городам грамоты, чтобы высылали к ним своих ратных людей на помощь царю; как
в других городах, так и в Стародубе теперь жители слушались одного человека,
какого-то Гаврилу Веревкина, успевшего взять  в  свои  руки  народную  волю.
Нашелся между стародубцами сын боярский, который решился ехать  под  Тулу  в
царский стан и спросить самого царя Василия, зачем он подыскался царства под
прирожденным государем?  Мученик  обмана  умер  геройски,  поджариваемый  на
медленном  огне  и  повторяя  те  же  речи,  что  Шуйский   подыскался   под
прирожденным  государем.  Этот  прирожденный  государь  между  тем  рассылал
грамоты по литовским пограничным городам с просьбою о помощи: "В первый раз,
- писал он, - я с литовскими людьми Москву взял, хочу и теперь идти к ней  с
ними же". О том же писал к мстиславскому державцу Пацу рославский  наместник
и воевода, князь Дмитрий Мосальский: "Чтобы вы прислужились государям  нашим
прирожденным  Димитрию  и  Петру,  прислали  бы  служилых  всяких  людей  на
государевых изменников, а там  будет  добра  много;  если  государь  царь  и
государь царевич будут на прародительском престоле на Москве,  то  вас  всех
служилых людей пожалуют своим великим жалованьем, чего у вас на разуме нет".
   Около самозванца начала  собираться  дружина,  над  которою  он  поставил
начальником поляка Меховецкого; в конце августа пришел к нему из  Литвы  пан
Будзило,  хорунжий  мозырский,  но  с  этою   малочисленною   еще   дружиною
Лжедимитрий не мог идти на освобождение  Тулы,  и  участь  ее  была  решена:
муромский сын боярский Кровков, или Кравков, предложил царю  затопить  Тулу,
запрудив реку Упу; сначала царь и бояре смеялись над этим  предложением,  но
потом дали волю Кровкову; тогда он велел каждому из ратных людей привезти по
мешку с землею и начал прудить реку: вода обступила  город,  влилась  внутрь
его, пресекла  все  сообщения  жителей  с  окрестностями,  настал  голод,  и
Болотников с Лжепетром, как говорят, вошли  в  переговоры  с  царем,  обещая
сдать город,  если  Василий  обещает  им  помилование,  в  противном  случае
грозили, что скорее съедят друг друга, чем подвергнутся добровольной  казни.
Шуйский, имея уже на плечах второго  Лжедимитрия,  естественно,  должен  был
хотеть как можно скорее избавиться от Лжепетра и Болотникова и потому обещал
помилование. 10 октября Тула сдалась. Болотников  приехал  в  царский  стан,
подошел к Василию, пал пред ним на колена и, положив саблю на  шею,  сказал:
"Я исполнил свое обещание, служил верно тому, кто называл себя  Димитрием  в
Польше: справедливо или нет - не знаю, потому что сам я  прежде  никогда  не
видывал царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в  твоей
власти: если хочешь головы моей, то вели отсечь  ее  этою  саблею,  но  если
оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как и  тому,  кто  не
поддержал меня". В  страшное  время  Смуты,  всеобщего  колебания,  человек,
подобный Болотникову, не имевший средств узнать истину  касательно  событий,
мог в самом деле думать, что исполнил свой долг, если до последней крайности
верно служил тому, кому начал служить с первого раза. Но не все так  думали,
как Болотников; другие, не  зная,  кто  царь  законный  -  Шуйский  или  так
называемый Димитрий, считали себя вправе оставлять одного из них тотчас, как
скоро военное счастие объявит себя против него; иные, считая  и  Шуйского  и
Лжедимитрия одинаково незаконными, уравнивали  обоих  соперников  вследствие
одинакой не правоты обоих и вместе с тем уравнивали свои  отношения  к  ним,
считая себя вправе переходить от одного к другому: и тех и других было очень
много. Болотникова сослали в Каргополь и там утопили; Шаховского, всей крови
заводчика, по выражению летописцев, сослали на Кубенское  озеро  в  пустынь;
Лжепетра повесили; об участи Телятевского мало известно.
