х людей  Домострой  Сильвестров.  Все  лето  были  дожди
великие по всей земле и не давали  хлебу  созревать,  стоял  он,  налившись,
зеленый, как трава. На праздник Успения богородицы был мороз великий и побил
весь хлеб, рожь и овес. В этом году  люди  еще  кормились  с  нуждою  старым
хлебом и что собрали нового. Новым же хлебом посеяли; но  он  весь  погиб  в
земле, и тогда-то сделался голод, купить стало негде, отцы  покидали  детей,
мужья - жен, мерли люди, как никогда от морового поветрия не  мерли.  Видали
людей, которые, валяясь по улицам, щипали траву, подобно  скоту,  зимою  ели
сено; у мертвых находили во рту вместе с навозом человеческий  кал;  отцы  и
матери ели детей, дети - родителей,  хозяева  -  гостей,  мясо  человеческое
продавалось  на  рынках  за  говяжье  в  пирогах,  путешественники   боялись
останавливаться в гостиницах. Если мы примем, что каждый из описанных ужасов
случился  только  раз  где-нибудь,  то  и  этого  уже  будет  довольно.  Зло
увеличивалось тем, что Борис  велел  раздавать  в  Москве  ежедневно  деньги
бедным; услыхав  об  этом,  окрестные  жители  устремились  в  Москву,  хотя
некоторые из них имели средства кормиться на месте; когда же они приходили в
Москву с пустыми руками, то не имели средства содержать себя  одною  царскою
милостынею и умирали с голоду: одни -  в  Москве  же  на  улицах,  другие  -
дорогою на возвратном  пути.  Зло  увеличивалось  также  недобросовестностию
людей, которым поручена была раздача и которые прежде раздавали деньги своим
родным и знакомым, являвшимся в виде нищих. Наконец  Борис,  узнав,  что  со
всего  государства  народ  двинулся  в  Москву  на  явную  смерть,  приказал
прекратить раздачу денег, и тогда, разумеется, число жертв еще  увеличилось.
В одной Москве, говорят, погибло около 500000 человек: царь  хоронил  их  на
свой счет. К голоду присоединилось моровое  поветрие,  холера.  Наконец  для
прекращения голода употребили  действительные  меры:  послали  в  отдаленные
области, отыскали там запасы хлеба от прежних годов, привезли в Москву  и  в
другие города и продавали за половинную  цену;  бедным,  вдовам,  сиротам  и
особенно немцам отпущено было большое количество хлеба  даром;  в  некоторых
областях, например в Курской,  был  большой  урожай,  вследствие  чего  туда
стеклось много народу и Курск наполнился жителями. Чтобы дать работу  людям,
стекшимся в Москву, построены были большие каменные  палаты  в  Кремле,  где
были прежде хоромы Грозного; наконец урожай 1604  года  прекратил  бедствие.
Какие явления были следствием голода в областях,  можно  видеть  из  отписки
царю ивангородского воеводы князя Буйносова-Ростовского  по  случаю  встречи
датского принца Иоанна: ямские  охотники  от  хлебной  дороговизны  охудали,
лошади у них попадали; московской дороги всех ямов охотники от  дороговизны,
падежа и большой гоньбы хотели  бежать,  но  Михайла  Глебович  Салтыков  их
уговорил перетерпеть; новгородские ямские охотники также  хотели  бежать,  и
воеводы, видя их великую нужду, дали им  по  рублю  на  человека,  чтобы  не
разбежались.
   За голодом и  мором  следовали  разбои:  люди,  спасавшиеся  от  голодной
смерти, составляли шайки, чтобы вооруженною рукою кормиться на счет  других.
