московского  царя:  прельщают   они   юношей
трудолюбивых, желающих навыкнуть писанию, говоря им: не читайте книг  многих
и указывают: вот этот от книг ум потерял, а вот этот в ересь впал.  О  беда!
От чего  бесы  бегают  и  исчезают,  чем  еретики  обличаются,  а  некоторые
исправляются, это оружие они отнимают, и это  врачевство  смертоносным  ядом
называют!" В другом месте говорит: "У нас  и  десятой  части  книг  учителей
наших старых не переведено, по лености, нерадению властителей наших,  потому
что нынешнего века мнимые учителя больше в болгарских баснях  или  в  бабьих
бреднях упражняются, читают их и хвалят,  нежели  великих  учителей  разумом
наслаждаются: господи Христе боже наш! отвори нам мысленные очи и избави нас
от таких". Наконец, чтоб дать опору православным в  борьбе  с  католицизмом,
Курбский написал историю Флорентийского собора.
   Так действовал для поддержания веры предков в  России  Западной  один  из
первых грамотеев земли Московской, ученик Максима Грека. Это  почетное  имя,
имя ученика Максимова, принадлежит не одному Курбскому;  оно  встречается  и
при имени других писателей второй половины XVI века и всего лучше показывает
нам значение знаменитого святогорского  инока.  Курбский  в  "Истории  князя
великого московского" говорит, что митрополит Даниил злою смертию  уморил  в
своем доме преподобного Силвана, Максимова ученика, искусного  в  любомудрии
внешнем и духовном. Этот Силван, сотрудник Максима в переводах, славился как
грамматик: в одном сборнике XVII века  находится  следующее  место:  "Никому
нельзя правильно писать, кто не знает грамматического устроения, ниже родов,
ниже чисел, ниже падежей, ниже времен, ниже  склонений,  ниже  окончательных
букв по родам во всех падежах, более же в притяжательных именах, как говорит
старец Селиван, ученик Максима Грека, преподобного старца".
   Третий ученик Максима Грека, Зиновий Отенский, знаменит  был  на  Востоке
тем же, чем Курбский на Западе, борьбою с новоявившимися ересями,  именно  с
ересью Феодосия Косого. В начале книги, написанной для обличения этой ереси,
Зиновий рассказывает, что однажды пришли к нему в  монастырь  три  человека,
двое монахов и один мирянин; на вопрос Зиновия, кто  они  и  откуда?  Монахи
отвечали, что они клирошане Старорусского Спасова  монастыря,  одного  зовут
Герасимом, а другого-Афанасием, мирянин же-иконописец художеством,  а  зовут
его Феодором. "Бога ради, - говорили они Зиновию, - не отринь нас  от  себя,
не  скрой  пользы,  как  спастись?"  Зиновий  отвечал:  "Вы  называете  себя
клирошанами, постоянно, следовательно, читаете св.  писание,  научающее  как
спастись". Клирошане: "Книги писаны закрыто". Зиновий: "Открыто божественное
евангелие и отческие слова всякому хотящему готовы к разумению".  Клирошане:
"Просвещенным открыто писание, а непросвещенным и очень  закрыто".  Зиновий:
"Всякому и не книжному понятно божественное евангелие и  отческие  писания".
Клирошане: "Есть теперь учение, и это нынешнее учение хвалят многие,  потому
что открыто, а отческое учение закрыто, и потому отческое учение  читать  не
полезно; умоляем тебя: скажи нам ты истину  и  не  отринь  нас  бога  ради".
Зиновий:  "Отческое  учение  знаю  хорошо  и  божественного  Василия   книгу
постническую знаю, а нынешнего учения не  ведаю,  о  котором  вы  говорите".
Клирошане: "Бога ради, скажи нам  истину:  нынешнее  учение  как  по-твоему?
Божественно оно, от  бога  ли?  Ведь  хорошо  нынешнее  учение,  потому  что
возбраняет  последовать  человеческим  преданиям  и  повелевает  последовать
писанию, столповым книгам; бога ради, скажи нам истину; многими  хвалится  и
принимается новое учение и многие его любят". Зиновий  отвечал,  что  оценка
новому учению готова уже из самого названия его: оно  новое,  следовательно,
беззаконное, ибо апостол Павел сказал: "Аще и ангел с небеси благовестит вам
паче еже прияти, анафема да будет".  Да  скажите,  кто  это  новый  учитель?
Клирошане: "Новому учению учитель Феодосий, прозвищем  Косой".  Зиновий:  "С
самого начала, объявивши только имя учителя, уже вы показали  развращенность
учения: косое может ли быть прямо? Но скажите, кто и откуда этот учитель?"
