послами, на сейм: здесь даст вам в цари сына своего, с  которым  вы  и
поедете в Москву".  Послы  отвечали,  что  взять  Смоленск,  идти  на  вора,
успокоить государство, идти на сейм - все это требует долгого времени, тогда
как для Московского государства дорога теперь каждая  минута  и  медленность
королевская, породив сомнение, произведет смуту, почему они,  послы,  просят
панов  отвратить  короля  от  этого  намерения  и  настоять  на   выполнении
гетманского договора; просили также позволения обослаться с  смольнянами,  с
которыми до сих пор запрещено было им сноситься. Тогда же митрополит Филарет
имел разговор со Львом Сапегою о  том,  надобно  ли  королевичу  креститься?
Сапега окончил этот разговор так: "Об этом, преосвященный отец, поговорим  в
другой раз, как время будет, я к тебе нарочно приеду  поговорить;  а  теперь
одно скажу, что королевич крещен и другого крещенья нигде не писано". На это
послы сказали: "Бьем челом королю и королевичу со  слезами,  чтоб  королевич
крестился в нашу православную веру  греческого  закона.  Вам,  панам,  самим
известно, что греческая вера - мать всем христианским верам, все другие веры
от нее отпали и составились. Вера есть дар божий, и  мы  надеемся,  что  бог
благодатию своею коснется сердца королевича, и  пожелает  он  окреститься  в
нашу православную веру, и потому вам, панам радным, не  должно  отводить  от
этого королевича и противиться благодати божией. Никак не может статься, что
государю быть одной веры, а подданным другой, и сами  вы  не  терпите,  чтоб
короли ваши были другой веры. А тебе, Льву Ивановичу, и больше всех  надобно
о том радеть, чтоб государь наш, королевич  Владислав  Жигимонтович,  был  в
нашей православной вере греческого закона, потому что дед твой, и отец, и ты
сам, и иные вашего рода многие были в нашей православной  христианской  вере
греческого закона, и неведомо каким обычаем ты с нами теперь  поразрознился:
так тебе по нашей вере пригоже поборать".
   21 октября был пятый съезд. Паны, желая испугать  послов  и  показать  им
необходимость подчиниться воле Сигизмунда, уведомили их об успехах шведов на
северо-западе и об усилении  самозванца,  к  которому  ушло  из  Москвы  300
дворян. Послы отвечали, что они сомневаются в справедливости этих  известий,
ибо из Москвы к ним об этом не пишут; если же в московских людях есть измена
и гетману от этого идти с войском на вора нельзя, то  король  может  послать
войска, которые стоят в Можайске, Боровске, Вязьме, Дорогобуже,  Белой,  ибо
эти войска теперь ничего не делают, только разоряют и пустошат  государство.
Если король укажет эти войска послать на вора и мы отпишем во все города  об
этой милости королевской и особенно о  том,  что  он  и  сына  своего  скоро
отпустит на царство, то весь народ обрадуется и от вора  отстанет;  если  же
сам король пойдет с войском на Московское государство,  то  народ  придет  в
сомнение, все договоренное рушится и будет хуже прежнего.  Паны  отвечали  с
сердцем: "Мы вам говорим прямые вести про шведов и про вора, а  вы  сами  не
знаете, чего просите: если б король и захотел отойти  от  Смоленска  в  свое
государство, то войска его, люди вольные,  не  послушаются,  и  те  из  них,
которые стоят в разных местах московских, а их всех 80000, если  не  получат
денег,  передадутся  к  вору,  и  тогда  вашему  государству  конец".  Послы
отвечали:   "Просим   королевское   величество,   чтоб   умилосердился   над
государством Московским, велел своим ратным людям идти на вора, а  черкас  и
татар велел из государства вывести, которые,  стоя  по  городам,  королевичу
присягнувшим, жгут, разоряют и людей в полон берут". Паны закричали на  это:
"Пришли вы не с указом, а к указу, и не от государя пришли, пришли от Москвы
с челобитьем к государю нашему, и что вам государь наш укажет, то и делайте.