   Шуйский с торжеством возвратился в Москву,  как  будто  после  завоевания
царства; собственно говоря, поход  Шуйского  был  важнее  завоевания  многих
царств,   потому   что   поражение   шаек   Болотникова   было    поражением
противуобщественного  начала,  но  подвиг  был  не  кончен  и   потому   был
бесполезен. Шуйскому не следовало бы возвращаться в Москву: ему надобно было
воспользоваться своим успехом, двинуться на самозванца  и  его  истреблением
упрочить себя  на  престоле.  Но  мы  должны  взять  во  внимание  тогдашнее
состояние войска, не позволявшее удерживать его долго под оружием, и в какое
время года? В глубокую осень; помещиков должно было распустить по  домам  до
зимнего пути. Спешить, казалось, было  не  для  чего:  самозванец  находился
сначала в очень незавидном положении.
   Набрав тысяч до трех войска, Лжедимитрий пошел под Козельск и там,  напав
врасплох, разбил отряд царских войск. Но когда оттуда возвращался в Карачев,
то литовцы захотели уйти у него с добычею, взятою под Козельском,  и  начали
волноваться. Самозванец испугался и ушел от них с небольшим  отрядом  людей,
на которых совершенно полагался, и засел в Орле. Но и здесь  сильно  трусил,
особенно после покушения убить его ночью. Меховецкий не знал  сначала,  куда
девался царь, потом, узнав,  что  он  в  Орле,  послал  к  нему  с  просьбою
возвратиться,  потому  что  одно  его  присутствие  может  удержать  войско.
Лжедимитрий возвратился, но, видя,  что  войско  не  перестает  волноваться,
снова украдкою выехал по дороге  в  Путивль.  Тут  он  встретил  Валавского,
который из киевской Украйны шел к нему от князя Романа Рожинского с  тысячью
человек; потом встретил  Тышкевича  с  1000  человек  поляков,  князя  Адама
Вишневецкого,  знаменитого  Лисовского  и  других.  По   совету   Лисовского
Лжедимитрий пошел осаждать Брянск, на подмогу к  которому  спешили  воеводы,
князья Куракин и Литвин-Мосальский. Последний пришел  15  декабря  к  Десне,
которая отделяла его от города; несмотря  на  позднее  время,  река  еще  не
стала, лед шел по ней большими глыбами. Жители  Брянска,  видя,  что  ратные
люди остановились за льдом, кричали им: "Помогите! Погибаем!"  Ратные  люди,
слыша это, сказали: "Лучше нам всем помереть, нежели видеть  свою  братию  в
конечной погибели; если помрем за православную веру,  то  получим  у  Христа
венцы мученические". Взяв прощение друг у друга, они начали метаться в  реку
и поплыли. Ни лед, ни стрельба с другого берега, где стояли  осаждающие,  не
остановили их, и они благополучно добрались до города: ни один человек и  ни
одна лошадь не погибли. Вслед за  Мосальским  пришел  и  князь  Куракин.  Не
надеясь   отбиться   от   Лжедимитрия,   он   отступил,    снабдив    Брянск
продовольствием, и засел в Карачеве; Лжедимитрий,  не  надеясь  взять  этого
города, пошел на знмовку в Орел.
   Когда весть  о  появлении  самозванца  разнеслась  по  Польше,  то  люди,
хотевшие пожить на счет Москвы, начали собираться со всех сторон  под  знамя
Димитрия, выставленное князем Рожинским. Когда  собралось  до  4000  войска,
Рожинский выступил в поход и остановился в Кромах, откуда отправил послов  в
Орел к Лжедимитрию объявить ему о своем приходе, предложить условия службы и
требовать денег. Самозванец встретил послов неласково; на их речи он отвечал
им сам на московском наречии: "Я рад был, когда услышал, что Рожинский  идет
ко мне; но дали мне знать, что  он  хочет  изменить  мне:  так  пусть  лучше
воротится. Посадил меня прежде бог на столице моей без Рожинского  и  теперь
посадит; вы уже требуете денег, но у меня здесь много поляков не хуже вас, а
я еще ничего им не дал. Сбежал я из Москвы от  милой  жены  моей,  от  милых
приятелей моих, ничего не захвативши. Когда у вас было коло под  Новгородом,
то вы допытывались, настоящий ли я царь Димитрий или  нет?"  Послы  отвечали
ему на это с сердцем: "Видим теперь, что  ты  не  настоящий  царь  Димитрий,
потому что тот умел людей рыцарских уважать и принимать,  а  ты  не  умеешь.
