которому снова начали присягать северные города?  Здесь  царем  играли,  как
детищем, говорит современник-очевидец. Требование службы и верности  с  двух
сторон, от двух покупщиков, необходимо возвысило  ее  цену,  и  вот  нашлось
много людей, которым  показалось  выгодно  удовлетворять  требованиям  обеих
сторон и получать двойную плату. Некоторые, целовав крест в Москве Шуйскому,
уходили в Тушино, целовали там крест самозванцу и, взяв  у  него  жалованье,
возвращались назад в Москву; Шуйский принимал их ласково,  ибо  раскаявшийся
изменник был для него дорог: своим  возвращением  он  свидетельствовал  пред
другими  о  ложности  тушинского  царя   или   невыгоде   службы   у   него;
возвратившийся получал награду, но скоро узнавали, что он отправился опять в
Тушино требовать жалованья от Лжедимитрия.  Собирались  родные  и  знакомые,
обедали вместе, а после обеда одни отправлялись во дворец к царю Василию,  а
другие ехали в Тушино. Оставшиеся в Москве  были  покойны  насчет  будущего:
если одолеет тушинский царек, думали они, то у него наши  братья,  родные  и
друзья, они нас защитят;  если  же  одолеет  царь  Василий,  то  мы  за  них
заступимся. В домах и на  площадях  громко  рассуждали  о  событиях,  громко
превозносили тушинского царя, громко радовались его успехам; многие знали  о
сборах в Тушино, знали, что такие-то  и  такие  люди,  оставаясь  в  Москве,
радеют самозванцу, но не говорили о них Шуйскому; тех же, которые  говорили,
называли клеветниками и шепотниками. На сильного никто не смел сказать,  ибо
за него нашлось бы много заступников,  без  воли  которых  Шуйский  не  смел
казнить его, но на слабого, не родного сильным, донос шел беспрепятственно к
царю, и виновный подвергался наказанию, вместе с виноватым казнили иногда  и
невинных; Шуйский, говорят, верил не тем, кто носил службу на лице и на теле
но тем, кто носил ее на языке.
   Но хотя Шуйского не любили в Москве, однако люди земские не хотели менять
его на какого-нибудь другого боярина, тем  менее  на  царя  тушинского,  ибо
хорошо знали,  чем  грозит  его  торжество.  Вот  почему  попытки  свергнуть
Шуйского не удавались. Первая попытка сделана была 17 февраля 1609  года,  в
субботу на маслянице, известным уже нам Григорием Сунбуловым, князем Романом
Гагариным и Тимофеем  Грязным,  число  сообщников  их  простиралось  до  300
человек. Они прежде  всего  обратились  к  боярам  с  требованием  свергнуть
Шуйского, но бояре не взялись за это дело и разбежались по домам ждать конца
делу; один только  боярин,  князь  Василий  Васильевич  Голицын,  явился  на
площадь. Заговорщики кинулись за патриархом в Успенский собор  и  требовали,
чтобы шел на Лобное место; Гермоген не хотел идти, его потащили, подталкивая
сзади, обсыпали его песком, сором,  некоторые  схватывали  его  за  грудь  и
крепко трясли. Когда поставили его на Лобное место,  то  заговорщики  начали
кричать народу, что Шуйский избран незаконно  одними  своими  потаковниками,
без согласия земли, что кровь христианская льется за человека недостойного и
ни на что не потребного, глупого, нечестивого, пьяницу, блудника. Но  вместо
одобрительных кликов заговорщики услыхали из толпы слова: "Сел он, государь,
на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и  служивые
люди, пьянства и никакого неистовства мы в нем не  знаем;  да  если  бы  он,
царь, вам и неугоден был, то нельзя его  без  больших  бояр  и  всенародного
собрания с царства свести". Тогда заговорщики стали кричать: "Шуйский  тайно
побивает и в воду сажает братью нашу, дворян и детей боярских, жен и  детей,
и таких побитых с две тысячи".  Патриарх  спросил  их:  "Как  же  это  могло
статься, что мы ничего  не  знали?  В  какое  время  и  кто  именно  погиб?"