Сказываем мы вам прямые вести, что  шведы  Иван-город  и  Ладогу  взяли,  ко
Пскову и к иным городам хотят идти, а с  другой  стороны  вор  сбирается  со
многими людьми, и многие люди, изменя, к нему из Москвы приезжают да к  нему
же хотят прийти на помощь турские и крымские люди. А многого мы еще  вам  не
сказали: датский король хочет доступить Архангельска да Колы.  Видите  сами,
сколько на ваше государство недругов смотрят, всякий хочет  себе  что-нибудь
сорвать, и вам надобно о своем государстве радеть, пока злой час не  пришел,
а государского похода не отговаривать; хотя бы и сам государь наш захотел  в
свое государство идти, то вы должны были ему челом бить, чтоб он прежде ваше
государство успокоил; государь наш, жалея о  государстве  вашем,  сам  хочет
идти  на  вора,  а  вы  этой  государской  милости  не  разумеете  и   поход
отговариваете". Послы отвечали: "Указывать мы его величеству не  можем:  что
хочет, то и делает; но как нам приказано бить челом  от  патриарха,  бояр  и
всех людей Московского государства, так мы и делаем, отговариваем  мы  поход
королевский потому, что государство наше и без того пусто и разорено, и  тем
приход королевича отложится, отчего вся земля придет в  уныние  и  сомнение.
Просим позволения отписать в Москву к патриарху, боярам и ко  всяким  людям,
что вперед делать нам по их приказу, а без того ни  на  что  согласиться  не
можем". Паны отвечали: "Вам и без указу московского, как великим послам, все
делать можно; так сперва потешьте короля, сделайте, чтоб смольняне королю  и
королевичу крест  целовали.  Вы  королевича  называете  своим  государем,  а
короля, отца его, бесчестите: чего  вам  стоит  поклониться  его  величеству
Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а  для  сына  же  своего.
Король оставит ему после себя не только Смоленск, но и Польшу и Литву, тогда
и Польша, и Литва, и Москва будут все  одно".  "Свидетельствуемся  богом,  -
сказали на это послы, - что у нас об этом ничего в  наказе  не  написано,  и
теперь, и вперед на сейме мы не согласимся, чтоб  нам  каким-нибудь  городом
Польше и Литве поступиться; Московское государство  все  божье  да  государя
нашего королевича Владислава Жигимонтовича; и как он будет на своем  царском
престоле, то во всем будет волен бог да он, государь наш, а без него нам  не
только что говорить, и помыслить об  этом  нельзя".  "Мы  хотим,  -  говорил
Сапега, - чтоб Смоленск целовал крест королю для одной только чести". "Честь
королю, - отвечали послы, - будет большая от всего света и от бога  милость,
если он Московское государство  успокоит,  кровь  христианскую  уймет,  сына
своего посадит на российский престол, и тогда не только Смоленск, но  и  все
Российское государство будет за сыном его". Паны кричали: "Много уже пустого
мы от вас слышим; скажите одно: хотите ли послать  к  смольнянам,  чтоб  они
государю нашему  честь  сделали,  крест  поцеловали?"  "Сами  вы  знаете,  -
отвечали послы, - что наказ наш писан с гетманского согласия, на чем  гетман
крест целовал за короля и за вас, панов; но чтоб королю крест целовать, того
не только в наказе нет, но и в мыслях у всего народа не бывало; как  же  нам
без совету всей земли это сделать?" "Когда так, то Смоленску пришел  конец",
- закричали паны.  Послы  опять  начали  просить,  чтоб  им  позволено  было
переслаться с патриархом и боярами, жаловались, что дворянам, которые с ними
приехали, содержать себя нечем, с голоду помирают, потому что  поместьями  и
вотчинами их владеют литовские ратные люди, что сами  они,  послы,  во  всем
терпят нужду большую, а лошади их все от  бескормицы  пали.  Паны  отвечали:
"Всему этому вы сами причиною: если б вы исполнили королевскую  волю,  то  и
вам, и дворянам вашим было бы всего довольно".