   Клирошане рассказали судьбу Косого,  потом  изложили  его  учение.  Тогда
Зиновий приступил к  опровержению  этого  учения.  Мы  оставим  богословскую
сторону опровержения, как  нам  не  принадлежащую,  и  обратим  внимание  на
научные  средства,  какими  обладали  самые  грамотные  люди  того  времени.
Доказывая необходимость первой причины,  Зиновий  говорит:  "Не  было  нигде
писано, чтоб произошла когда птица не от яйца,  или  яйцо  не  произошло  от
птицы, кроме так называемого уединенного финика (феникса); также и рыба: нет
рыбы не от икры, нет икры не от рыбы.  Где  же  всему  этому  родоначальник?
Скажет ли последователь самобытной  ереси,  что  от  воздуха  родоначальники
явились, потому что из воздушных туч некогда  дождило  жито,  иногда  пепел,
иногда серебряные крохи, как в летописных книгах  пишется,  да  и  на  нашей
памяти однажды на безводной земле после сильного дождя,  были  найдены  рыбы
мертвые: но не воздух родитель всему этому, а снизу облака почерпают с водою
рыбу и потом с дождем испускают се опять на землю: ни  земля,  ни  воздух  в
7074 году не произвели от себя вновь никаких родоначальников, но воспитывают
бывших уже". В книге Зиновия особенно важны для нас указания на связь  новой
ереси с старою, с ересью жидовствующих,  на  желание  последователей  Косого
утвердиться на авторитете  старца  Вассиана  (князя  Патрикеева)  и  Максима
Грека. Так, клирошане, между прочим, сказали Зиновию: "Монастыри,  преступая
заповедь нестяжания, имеют села. Об этом очень хорошо писал  князь  Вассиан,
также и Максим  Грек  много  говорил  об  этом,  написал  и  разговор  между
любостяжателем и нестяжателем". Зиновий отвечал: "Города  и  веси  ничем  не
отличаются от монастырей относительно исполнения заповедей господних: почему
же  Вассиан  и  Максим  осуждают  монастыри  за  преступление   евангельских
заповедей, а на города и села никакого зазора  не  положили?  Каждая  страна
имеет свой обычай по климату своему (по особому ее строения чину  солнечного
ради обхождения и воздушного пошествия): как же можно все  страны  ввести  в
один обычай единого гражданства? Василий Великий говорит, что одежда и  пища
постников должна быть по обычаю каждой земли. Благоговейный Максим, кажется,
забыл об этих словах Великого Василия! Я человек грубый,  смысла  премудрого
Максима разуметь не могу, но  думаю,  что  он  писал  произвольно  (хотением
своего помысла обносился). Русские монастыри осуждал он за  любостяжание,  а
сам не мог, по примеру пророка Даниила и  трех  отроков,  оставить  великого
князя трапезу; как монах законоположник нестяжанию в монастырях русских,  но
был сам  из  числа  многостяжательных.  И  латинские,  и  русские  монастыри
одинаково милостынею  питаются;  различествуют  только  тем,  что  латинский
монастырь каждую неделю два раза город проходит, собирая брашно  и  вино,  а
русские монастыри, один раз летом пришедши в деревню, данную им в милостыню,
соберут плод, а остальное время  года  безмолвствуют  в  монастыре,  прилежа
посту и молитвам. Хотя и высоко любомудрствовал о нестяжании добрый  Максим,
однако неприлично ему было латинской области и ереси монастырь пред русскими
монастырями возвышать. Не показал он, что нестяжание в какой-нибудь стране и
что стяжание, потому что разные страны не одинакое устроение от бога  имеют.
Он писал только для укора,  потому  и  не  представил  в  пример  египетских
монастырей, которые просияли силами и знамениями, как  небеса  звездами,  но
представил  в  пример  латинский  монастырь;  если  б  предложил  в   пример
египетский монастырь, то  известно,  что  египетская  страна  не  похожа  на
русскую. Слезы навертываются на  глазах,  когда  вспомнишь,  как  живут  эти
иноки, которых осуждают за то, что они владеют селами: кожа на руках  у  них
растрескалась от работы, лица осунулись, волосы в беспорядке, ноги  посинели
и опухли; сборщики податей истязуют их немилосердно; денег  у  них  столько,
что у нищих, которые приходят к ним за милостынею, больше: у  редкого  можно
найти пять или шесть сребренников. Пища их-хлеб овсяный  невеянный,  колосья
ржаные  толченые;  питье-вода;  горячее  кушанье  из  капустного  листа,   у
богатых-свекла и репа; сладкое кушанье-рябина и калина. А князь Вассиан  как
жил в Симонове? Не угодно ему было симоновских  блюд  кушать-хлеба  ржаного,
щей, свекольника, каши; молока промзглого и пива  монастырского,  очищающего
желудок, не пил потому, что это кушание и пиво с деревень шло, вместо  этого
он питался кушаньями, которые приносили ему со стола  великокняжеского;  пил
же нестяжатель романею, быстро, мушкатель, рейнское вино".