Заговорщики продолжали кричать: "И теперь повели многих нашу братью сажать в
воду, за это мы и стали". Патриарх опять спросил: "Да кого же именно  повели
в воду сажать?" В  ответ  закричали:  "Мы  послали  уже  ворочать  их,  сами
увидите!"  Потом  начали  читать  грамоту,  написанную  ко  всему  миру   из
московских полков от русских людей: "Князя-де Василья Шуйского одною Москвою
выбрали на царство, а иные города того не ведают, и  князь  Василий  Шуйский
нам на царстве не люб и для него кровь льется и земля не умирится: чтоб  нам
выбрать на его место другого царя?" Патриарх начал  говорить:  "До  сих  пор
Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не
указывали, а указывала Москва всем городам; государь царь  и  великий  князь
Василий Иванович возлюблен и избран  и  поставлен  богом  и  всеми  русскими
властьми и московскими боярами и вами, дворянами, всякими людьми всех  чинов
и всеми православными христианами, изо всех городов на его царском  избрании
и поставлении были в то время люди многие, и крест ему,  государю,  целовала
вся земля, присягала добра ему хотеть,  а  лиха  не  мыслить;  а  вы  забыли
крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с
царства свесть, а мир того не хочет да и не ведает, да и мы  с  вами  в  тот
совет не пристаем же". Сказав это, Гермоген отправился  домой.  Заговорщики,
никем  не  подкрепляемые,  не  могли  его  удерживать,  они  с   криками   и
ругательствами бросились во дворец, но Шуйский не испугался, он вышел к  ним
и с твердостию сказал: "Зачем вы,  клятвопреступники,  ворвались  ко  мне  с
такою наглостию? Если хотите убить меня,  то  я  готов,  но  свести  меня  с
престола без бояр и всей  земли  вы  не  можете".  Заговорщики,  видя  везде
неудачу, убежали в Тушино, а  князь  Голицын  остался  в  Москве  с  прежним
значением.  Любопытно,  однако,  что  народ,  не  согласившись  на  сведение
Шуйского с престола, не бросился защищать его от заговорщиков.
   После этого события патриарх отослал в  Тушино  две  грамоты:  одну  -  к
ушедшим туда после 17 февраля, другую - к  ушедшим  прежде.  Первая  грамота
начинается так: "Бывшим православным христианам  всякого  чина,  возраста  и
сана, теперь же не ведаем, как вас и назвать. Не  достает  мне  слов,  болит
душа и болит сердце, все внутренности мои расторгаются  и  все  составы  мои
содрогаются, плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте свои души и души
своих родителей, восстаньте, вразумитесь и возвратитесь". Патриарх заключает
первую грамоту обещанием  выпросить  у  царя  прощение  раскаявшимся:  "Царь
милостив, непамятозлобен, знает, что не все своею волею так делают:  которые
ваша братья в субботу сыропустную и восставали  на  него,  ложные  и  грубые
слова говорили, как и вы же, тем он вины отдал, и теперь они у нас невредимы
пребывают; ваши собственные жены и дети  также  на  свободе  в  своих  домах
живут". Вторая грамота начинается подобно первой: "Бывшим братиям  нашим,  а
теперь не знаем как и назвать  вас,  потому  что  дела  ваши  в  наш  ум  не
вмещаются, уши наши никогда прежде о таких делах не слыхали и в летописях мы
ничего такого не читывали: кто этому не удивится, кто  не  восплачет?  Слово
это мы пишем не ко всем, но к тем только,  которые,  забыв  смертный  час  и
страшный суд Христов  и  преступив  крестное  целование,  отъехали,  изменив
государю царю и всей земле, своим родителям, женам  и  детям  и  всем  своим
ближним, особенно же богу; а которые взяты в плен, как Филарет митрополит  и
прочие, не своею волею, но силою, и на христианский закон  не  стоят,  крови
православных братий своих не проливают, таких мы не порицаем, но молим о них
бога". Описав событие 17 февраля, патриарх заключает грамоту так:  "Те  речи
были у нас на Лобном месте, в субботу сырную, после чего все разъехались, мы
в город, иные по домам, потому что враждующим поборников не было и в совет к
ним не приставал никто; а которые были молодые люди, и те им не потакали же,
и так совет их вскоре разрушился. Солгалось про старых то слово, что красота
граду старые мужи: а эти старые и молодым беду доспели, и за  молодых  им  в
день страшного суда Христова ответ дать. Это чудо в летописцы  записали  мы,
чтоб и прочие не дерзали делать подобного; а к  вам  мы  пишем,  потому  что
господь поставил нас  стражами  над  вами,  стеречь  нам  вас  велел,  чтобы
кого-нибудь из вас сатана не  украл.  Отцы  ваши  не  только  к  Московскому
царству врагов своих не припускали, но и сами  ходили  в  морские  отоки,  в
дальние  расстояния  и  в  незнаемые  страны,   как   орлы   острозрящие   и
быстролетящие, как на крыльях парящие, и все под руку  покоряли  московскому
государю царю".