Преимущественно эти шайки составлялись из холопей, которыми  наполнены  были
домы знатных и  богатых  людей,  особенно  после  известного  нам  закона  о
холопях,  изданного  в  царствование  Феодора.  Во   время   голода,   найдя
обременительным для себя кормить толпу холопей, господа выгоняли их от себя,
некоторые  с  отпускными,  а  другие  так,  в  надежде,  что   когда   голод
прекратится, то можно будет взять их опять к себе, а тех, которые  дадут  им
пристанище и пропитание, обвинить в укрывательстве  беглых  и  взять  с  них
деньги. Вследствие этого никто  не  хотел  принять  несчастного  холопа  без
отпускной. В августе 1603 года только Борис издал указ, по которому  господа
непременно  обязывались,  отсылая  холопей  для  прокормления,  выдавать  им
отпускные; тем же холопям, которые не получат  отпускных  от  господ,  будет
выдавать их Холопий приказ. Но зло было трудно поправить, тем  более  что  с
увеличением бедствия холопи и с  отпускными  едва  ли  могли  найти  себе  у
кого-нибудь пристанище. Число этих холопей,  лишенных  приюта  и  средств  к
прокормлению, увеличивалось еще холопями опальных бояр, Романовых и  других,
пострадавших вместе с ними; так как эти холопи не доводили на господ  своих,
то Борис заподозрил их и запретил всем принимать их к  себе.  Эти  люди,  из
которых многие были привычны к военному делу, шли к  границам,  в  Северскую
Украйну, которая уже и без  того  была  наполнена  людьми,  ждавшими  только
случая начать неприязненные действия против общества: еще царь Иоанн,  желая
умножить  народонаселение  этой  страны  людьми  воинственными,   способными
защищать ее от татар и поляков, позволял преступникам, осужденным на смерть,
спасать жизнь свою бегством в украинские города. Таким  образом,  давно  уже
народонаселение Северской Украйны,  как  обыкновенно  бывает  в  пограничных
областях, отличалось характером вовсе неблагонадежным; мы видели, как  дурно
отзывались о севрюках во времена Грозного. В этой-то прежепогибшей  Украйне,
по выражению современников, теперь после голода образовались  многочисленные
разбойничьи шайки, и не только не было от них проезда по пустым местам, но и
под самою Москвою, атаманом их  был  Хлопко  Косолап.  Царь  долго  думал  с
боярами, как помочь беде,  и  наконец  решился  послать  против  разбойников
воеводу с большою ратью. Воеводою отправлен был  окольничий  Иван  Басманов,
который сошелся с Хлопкою под Москвою.  Разбойники  бились,  не  щадя  голов
своих, и убили Басманова, несмотря на то, царское войско одолело их; Хлопка,
чуть живого, взяли в плен; товарищей  его,  бежавших  в  Украйну,  ловили  и
вешали, но там было много им подобных,  черная  роль  прежепогибшей  Украйны
только что начиналась: начинали ходить слухи о самозванце. Слухи,  мнения  о
самозванце ходили и ходят разные. Первое мнение состоит в том, что  человек,
объявивший себя  царевичем  Димитрием,  был  истинный  царевич,  сын  Иоанна
Грозного, спасшийся от гибели, приготовленной ему Годуновым  в  Угличе,  где
вместо его был убит другой ребенок, подставной. Здесь прежде  всего  надобно
заметить,  что  в  известиях  о  спасении  Димитрия  находятся  исторические
несообразности, например говорят, будто он спасся бегством в Украйну к  отцу
своему крестному, князю Ивану Мстиславскому, жившему там  в  ссылке  еще  со
времен  Грозного.  А  после  смерти  Мстиславского,  вскорости  случившейся,
царевич отправился в Польшу, но  известно,  что  никакого  Мстиславского  на
Украйне никогда не бывало, притом если царевич  был  спасен  и  отправлен  в
Польшу, то что мешало ему немедленно же открыться  польскому  правительству?