Расскажем братьи нашей, которые нас послали, о твоей неблагодарности,  будут
знать, что делать". С этими словами послы вышли; Лжедимитрий  прислал  потом
звать их обедать и просить, чтобы не сердились за его слова. Оказалось,  что
самозванец  встретил  их  так  грубо  по   наущению   Меховецкого,   который
предчувствовал, что должен будет уступить Рожинскому всю власть. Когда послы
возвратились в Кромы и рассказали своим о приеме, какой им сделал  царь,  то
поляки  решились  идти  назад:  но  те  поляки,  которые  были  в   Орле   с
Лжедимитрием, удержали их, дав знать, что все пойдет  иначе,  когда  приедет
сам князь Рожинский.
   Рожинский поехал в Орел с отрядом своего войска и переночевал  в  городе;
на другое утро получил приглашение  ехать  до  руки  царской;  но  когда  он
собрался и выехал, то прискакал гонец, чтобы воротился:  царь  еще  в  бане;
самозванец каждый день ходил в баню  и  говорил,  что  он  там  отдыхает  от
трудов. Но Рожинский не воротился и вошел в дом, где  жил  Лжедимитрий;  тут
начался спор между его провожатыми и придворными: последние требовали, чтобы
поляки вышли из избы и дали время царю прийти и усесться на своем  месте,  и
тогда уже, по его зову, должны войти. Но Рожинский и на это не согласился, и
самозванец должен был проходить между поляками: идучи, он  отворачивал  лицо
от той стороны, где стоял Рожинский, и когда уселся на  престоле,  то  князь
подошел к нему,  сказал  речь  и  поцеловал  руку.  После  этого  был  обед:
Рожинский сидел с царем за одним столом, остальные поляки -  за  другим.  За
обедом и после обеда было много разных разговоров: самозванец расспрашивал о
сильном восстании, рокоше, бывшем тогда против короля  в  Польше,  и,  между
прочим, сказал, что не согласился бы  быть  королем  в  Польше:  "Не  на  то
уродился монарх московский, чтобы им заправлял какой-нибудь арцыбискуп".  На
другой день  Рожинский  потребовал,  чтобы  ему  было  позволено  поговорить
наедине с царем. Начали оттягивать, день, другой;  Рожинский  рассердился  и
собрался уже выехать, как вдруг прибегают к нему ротмистры и простые поляки,
бывшие прежде  у  Лжедимитрия,  просят  его  и  всех  его  товарищей,  чтобы
подождали до другого дня. "Мы, - говорили они, - соберем коло, и  если  царь
не переменит своего поведения, то мы соединимся с вами, свергнем Меховецкого
и провозгласим гетманом тебя, князя Рожинского". Рожинский выехал из  города
в посад и там решился ждать до утра.
   На другой день, действительно, поляки собрались в коло, сидя на  лошадях,
пригласили и Рожинского с  товарищами.  Тут  провозгласили,  что  Меховецкий
лишен гетманства и изгоняется из войска вместе с некоторыми другими  и  если
осмелятся  остаться  при  войске,  то  вольно  каждому  убить  их;  гетманом
выкрикнули Рожинского и отправили  посольство  к  царю,  чтобы  назвал  тех,
которые донесли ему об измене Рожинского. Тот  отказался  объявить  об  этом
через послов, но обещал сам приехать в  коло,  и  действительно  приехал  на
богато убранном коне, в золотом  платье,  приехало  с  ним  несколько  бояр,
пришло несколько пехоты. Въехав в коло и услыхав шум, Лжедимитрий крикнул  с
неприличною бранью, когда все успокоилось, один  из  войска  от  имени  кола
повторил ему просьбу указать тех, кто называл Рожинского изменником.  Сперва
самозванец велел отвечать одному из своих русских, но тот отвечал не так,  и
самозванец сказал: "Молчи, ты не умеешь по их говорить, я  сам  буду",  -  и
начал: "Вы посылали ко мне, чтобы я выдал вам верных слуг моих, которые меня
предостерегают от беды, никогда этого не повелось, чтобы государи московские
верных слуг своих выдавали, и я этого не сделаю не только для вас,  но  если
бы даже и сам бог сошел с неба и велел мне это сделать". Ему отвечали: "Чего
ты  хочешь?  Оставаться  только  с  теми,  которые  тебе  по  углам   языком
прислуживают, или с войском, которое пришло  здоровьем  и  саблей  служить?"