   Другой заговор был составлен  боярином  Крюком-Колычевым;  положено  было
убить Шуйского в Вербное воскресенье. Но заговор  был  открыт;  за  Колычева
никто не заступился, он был  пытан  и  казнен;  сообщников  его  посажали  в
тюрьмы, но не всех. Обо всех этих событиях знали в Тушине чрез беспрестанных
перебежчиков, или перелетов; до нас дошел рассказ одного из таких перелетов,
подьячего Чубарова, о том, как он перелетал из Москвы в Тушино: "Вышел он из
Москвы на государево царево Димитрия Ивановича имя мая 6, вышел  в  Тверские
ворота с подьячим Скурыгиным, и шли с ним вместе до деревни Пироговой, а  от
Пироговой в другую деревню, и в той деревне ночевал, а на другой день  утром
крестьянин допроводил его до села Черкизова, а из Черкизова отослали его  до
села Братошина, а из Братошина привели его в Тушино.  Товарищ  его  Скурыгин
отстал от него от первой деревни Пироговой и  пошел  лесом,  хотел  пытаться
прямо в таборы к государю".  Чубаров  рассказывал  в  Тушине,  что  "которые
бояре, дворяне и дети боярские, и торговые люди были  в  заговоре  с  Иваном
Федоровичем Колычевым и хотели Шуйского убить на Вербное воскресенье,  и  то
не случилось; из их думы один Иван Федорович был на пытке и ни  на  кого  из
них не говорил, потому одного и казнили, а  их  никого  казнить  Шуйский  не
велел; и они тем же своим старым заговором промышляют, хотят  его  убить  на
Вознесеньев день из самопала, а на Николин день какая замятня будет  ли,  он
того не знает. А дети боярские и черные всякие люди приходят  к  Шуйскому  с
криком и воплем, говорят: до чего им досидеть!  Хлеб  дорогой,  а  промыслов
никаких нет, и ничего взять негде и купить не на что. Шуйский просит  у  них
сроку до Николина дня и надеется на Скопина, будто идет Скопин  с  немецкими
людьми, а немцев с ним семь тысяч; и как он к Москве  с  силою  подойдет,  и
ему, Шуйскому, с своею силою его встретить и приходить на большие таборы.  А
весть про Скопина на Москве есть,  что  пошел  из  Новгорода;  а  в  котором
городке ныне, и того не ведали подлинно. Из бояр  прямят  государю  Димитрию
Ивановичу князь Борис Лыков, князь Иван  Куракин,  князь  Василий  да  князь
Андрей Голицын, да князь Иван Дмитриевич Хворостинин, а с ними дворяне, дети
боярские и торговые люди, а  сколько  их  человек  и  кто  именно,  того  не
упомнит". Перелеты уведомляли единогласно, что в Москве большая  дороговизна
на съестные припасы, дров также нет, жгут опальные  дворы,  что  недовольные
приходят к Шуйскому всем миром  и  говорят;  до  чего  нам  дойти!  Голодною
смертью помирать? И будто Шуйский хочет жить в троицкой  деревне  Ивантееве.
Действительно,  когда,  несмотря  на  победу   князя   Дмитрия   Михайловича
Пожарского при селе Высоцком, в тридцати верстах от Коломны, город этот  был
осажден тушинским отрядом под начальством Млоцкого, то  в  Москве  сделалась
сильная дороговизна; четверть ржи покупали по семи рублей (23  1/3  нынешних
серебряных), и толпы народа приходили к Шуйскому с вопросом:  до  каких  пор
сидеть и терпеть голод? Шуйский убедил троицкого  келаря  Авраамия  Палицына
пустить в продажу по 2 рубля (6 2/3 нынешних  серебряных)  хлеб  из  богатых
житниц  его  монастыря,  находившихся  в  Москве.  Понижение  цены  на  хлеб
поуспокоило народ; к тому же 28 мая выехал из Тушина  князь  Роман  Гагарин,
глава недавнего восстания против Шуйского, и начал  говорить  во  весь  мир,
чтобы не  прельщались:  тушинский  царь  настоящий  вор,  и  все  это  завод
литовского короля, который хочет истребить православную христианскую веру; а
в Тушине подлинно известно, что в Новгород пришли немецкие люди и  литву  от
Новгорода отбили прочь. Слыша такие речи, люди в Москве укрепились, и  никто
не поехал в Тушино.