Гонимые удельные князья обыкновенно убегали из Москвы в Литву. Тогда дело не
подлежало бы никакому сомнению. Далее в  известиях  о  спасении  встречаются
противоречия относительно обстоятельств спасения:  одни  говорят,  что  спас
царевича доктор подменом, другие  -  что  сама  мать.  Но  важнее  следующее
обстоятельство: все известия согласны, как  и  должно  быть,  в  одном,  что
убийство подмененного ребенка произошло  ночью,  тогда  как  нам  достоверно
известно, что происшествие случилось днем: и те показания, которые  говорят,
что царевич был убит, и те, которые утверждают, что  он  накололся  ножом  в
припадке  падучей  болезни,   вполне   согласны   в   этом   обстоятельстве,
следовательно, не было возможности убийцам, потом родным царевича, близким к
нему людям и гражданам углицким обмануться; если бы даже обманулись сначала,
то мертвое тело лежало  долго  пред  глазами  всех,  все  имели  возможность
увидать  свою  ошибку.  Свидетельства  очевидцев  о  несходстве  малолетнего
Димитрия с тем, кто потом назвался его именем, неважны, взятые отдельно, ибо
часто люди, знавшие младенца и увидавшие потом того же человека взрослым, не
могут найти между ними ничего общего; неважно и  свидетельство  о  том,  что
настоящий Димитрий был бы гораздо моложе,  чем  казался  Лжедимитрий:  часто
человек может казаться многими годами старее или  моложе  своего  настоящего
возраста, а жизнь Димитрия была именно такова, что могла его  состарить.  Но
чрезвычайной  важности   для   нас   свидетельства   современников,   вполне
беспристрастных, как,  например,  Буссова,  который  был  очень  привязан  к
Лжедимитрию,   превозносит   его   достоинства,   имеет    все    побуждения
засвидетельствовать его правду,  его  царское  происхождение,  и  между  тем
свидетельствует о противном; его свидетельство основывается на свидетельстве
Басманова, который больше всех других  имел  причины  утверждать  законность
Лжедимитрия,  и,  несмотря  на  то,  свидетельствует  о  его   самозванстве,
свидетельствует наедине, в разговоре с человеком, доверенным и привязанным к
царю.
   Но если тот, кто царствовал в  Москве  под  именем  Димитрия,  сына  царя
Иоанна, носил это имя незаконно, то является вопрос: в собственной ли голове
родилась мысль о самозванстве или она внушена была ему другими? И во  втором
случае, сознательно ли он принял на себя роль самозванца  или  был  убежден,
что он истинный царевич? Чтоб сознательно принять на себя  роль  самозванца,
сделать  из  своего  существа  воплощенную  ложь,  надобно  быть   чудовищем
разврата, что и доказывают нам характеры  последующих  самозванцев.  Что  же
касается до первого, то  в  нем  нельзя  не  видеть  человека  с  блестящими
способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но  чудовищем
разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения  в
законности прав своих, ибо чем  объяснить  эту  уверенность,  доходившую  до
неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?  Чем  объяснить  мысль
отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор  для  исследования
обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это  обращение  к
матери? На вопрос разъяренной толпы - точно ли  он  самозванец?  -  Димитрий
отвечал: "Спросите у матери!"  "Почему,  -  говорят,  -  расстрига,  сев  на
престоле, не удовлетворил народному любопытству знать  все  подробности  его
судьбы чрезвычайной? Для чего не объявил России о местах своего  убежища,  о
своих воспитателях и хранителях?" Возможность таких  вопросов  служит  самым
лучшим доказательством того, что Лжедимитрий не был  сознательный  обманщик.
Если бы он был обманщик, а не обманутый, то чего же бы ему  стоило  сочинить
подробности своего спасения и похождений? Но он этого не сделал. Что он  мог
объявить? Могущественные  люди,  его  подставлявшие,  разумеется,  были  так
осторожны, что не  действовали  непосредственно;  он  знал  и  говорил,  что
некоторые вельможи спасли его и покровительствуют, но имен их  не  знал;  по
имени он упоминал только о дьяках Щелкаловых.