   В это время приехал под Смоленск гетман  Жолкевский  и  30  октября  имел
торжественный въезд в стан, привез сверженного царя Василия и братьев его  и
представил их Сигизмунду; говорят, что когда от Василия требовали,  чтоб  он
поклонился королю, то он отвечал: "Нельзя московскому и всея  Руси  государю
кланяться королю: праведными судьбами божиими приведен я в  плен  не  вашими
руками, но выдан московскими  изменниками,  своими  рабами".  2  ноября  был
шестой съезд в присутствии Жолкевского. Послы начали говорить: "Обрадовались
мы, что гетман Станислав Станиславич приехал: при нем, даст бог, государское
дело станет делаться успешнее, потому что  гетман  о  государском  жалованье
писал в Москву не раз и  всем  людям  Московского  государства  королевичево
жалованье сказывал, за великого государя короля, за все Польское и Литовское
государство  Московскому  государству  крест  целовал,  и   все   люди   его
гетманскому слову поверили. О чем мы прежде били  челом  и  с  вами,  панами
радными, говорили, в ином вы  нам  не  верили,  а  теперь  гетман  Станислав
Станиславич, по своему крестному целованью, станет за нас же говорить".  Лев
Сапега отвечал: "Много раз мы с вами съезжались, но ничего добра не сделали,
мы твердим беспрестанно, чтоб вы королю  честь  сделали,  велели  смольнянам
крест целовать его величеству и сыну его королевичу. Но  вы  отговариваетесь
не дельно, что без согласия московских бояр того сделать  не  можете,  тогда
как вам дана полная мочь говорить и становить обо всем".  Послы  сказали  на
это: "Мы надеялись в тот самый день, как сюда приехали, все  по  гетманскому
договору получить; но и по сие время  ни  одной  статьи  этого  договора  не
исполнено. Ты сам  знаешь,  Станислав  Станиславич!  можем  ли  мы  от  себя
что-нибудь новое затеять: сам ты видел в Москве, как патриарх и бояре о всех
статьях договорных со всеми людьми советовались  и  не  раз  все  им  статьи
читали и, что им казалось противно, объясняли, а об иных статьях посылали их
к тебе; не один патриарх с боярами советовались и приговаривали, но с людьми
всех чинов. Как же можно нам из этих статей что-нибудь без  совета  со  всею
землею переменить? Чтоб Смоленск отдать королю, этого не только  в  статьях,
но и в помине ни у тебя, ни у другого кого не было. Ты не раз  говорил  всем
нам, что как скоро мы приедем к королю,  то  его  величество  тотчас  же  от
Смоленска со всем войском отойдет в Польшу". Гетман долго говорил  с  панами
по-латыни, потом отвечал послам: "Какой я с Московским государством  договор
заключил, то все я делал по указу и воле королевской, и  весь  этот  договор
король соблюдает. Но чтоб его величеству отойти от Смоленска, о том я вам не
говорил, а советовал послать о том с челобитьем; да и как  мне  было  своему
государю приказывать? А где в записи утверждено, чтоб идти мне на вора  и  я
не пошел, в том виноват не я: приговорено было при мне послать с  московским
войском бояр, князя Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича  Романова
и окольничего Головина. Я уже отрядил для этого  войско  и  поставил  его  в
Борисове, Можайске, Боровске, но ваши люди к нему в сход  не  пришли.  В  то
время вор сослался тайно с некоторыми московскими людьми: эти люди сысканы и
грамоты воровские в Москве во многих  местах  найдены.  Тогда  бояре,  князь
Федор Иванович Мстиславский с товарищами, приезжали ко мне в стан и просили,
чтоб я со всем войском моим вошел в Москву, и если  я  в  Москву  не  войду,
пойду на вора, то многие бояре, видя в московских людях шатость, в Москве не
останутся, с женами и детьми пойдут за мною, и я потому в Москву и вошел,  а
на вора отпустил Петра Сапегу: чай, он над ним и теперь промышляет. Потом  у
меня с боярами многие статьи переменены против договора,  спросите  об  этом
дворян, Ивана Измайлова с товарищами, которые приехали со мною к королю бить
челом о поместьях: они вам скажут, как со  мною  бояре  в  Москве  делали  и
советовались. По их примеру и вы здесь с панами так же делайте, чтоб было  к
королевской чести и к  вашей  пользе.  Грамота,  что  послана  из  Москвы  в
Смоленск, была у меня, но в ней писано то, что вы  хотели;  а  я  писать  не
приказывал, не заказывал. Знаю я мой договор, чтоб из пушек по Смоленску  не
бить и никакой тесноты не делать, и король этот договор  выполняет.  А  чтоб
смольняне отца с сыном не разделяли и крест целовали обоим, то  вам  надобно
сделать для чести королевской. Если же вы этого смольнянам не прикажете,  то
наши сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, а мы за честь
государя  своего  помереть  готовы,  и  потому  Смоленску  будет  худо.   Не
упрямьтесь, исполните волю королевскую, а как  Смоленск  сдастся,  тогда  об
уходе королевском договор напишем".