   Но если  Москва  не  могла  быть  спокойна  после  того,  как  подле  нее
образовалась столица другого царя, то не более спокойно было и  Тушино,  где
вся зима 1608 - 1609 года  прошла  в  смутах,  бунтах,  что  и  мешало  вору
действовать решительно  против  Москвы;  на  весну  взбунтовалась  войсковая
челядь, разосланная для сбора припасов, поставила  сама  себе  ротмистров  и
полковников, ходила по волостям и грабила, а к господам своим  в  Тушино  не
хотела возвратиться; для укрощения бунтовщиков тушинцы должны  были  выслать
целые роты. Притом силы самозванца были разделены: отряд  запорожцев  послан
был к Новгороду Великому для попытки, нельзя  ли  склонить  его  на  сторону
тушинского царя. Сапега с Лисовским осаждали Троицкий монастырь,  Млоцкий  с
Бобровским - Коломну, у которой должны были  биться  с  Ляпуновым,  воеводою
рязанским, Мархоцкий сторожил большие  дороги  к  Москве,  а  при  вестях  о
движениях Скопина должны были отправить против него Зборовского. Под Москвою
поэтому происходили битвы частые, но мелкие; в одной из них в конце  февраля
гетман Рожинский получил тяжелую рану,  от  которой  после  никогда  не  мог
оправиться. Летом, в самый Троицын день, произошла битва большая, неожиданно
для тушинцев: часть их подошла к Москве, опрокинула московский отряд, против
них высланный, прогнала его  до  самого  города,  возвратилась  и  стала  за
Ходынкою на берегу. Но царю Василию дали знать, что литовские люди поднялись
на Москву всеми таборами, и он выслал против них все свое войско, с  пушками
и гуляй-городами (подвижными дубовыми городками на возах, в  которых  сидели
стрельцы и стреляли в отверстия). Поляки, увидев это  войско,  бросились  на
него и одержали было совершенную победу, овладели гуляй-городами, как вдруг,
по словам поляков, в их войске произошло по ошибке замешательство;  москвичи
поправились и вогнали неприятеля в Ходынку, гуляй-города  свои  отгромили  и
ворвались бы в самое Тушино, если бы Заруцкий с своими донскими козаками  не
остановил их на речке Химке.  По  русским  же  известиям,  проигранное  дело
поправлено было прибытием свежих сил под начальством князей Ивана Семеновича
Куракина, Андрея Васильевича Голицына и Бориса Михайловича Лыкова.  Тушинцы,
по свидетельству их самих, потеряли  всю  свою  пехоту,  много  у  них  было
побито, много взято в плен москвичами. Русский летописец говорит, что в этом
деле у московских людей была такая храбрость, какой не бывало и тогда, когда
Московское государство было в собранье.
   Имея в своих руках много пленных поляков, царь Василий велел  им  выбрать
кого-нибудь из своей среды  и  послать  в  Тушино  с  предложением,  что  он
освободит  всех  пленных,  если  поляки  покинут  самозванца  и  выйдут   из
Московского государства; посланному позволялось отправиться на том  условии,
что если предложение не будет принято, то он возвратится в Москву. Выбор пал
на Станислава Пачановского, который и поехал в Тушино, где получил от  своих
такой ответ: "Скорее помрем, чем наше предприятие оставим; дороги  нам  наши
родные и товарищи, но еще дороже добрая слава". Пачановский долго колебался,
остаться  ли  в  Тушине  или  возвратиться   в   Москву,   наконец   решился
возвратиться, за что в Москве оказывали ему  уважение  и  содержали  гораздо
лучше,  чем  других  пленников.  Особенною  ласковостию  к  пленным  полякам
отличался брат царский, князь Иван Васильевич Шуйский: он вылечил от  ран  и
даром освободил доставшегося ему шляхтича Борзецкого, кроме того,  давал  по
сукну всем пленным, которые выходили на обмен. Предчувствовал ли князь Иван,
что скоро сам будет нуждаться в подобной снисходительности ?