   Но теперь рождается другой вопрос: кем же был подставлен самозванец?  Кто
уверил его в  том,  что  он  царевич  Димитрий?  Кому  было  выгодно,  нужно
появление самозванца?  Оно  было  выгодно  для  Польши,  Лжедимитрий  пришел
отсюда, следовательно, он мог быть подставлен польским правительством.  Кого
же мы должны разуметь под польским правительством? Короля Сигизмунда III? Но
характер последнего дает ли  нам  право  приписать  ему  подобный  план  для
заведения смут в Московском  государстве?  И  осторожное,  робкое  поведение
Сигизмунда в начале деятельности самозванца дает ли основание предполагать в
короле  главного  виновника  дела?  План  придуман  кем-нибудь  из   вельмож
польских? Указывают на Льва Сапегу, канцлера литовского. Сапега два раза был
в Москве послом: один раз - при царе Феодоре,  другой  -  при  Борисе,  и  в
последний раз приехал из Москвы с сильным ожесточением  против  царя;  когда
самозванец объявился у князя Вишневецкого, то  Петровский,  беглый  москвич,
слуга Сапеги, первый явился к Вишневецкому, признал  Отрепьева  царевичем  и
указал приметы: бородавки на лице и одну руку короче  другой.  Потом  Сапега
является сильным поборником планов Сигизмунда  против  Москвы,  ожесточенным
врагом нового царя Михаила, восшествие которого расстраивало  его  планы;  в
царствование Михаила, до самой смерти своей,  держит  под  рукою,  наготове,
самозванца, несчастного Лубу, как орудие смут для Москвы. Любопытно,  что  и
наш летописец злобу поляков и  разорение,  претерпенное  от  них  Московским
государством, приписывает раздражению Льва Сапеги и товарищей его за то, что
они  видели  в  Москве  много  иностранного   войска.   Наконец,   некоторые
рассказывают, что после сражения при Добрыничах самозванец издал манифест, в
котором, между прочим, говорил, что был в Москве при посольстве Льва Сапеги;
такого манифеста, впрочем, не сохранилось, и в дошедшем до нас ни  слова  не
упоминается об этом обстоятельстве. Как бы  то  ни  было,  если  заподозрить
кого-нибудь из вельмож  польских  в  подстановке  самозванца,  то,  конечно,
подозрение прежде всего должно пасть на Льва Сапегу; но можно ли заподозрить
одного частного человека в начинании такого дела?  Гораздо  более  основания
заподозрить  могущественных  тогда  в  Польше  иезуитов,  которым  появление
самозванца, как орудия для введения католицизма  в  Московское  государство,
было очень нужно; на Сапегу же можно смотреть как на  поверенного  иезуитов.
Но, принимая это мнение, надобно  непременно  принять,  что  самозванец  был
человек воспитанный, подставленный  в  польских  владениях,  а  не  Григорий
Отрепьев, как согласно  утверждают  все  русские  свидетельства,  отвергнуть
которые  чрезвычайно  трудно.  Очевидцы  признавали  в  первом   Лжедимитрии
великороссиянина и грамотея, который  бегло  и  красноречиво  изъяснялся  на
московском наречии, как на родном,  четко  и  красиво  писал,  латинскую  же
грамоту знал плохо или почти вовсе не знал; побочный  сын  Стефана  Батория,
воспитанник иезуитских школ, за которого выдавали его некоторые, не  мог  бы
писать inperator; когда посол папский произносил пред ним латинскую речь, то
ее должно  было  переводить  ему.  Московское  правительство  при  Годунове,
Шуйском и при Михаиле Федоровиче постоянно упрекало  польское  правительство
за то, что оно было виновником разорения  Московского  государства,  помогая
Лжедимитрию, и в то же время постоянно утверждало, что самозванец  этот  был
москвич,  именно  Григорий  Отрепьев;  если  бы  была  малейшая  возможность
усомниться в этом, то что препятствовало московскому  правительству  укорить
польское за то, что  оно  прибрало  своего  поляка,  назвало  его  царевичем
Димитрием  и  выслало  в  Московское  государство   для   смуты?   Некоторые
современники говорили, что монах Григорий Отрепьев играл в деле важную роль,
был руководителем самозванца; это мнение  основывалось  на  том,  что  подле
самозванца при его появлении  действительно  находился  монах,  называвшийся
Григорием Отрепьевым; но дело объясняется известием, что Отрепьев, объявивши
себя царевичем, сдал свое прежнее имя монаху Леониду. Если бы монах Григорий
Отрепьев существовал отдельно, то что мешало явиться ему  в  Москву  и  этим
появлением уничтожить годуновскую выдумку или ошибку и  самым  блистательным
образом подтвердить, что тот, кто называется Димитрием,  не  есть  расстрига
Гришка Отрепьев? Желание некоторых писателей, чтоб так было, остается только
желанием, ибо не подкрепляется свидетельствами  источников.  Что  самозванец
был москвич, с которым иезуиты познакомились уже после того, как он  объявил
себя царевичем, неоспоримо  доказывает  послание  папы  Павла  V  к  воеводе
сендомирскому,  где  говорится,  что  Лжедимитрий   обращен   в   католицизм
францисканцами, а не иезуитами.