   "Попомни бога и душу свою, Станислав Станиславич! - отвечали послы,  -  в
записи, данной Елецкому и  Волуеву,  прямо  написано,  что  когда  смольняне
королевичу  крест  поцелуют,  то  король  отойдет  от  Смоленска,  порухи  и
насильства городу не  будет,  все  порубежные  города  будут  к  Московскому
государству по-прежнему. Мы  надеялись  от  тебя  помощи,  что  ты  за  свое
крестное целование станешь, за Московское  государство  королю  будешь  бить
челом, а  своей  братьи,  панам  сенаторам,  говорить,  чтоб  и  они  короля
приводили на унятие крови. Ты говоришь, что после нашего отъезда  у  тебя  с
боярами во многом договор переменен, и ссылаешься на дворян, Ивана Измайлова
с товарищами, но мы их и спрашивать не хотим: надобна нам от бояр грамота, а
словам таких людей, которые за поместьями к королю приезжают, верить нельзя.
В договоре статья была написана, что  при  государе  королевиче  польским  и
литовским людям у земских дел в приказах не быть и не владеть; а теперь и до
государева приходу уже поместья и вотчины раздают. Мы об этом упомянули  для
того, чтоб не вышло в людях сомнения и печали".  Сапега  отвечал:  "Государь
король московских людей, которые его милости ищут, от себя не отгоняет, да и
кому же их до приходу королевича жаловать, как не его величеству?  И  теперь
государь  пожаловал  боярина  князя  Мстиславского  конюшим,  а  князя  Юрия
Трубецкого - боярством, и за то все бояре его величеству  благодарны".  Чтоб
возвратиться к главному делу, послы велели думному дьяку  Томиле  Луговскому
читать договор гетмана с Елецким и Волуевым при Цареве-Займище. Но Сапега не
дал ему читать и закричал: "Вам давно заказано упоминать об этой записи,  вы
этим хотите только позорить пана гетмана! Если вперед об этой записи станете
говорить, то вам будет худо". Луговской отвечал: "Хотя и помереть, а  правду
говорить: вы эту запись ни во что ставите, а мы и теперь, и вперед будем  ею
защищаться". Тут вмешался в спор  Жолковский:  "Я,  -  сказал  он,  -  готов
присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано: писали ее русские
люди, которые были со мною и ее мне поднесли; я, не  читавши,  руку  свою  и
печать приложил, и потому лучше эту запись оставить,  а  говорить  об  одной
московской, которую и его величество утверждает". Другие паны кричали: "Мы о
Смоленске в последний раз вам говорим; если вы не заставите смольнян  королю
и королевичу крест целовать, то крестное  целование  с  гетмана  сошло,  его
величество и мы Смоленску больше терпеть не будем, не  останется  камень  на
камне,  будет  над  ним  то  же,  что  над  Иерусалимом".   Послы   отвечали
по-прежнему, что они своевольно договора не нарушат,  а  пусть  позволят  им
послать гонца к патриарху и боярам и ко всем  чинам,  и  что  им  вся  земля
прикажет, то они и сделают: "Ты, Лев Иванович! - говорили они, - сам бывал в
послах, так знаешь, можно ли послу сверх наказа что-нибудь сделать? И ты был
послом от государя к государю, а мы посланы от всей земли, как же  мы  смеем
без совета всей земли сделать то, чего нет в наказе?" Потом послы обратились
к Жолкевскому,  чтоб  заставить  его  употребить  все  усилия  для  спасения
Смоленска: "Не скажет ли весь народ, - говорили они, - что до твоего приезда
под Смоленск король сохранял договор,  к  городу  не  приступал,  а  как  ты
приехал, то Смоленск взяли?" Гетман дал слово всеми силами стараться о  том,
чтоб к Смоленску не делали  приступа  до  возвращения  гонца,  отправляемого
послами к патриарху и боярам за новым наказом. Гетману дали знать также, что
Филарет сердится на него за приведение под Смоленск сверженного царя Василия
и за представление его королю в светском платье. Вот почему  Жолкевский  при