"Как себе хотите, хоть ступайте прочь", - отвечал  самозванец.  Тут  начался
страшный шум; одни кричали: "Убить негодяя, рассечь!" Другие: "Схватить его,
негодяя: привел нас, а теперь вот чем кормишь?"  Самозванец  не  смутился  и
поехал спокойно в город к своему двору, но поляки  Рожинского  приставили  к
нему стражу, чтобы не убежал. Тогда он пришел в отчаяние  и,  будучи  всегда
трезвым, выпил множество горелки, думая этим себя  уморить,  однако  остался
жив. Между тем весь остальной день и всю ночь придворные  его  -  Валавский,
канцлер, Харлинский, маршалок, князь  Адам  Вишневецкий,  конюший  -  бегали
между ним и войском, хлопоча о примирении.  Наконец  помирились,  самозванец
опять приехал в коло, извинился, и Рожинский отправился покойно в свой  стан
к Кромам. В это время приехали к Лжедимитрию другие союзники: приехало  3000
запорожцев, также приехало  5000  донцов  под  начальством  Заруцкого.  Этот
Заруцкий был родом из Тарнополя, еще ребенком  был  взят  в  плен  татарами,
выросши, ушел к донским козакам, отличился между ними и  теперь  приехал  на
службу к  Лжедимитрию  уже  старшиною,  выдавался  он,  действительно,  пред
товарищами красотою,  стройностию,  отвагою.  Донцы  привели  к  Лжедимитрию
вместо казненного в Москве Лжепетра  другого  племянника,  также  сына  царя
Феодора; дядя велел убить его; козакам понравились самозванцы:  в  Астрахани
объявился царевич Август, потом  князь  Иван,  сказался  сыном  Грозного  от
Колтовской;  там  же  явился  третий  царевич,  Лаврентий,  сказался  внуком
Грозного от царевича Ивана; в степных юртах явились: царевич Федор,  царевич
Клементий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич  Ерошка,
царевич Гаврилка, царевич Мартынка - все сыновья царя Феодора Иоанновича.
   Когда на юге обнаруживались явные  признаки,  показывавшие,  что  тяжелая
болезнь  государственного  тела  будет  продолжительна,  Москва   продолжала
волноваться страшными слухами. Тотчас по взятии  Тулы,  когда  еще  царь  не
приезжал в столицу, Москва была напугана  видением:  какой-то  муж  духовный
видел во сне, что сам Христос явился в Успенском соборе  и  грозил  страшною
казнью московскому  народу,  этому  новому  Израилю,  который  ругается  ему
лукавыми своими делами, праздными обычаями и сквернословием: приняли мерзкие
обычаи, стригут бороды, содомские дела творят и  суд  не  праведный,  правым
насилуют, грабят чуждые имения, нет истины ни в царе, ни в патриархе,  ни  в
церковном чине,  ни  в  целом  народе.  Видевший  этот  сон  сказал  об  нем
благовещенскому протопопу Терентию, тот  все  списал  с  его  слов  и  подал
записку  патриарху,  дали  знать  и  царю,  скрыли,  однако,  имя  человека,
видевшего сон, потому что он заклял Терентия именем божиим  не  говорить  об
нем. Видение это читали в Успенском соборе вслух всему народу  и  установили
пост с 14 октября  по  19-е.  Несмотря,  однако,  на  недобрые  предвещания,
Шуйский спешил воспользоваться спокойным зимним временем и  17  января  1608
года    отпраздновал    свадьбу    свою    на    княжне    Марье    Петровне
Буйносовой-Ростовской, с которою помолвил еще при Лжедимитрии.
   Весною самозванец с гетманом своим Рожинским двинулся к Волхову и здесь в
двухдневной  битве,  10  и  11  мая,  поразил  царское  войско,  бывшее  под
начальством князей Дмитрия  Шуйского  и  Василия  Голицына,  который  первый
замешался и обратил тыл. Волхов сдался победителям, которые, будучи уверены,
что скоро  посадят  своего  царя  на  престол  московский,  собрали  коло  и
требовали от самозванца, чтоб он дал им обещание, как скоро будет в  Москве,
заплатит все жалованье сполна и отпустит без задержки домой. Лжедимитрий дал
обещание, что заплатит жалованье, но просил со слезами, чтобы  не  отъезжали
от него, он говорил: "Я без вас не могу быть паном на Москве;  я  бы  хотел,
чтобы всегда поляки при мне были, чтоб один город держал поляк, а  другой  -
москвитянин. Хочу, чтобы все золото и серебро было ваше, а  я  буду  доволен
одною славою. Если же вы уже непременно захотите отъехать домой, то меня так
не оставляйте, подождите, пока я других  людей  на  ваше  место  призову  из
Польши".