   Но если самозванец был человек из Москвы или даже  если  согласимся,  что
руководителем его был монах московский, то как объясним себе возможность для
Сапеги или для иезуитов издалека ковать эту крамолу в Москве?  Предполагают,
что Сапега во время своего  пребывания  в  Москве  сговорился  с  боярами  о
подстановке  посредством  дьяка  Власьева.  Следовательно,  это   мнение   о
подстановке самозванца иезуитами и Сапегою  требует  для  вероятности  своей
соединения с другим мнением, высказанным современниками события,  а  именно,
что самозванец  был  подставлен  в  Москве  тамошними  врагами  Бориса.  Это
последнее мнение твердо само по себе, не требует никаких  предположений,  не
находится ни в малейшем противоречии с известиями о  похождениях  Отрепьева.
Принимая это мнение как вероятнейшее, мы, разумеется, не имеем никакой нужды
отвергать участие Сапеги и вообще польских панов или иезуитов в замысле;  но
должно заметить,  что  если  Польше  или  иезуитам  было  выгодно  появление
самозванца и смута, имеющая от того произойти, то внутренним врагам  Бориса,
терзавшимся мыслию, что  Годунов  на  престоле,  грозимым  ежечасно  тяжелою
опалою, это появление было более чем выгодно, оно вполне соответствовало  их
цели, ибо им надобно было орудие, которое было  бы  так  могущественно,  что
могло свергнуть Годунова, и в то же время так ничтожно, что после легко было
от него отделаться  и  очистить  престол  для  себя.  Мнение  о  подстановке
самозванца  внутренними  врагами  Бориса  высказывается  ясно   в   не   раз
приведенном месте из хронографов о Годунове: "Навел он на  себя  негодование
чиноначальников всей Русской земли:  отсюда  много  напастпых  зол  на  него
восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили".  Но  не  в
одних хронографах русские современники выразили такое мнение. Из иностранных
писателей его высказывает Буссов, оставивший нам  лучшее  описание  событий,
которых  был  очевидцем,  находившийся  в  близких  сношениях   с   главными
деятелями. Буссов  говорит  также,  что  сам  царь  Борис  считал  появление
самозванца делом бояр.
   Это мнение о подстановке самозванца  внутренними  врагами  Бориса,  кроме
того, что правдоподобнее всех других само по себе, кроме того, что высказано
современниками, близкими к делу, имеет за себя еще и то, что вполне согласно
с русскими свидетельствами о похождении Григория Отрепьева, свидетельствами,
которые, как мы видели, отвергнуть нет возможности. И по известиям польским,
Отрепьев, открывая о своем происхождении князю  Вишневецкому,  объявил,  что
он, спасенный от убийц, отдан был на воспитание к одному сыну  боярскому,  а
потом был в монахах.
   По согласному показанию всех свидетельств, правительственных  и  частных,
Юрий Отрепьев, переменивший в монастыре это имя на созвучное  имя  Григория,
был сын галицкого сына  боярского  Богдана  Отрепьева,  убитого  литвином  в
Москве, в Немецкой слободе. В  детстве  является  он  в  Москве,  отличается
грамотностию, живет в холопях у Романовых и у князя Бориса Черкасского и тем
самым становится известен  царю  как  человек  подозрительный.  Беда  грозит
молодому человеку, он спасается от нее пострижением, скитается из  монастыря
в монастырь, попадает наконец в Чудов и берется даже к  Иову  патриарху  для
книжного письма. Но здесь речи молодого монаха о возможности быть ему  царем
на Москве навлекли на него новую беду: ростовский митрополит Иона  донес  об
них сперва патриарху и, когда тот мало обратил на  них  внимания,  -  самому
царю. Борис велел дьяку Смирному-Васильеву  сослать  Отрепьева  под  крепким
присмотром в Кириллов монастырь.  Летописцу  XVII  века  казалось,  что  сам
дьявол замешался в это дело и заставил Смирного сперва  тронуться  просьбами
другого дьяка Семена Ефимьева, а потом и совершенно забыть указ царский: мы,
разумеется, можем объяснить себе это дело не иначе,  как  тем,  что  промысл
людей сильных бодрствовал над Григорьем и предохранял его от беды. Узнав  об
опасности, Отрепьев убежал из Чудова монастыря в Галич, оттуд