окончании съезда подошел к митрополиту с оправданиями: "Я, - говорил  он,  -
взял бывшего царя не по своей воле, но по просьбе бояр, чтоб предупредить на
будущее время народное смятение; к тому же он  в  Иосифове  монастыре  почти
умирал с голода. А что привез я его в светском платье, то он  сам  не  хочет
быть монахом, постригли его неволею,  а  невольное  пострижение  противно  и
вашим и нашим церковным уставам, это говорит и патриарх".  Филарет  отвечал:
"Правда, бояре желали  отослать  князя  Василия  за  польскою  и  московскою
стражею в дальние крепкие монастыри, чтоб не было  смуты  в  народе:  но  ты
настоял, чтоб его отослать в Иосифов монастырь. Его и братьев его отвозить в
Польшу не следовало, потому что ты дал слово из Иосифова  монастыря  его  не
брать, да и в записи утверждено, чтоб в Польшу и Литву  ни  одного  русского
человека не вывозить, не  ссылать.  Ты  на  том  крест  целовал  и  крестное
целование  нарушил;  надобно  бояться  бога,  а  расторгать  мужа  с   женою
непригоже, а что в Иосифове монастыре его не кормили, в  том  виноваты  ваши
приставы, бояре отдали его на ваши руки".
   Боясь за Смоленск, послы поехали  на  другой  день  к  Жолкевскому,  чтоб
напомнить ему его обещание. Гетман объявил им, как будто от  себя,  что  для
спасения Смоленска одно средство:  впустить  в  него  польское  войско,  как
сделано было в Москве, и тогда,  может  быть,  король  не  будет  принуждать
Смоленск целовать ему крест и сам не пойдет на  вора  под  Калугу.  Послы  в
ответ прочли ему статью договора, чтоб ни в один город не вводить  польского
войска, и снова настаивали, чтоб им позволено было отправить гонца в Москву.
Гетман обещал хлопотать об этом. Чтоб узнать, к  чему  повели  его  хлопоты,
послы на другой день опять поехали к нему. Жолкевский  объявил,  что  король
соглашается на отправление гонца, но прежде требует, чтоб  в  Смоленск  были
впущены его ратные люди. Послы отвечали прежнее, что сами собою  согласиться
на это не могут. На другой день  гетман  прислал  к  ним  племянника  своего
сказать, что король согласился на отправление гонца в Москву, но с тем, чтоб
через две недели он возвратился с полным наказом. Но потом послам  объявлено
было, чтоб они приехали к гетману  18  ноября;  тут  нашли  они  всех  панов
радных, и Сапега объявил, что непременно должны впустить в  Смоленск  ратных
людей королевских,  потому  что  Шеину  и  всем  смольнянам  верить  нельзя:
подъезжал под Смоленск гость Шорин и дети боярские, и Шеин спрашивал  у  них
про вора, где он теперь и как силен? Ясно, что они хотят с вором ссылаться и
впустить его в город. Послы повторили,  что  ничего  не  могут  сделать  без
нового наказа из Москвы; что же касается до смольнян,  то  Шорину  и  другим
таким же ворам верить нельзя: подъезжают  они  под  Смоленск  не  по  нашему
совету, смольнян обманывают и прельщают, а вам, сенаторам,  говорят  на  них
ложно. Паны отвечали, что обсылки с Москвою король и  они  ждать  не  хотят:
"Увидите, что завтра будет над Смоленском!" Послы просили, чтоб дали  им  по
крайней мере посоветоваться с митрополитом, которого не было на этом  съезде
по болезни. Паны согласились.
   Приехавши в свой  стан,  послы  держали  совет.  Филарет  говорил:  "Того
никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей  впустить;
если раз и не многие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не
видать; а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целованья,
то положиться на судьбы божии,  только  б  нам  своею  слабостью  не  отдать
города". Потом призваны были за  советом  дворяне  и  все  посольские  люди,
спрошено: "Если Смоленск возьмут приступом, то они, послы от патриарха, бояр
и всех людей Московского государства, не будут ли в проклятии и  нена