   Беглецы с болховской битвы, или действительно пораженные страхом, или для
своего  извинения,  распустили  в  Москве  слух,  что  у  самозванца  войско
бесчисленное, что они бились с передними полками,  а  задние  стояли  еще  у
Путивля. Желая воспользоваться победою, страхом, нагнанным  на  приверженцев
Шуйского, самозванец спешил к Москве, делая по семи и по осьми миль на день.
Но пять тысяч ратных людей, сдавшихся в  Волхове  и  присягнувших  Димитрию,
изменили ему; они первые переправились через Угру, ночью ушли от поляков  и,
прибежав в Москву, объявили царю и народу, что бояться нечего, потому что  у
самозванца очень мало войска. Но самозванец  спешил  увеличить  это  войско,
увеличить число своих приверженцев: он велел объявить во всех городах, чтобы
крестьяне, которых господа служат Шуйскому, брали себе поместья и вотчины их
и женились на их дочерях. Таким образом, говорит  один  современник,  многие
слуги сделались господами, а господа должны были в Москве у Шуйского терпеть
голод. Через Козельск, Калугу, Можайск и Звенигород шел самозванец к Москве,
не встречая нигде сопротивления; только  в  Звенигороде  встретил  он  Петра
Борзковского, отправленного из Москвы королевскими послами. Послы  приказали
сказать полякам, провожавшим Лжедимитрия,  чтоб  они  вышли  из  Московского
государства и не нарушали мира, который они,  послы,  заключают  между  этим
государством и Короною Польскою.
   Мы оставили Марину, отца ее, Мнишка, с товарищами и послов королевских  в
страшную минуту истребления Лжедимитрия. Мы видели, что  Шуйский  немедленно
же принял меры для охранения жизни знатных поляков. Марину отпустили в дом к
отцу ее, которому был сделан допрос о появлении  самозванца  в  Польше  и  о
связях его с ним, воеводою. О появлении самозванца в Москве  Мнишек  отвечал
уже всем известное; касательно же связи своей с ним объявил, что он  признал
его за настоящего царевича Димитрия, провожал  и  помогал,  потому  что  все
Московское государство признало его таким, все русские люди встретили его  и
помогли сесть на престоле. После этого допроса  простых  ратников  польских,
оставшихся в живых, отправили за границу, отобрав  у  них  только  оружие  и
лошадей; но знатных поляков, равно и послов королевских, оставили в  Москве,
как важных заложников, на которых можно было выменять у Польши мир, а в мире
сильно нуждались. Послы, Олесницкий и Гонсевский, были призваны  во  дворец,
где бояре в длинной речи хотели оправдаться в убийстве поляков,  сложив  всю
вину на них самих. Гонсевскому, как прежде Мнишку, легко  было  отвечать  на
это обвинение: он показал,  что  король  никогда  не  думал  вооружаться  за
Димитрия, но предоставил все дело суду божию; что если бы пограничные города
не признали Димитрия  сыном  Иоанна  IV,  то  поляки  никогда  не  стали  бы
провожать его далее; так, когда Димитрий встретил первое  сопротивление  под
Новгородом Северским, и в  то  же  время  царь  Борис  написал  к  королю  о
самозванстве Отрепьева и напомнил о  мирном  договоре,  заключенном  недавно
между Москвою и Польшею,  то  король  немедленно  отозвал  всех  поляков  от
Димитрия. По смерти царя Бориса король  ожидал,  что  москвитяне,  пользуясь
свободою, доставят ему своим решением достоверное сведение об истине: и  вот
все войско, все лучшие воеводы передались Димитрию,  бояре,  остававшиеся  в
Москве, Мстиславский и Шуйский, выехали к  нему  навстречу  за  30  миль  от
столицы. Потом послы московские и бояре  не  переставали  говорить,  что  не
поляки посадили Димитрия на престол, но сами русские приняли его добровольно
и никогда никто после того не говорил полякам, что Димитрий не был  истинным
царевичем. Гонсевский заключил свою речь так: "Теперь, убив Димитрия,  вдруг
вопреки вашим речам  и  клятвам  сами  себе  противоречите  и  несправедливо
обвиняете короля. Все  остается  на  вашей  отве