранилось также любопытное известие, что бояре отправили  к  королю  тайно
Ляпунова, племянника знаменитого впоследствии  Прокофья,  который  обнадежил
крепко поляков и от имени бояр просил короля, чтобы тот помог самозванцу.  К
королю  был  отправлен  Посник  Огарев  с  следующею  грамотою:   "В   вашем
государстве объявился вор расстрига, а  прежде  он  был  дьяконом  в  Чудове
монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках,  из  Чудова  был  взят  к
патриарху для письма, а когда он был в миру, то  отца  своего  не  слушался,
впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько  раз  убегал  от
отца своего и наконец постригся в монахи, не  отставши  от  своего  прежнего
воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство
в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его  на  вечное
заточение в Кириллов Белозерский монастырь; но он с товарищами своими, попом
Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел в  Литву.  И  мы  дивимся,
каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и  поверили  ему,  не
пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот  вор  и  подлинно  был  князь
Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной,  от  седьмой
жены". Годунов требовал, чтобы король велел казнить Отрепьева  и  советников
его. От имени короля объявили Огареву,  что  Димитрий  не  получает  никакой
помощи от польского правительства и помощники его будут  наказаны.  Патриарх
Иов отправил от себя Афанасья Пальчикова к князю Острожскому убеждать его во
имя православия не помогать расстриге; князь отпустил Пальчикова без ответа.
Наконец патриарх и все духовенство отправили Андрея Бунакова  к  духовенству
польскому с увещанием не благоприятствовать смуте: Бунаков был  задержан  на
границе в Орше.
   Лжедимитрий не остался в долгу у Годунова и  послал  к  нему  грамоту,  в
которой прописывал его преступления и увещевал к покаянию: "Жаль нам, что ты
душу свою, по образу божию сотворенную, так осквернил  и  в  упорстве  своем
гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек?  Надобно  было
тебе,  Борис,  удовольствоваться  тем,  что  господь  бог  дал,  но  ты,   в
противность воли божией, будучи нашим подданным, украл у нас  государство  с
дьявольскою  помощию.  Сестра  твоя,  жена  брата  нашего,  доставила   тебе
управление всем государством, и ты, пользуясь тем, что брат наш  по  большей
части занимался службою  божиею,  лишил  жизни  некоторых  могущественнейших
князей под разными предлогами, как-то князей Шуйских, Ивана и Андрея,  потом
лучших горожан столицы нашей и людей, приверженных к Шуйским,  царя  Симеона
лишил  зрения,  сына  его  Ивана  отравил;  ты  не  пощадил  и  духовенства:
митрополита Дионисия сослал в монастырь, сказавши брату нашему Феодору,  что
он внезапно умер, а нам известно, что он и до сих пор жив и что ты  облегчил
его участь по смерти брата нашего; погубил ты и  других,  которых  имени  не
упомним, потому что мы были тогда не в совершенных летах. Но хотя мы были  и
малы, помнишь, однако, сколько раз в грамотах своих мы тебе напоминали, чтоб
ты подданных наших не губил; помнишь, как мы  отправили  приверженца  твоего
Андрея Клешнина, которого прислал к нам в Углич брат наш Феодор  и  который,
справив посольство, оказал к нам неуважение, в надежде  на  тебя.  Это  было
тебе очень не по нраву, мы были тебе препятствием к достижению  престола,  и
вот, изгубивши вельмож, начал ты острить нож  и  на  нас,  подготовил  дьяка
нашего Михайлу Битяговского и 12 спальников с  Никитою  Качаловым  и  Осипом
Волоховым, чтобы нас убили; ты думал, что заодно с ними  был  и  доктор  наш
Симеон,  но  по  его  старанию  мы  спасены  были  от  смерти,   тобою   нам
приготовленной. Брату нашему ты сказал, что мы сами  зарезались  в  припадке
падучей болезни; ты знаешь, как брат наш горевал об этом; он  приказал  тело
наше в Москву принести, но ты подговорил патриарха, и тот  стал  утверждать,
что не следует тело самоубийцы  хоронить  вместе  с  помазанника