   Описанная битва была последним важным делом между Москвою и Тушином,  ибо
Скопин был уже недалеко.  Мы  оставили  его  в  Новгороде,  где  он  завязал
переговоры со шведами. В конце февраля 1609 года  стольник  Головин  и  дьяк
Сыдавный  Зиновьев  заключили  с  поверенными  Карла   IX   договор   такого
содержания: король обязался отпустить на помощь Шуйскому две тысячи  конницы
и три тысячи пехоты наемного  войска,  да  сверх  этих  наемников,  обязался
отправить еще неопределенное число войска в  знак  дружбы  к  царю.  За  эту
помощь Шуйский отказался за себя и детей своих  и  наследников  от  прав  на
Ливонию. Шуйский обязался также за себя и за наследников быть  в  постоянном
союзе с королем  и  его  наследниками  против  Сигизмунда  польского  и  его
наследников, причем  оба  государя  обязались  не  заключать  с  Сигизмундом
отдельного мира, но если один из них  помирится  с  Польшею,  то  немедленно
должен  помирить  с  нею  и  союзника  своего,  "а  друг  друга   в   мирном
постановленьи не выгораживать", Шуйский обязался в случае нужды отправить  к
королю на помощь столько же ратных людей, наемных и  безденежно,  сколько  в
настоящем случае король посылает к нему, причем плата  наемных  должна  быть
совершенно одинакая. Шуйский обязался не задерживать никого из присланных на
помощь шведов (здесь любопытно, что в числе шведов  упоминаются  и  русские,
которые королю служат) и гонцов, ездящих от них в  Швецию  и  обратно.  Если
шведы возьмут в плен русских изменников, то не должны убивать их,  а  давать
на окуп, литовских же людей вольны бить и вести в  свою  землю.  Королевским
ратным людям людской и конский корм будет продаваться по цене  настоящей,  а
лишних денег с них брать не  будут;  под  пеших  людей  и  под  наряд  будут
даваться подводы и лошади безденежно; конным людям, если у кого падет лошадь
или убьют в деле, будет  даваться  другая  лошадь  немедленно,  но  в  зачет
жалованья. Шведские полномочные со своей стороны обязались  запретить  своим
ратным людям, чтоб они, будучи  в  Московском  государстве,  не  жгли  и  не
разоряли, над иконами не ругались, крестьян не  били  и  в  плен  не  брали.
Обязались: городов и областей, верных Шуйскому или  принесших  повинную,  не
воевать и не занимать их, равно не занимать и  тех  городов,  которые  будут
взяты приступом или сдадутся сами; к ворам не приставать и царю  Василию  не
изменять; над князем Скопиным и над государевыми людьми  хитрости  и  измены
никакой не сделать, у князя Михаила Васильевича быть в послушанье и совете и
самовольством ничего не делать. Шведские поверенные выговорили  также,  чтоб
шведская монета имела обращение в Московском государстве и чтоб  русские  не
ругались над королевскими деньгами под страхом  царской  опалы;  выговорили,
чтоб  шведским  войскам,  идущим  в  Ливонию,  был  свободный  пропуск  чрез
московские владения. К этому договору  была  еще  дополнительная  запись,  в
которой Шуйский обязался, спустя три недели по выступлении шведского  войска
из-за  границы,  доставить  королевским  воеводам  крепость  за  государевою
новгородскою печатью и за князя Скопина рукою на город Корелу  с  уездом,  а
после этих трех недель спустя два месяца доставить крепость на город  Корелу
с уездом за государевою печатью и уступить королю этот город за его любовь и
дружбу; потом, спустя одиннадцать недель, начиная с того времени, как  шведы
уже начнут служить царю, очистить город Корелу и отдать его королю,  вывезши
из церкви образа и всякое церковное строенье, а из города -  пушки,  пищали,
зелья, ядра, выведши всех русских людей и корелян, которые захотят  идти  на
Русь.
   Еще в начале января 1609 года Карл IX уведомлял новгородцев, что  он,  по
просьбе их, послал им на помощь ратную силу "пособлять за  старую  греческую
веру. Поэтому берегитесь, - заключает грамота, - и примите  думу,  пока  вам
подмогу дают, или сами усидите: если поляки и литва над вами  силу  возьмут,
то не пощадят ни патр