   Ненависть к  обличителю  первой  ереси,  Иосифу  Волоцкому,  отрыгнула  у
Феодосия Косого и его  последователей;  клирошане  сказали  Зиновию:  "Косой
говорит, что не подобает теперь после седьмого собора писать книг,  а  Иосиф
Волоцкий написал книги свои после седьмого собора законопреступно, и  потому
читать их не должно". Понятно, что Зиновию легко было отвечать  на  это,  и,
между прочим, он заметил: "Косой укоряет книгу Иосифову потому, что  в  ней,
как в зеркале, ересь его обличается". Находим и еще очень важное указание на
ересь жидовствующих и  ее  продолжение.  Клирошане  говорили:  "Некоторые  в
символе говорят: жду воскресения мертвых, и Максим Грек так велел  говорить,
что чаять речь не тверда: чаем того, что будет или не будет, а чего ждем, то
будет непременно". Зиновий отвечал им: "Максим Грек был очень учен,  искусен
и в переводе с греческого языка на латинский; когда он пришел из Святой Горы
и великий князь Василий велел ему переводить Псалтырь толковую с  греческого
языка на русский, то он приискал толмачей латинских  и  перевел  Псалтырь  с
греческого языка на латинский, а толмачи латинские переводили  с  латинского
на русский, потому что Максим русский  язык  мало  разумел.  Но  во  времена
великого князя Ивана и сына его Василия возникла ересь безбожная,  и  многие
тогда вельможи и люди чиновные в эту ересь поползнулись. Великие князья  суд
на нечестие воздвигли, особенно великий князь  Василий,  и  огнем  хульников
истребили; тогда многие вельможи, страха ради пред  самодержцем,  отверглись
нечестия, только лицом, а не сердцем, они-то умыслили  лукавство  на  святое
исповедание веры, потрясли народную речь и ввели новое,  говоря,  что  слова
чаю смысла неопределенного, Максим принял это от вельмож. Я думаю, что и это
лукавое умышление христоборцев или людей грубых смыслом-возводить в  книжные
речи от общих народных речей, тогда как по-моему приличнее  книжными  речами
исправлять общенародные речи, а не книжные народными обесчещивать".
   После полемических сочинений религиозного и политического  содержания,  в
которых сказался бурный век Грозного, век движения, разного рода  попыток  и
протестов, наше внимание останавливают два  памятника,  в  которых  общество
старалось  собрать  свои  нравственные  средства  и  представило:  в   одном
своде-правила житейской мудрости,  в  другом-сокровища  церковных  учений  и
образцы    высшей     духовной     жизни;     первый     памятник-Домострой,
второй-Макарьевские Минеи.
   Неудивительно, что с Домостроем,  собранием  правил  житейской  мудрости,
домашнего  семейного  благочиния,  соединено  имя  Сильвестра,   знаменитого
руководителя нравственности молодого царя, устроителя благочиния в семействе
царском. В  Домострое  бесспорно  принадлежит  Сильвестру  последняя  глава,
начинающаяся  так:  "Благословение  от   благовещенского   попа   Сильвестра
возлюбленному  моему  единородному  сыну   Анфиму".   Это   поучение   сыну,
подкрепленное собственным примером, очень  напоминающее  поучение  Мономаха,
легко может быть принято  за  совершенно  отдельное  сочинение,  не  имеющее
никакой связи  с  собственно  так  называемым  Домостроем  и  приложенное  к
последнему позднейшим составителем или переписчиком по сходству  содержания.
И потому сначала мы должны обратиться к собственно Сильвестрову  поучению  и
потом к пространному Домострою, имеющему также для нас большую  важность  по
изложению понятий и обычаев времени: "Сын мой! -  говорит  Сильвестр,  -  ты
имеешь на себе и святительское  благословение  и  жалование  государя  царя,
государыни царицы, братьев царских и всех бояр, и с добрыми людьми водишься,
и со многими иноземцами большая у тебя торговля и  дружба;  ты  получил  все
доброе: так умей совершать о боге, как начато при нашем попечении. Имей веру
в бога, все упование возлагай на господа, прибегай всегда с верою  к  божиим
церквам: заутрени не просыпай, обедни не прогуливай,  вечерни  не  пропивай;
повечерницу, полунощницу и часы ты должен петь каждый  день  в  своем  доме;
если возможно, по времени, прибавишь правила: это от тебя  зависит:  большую
милость от бога получишь. В церкви и дома на молитве самому, жене,  детям  и
домочадцам  стоять  со  страхом,  не  разговаривать,  не  озираться;  читать
единогласно, чисто,  не  вдвое.  Священнический  и  иноческий  чин  почитай;
повинуйся отцу духовному, в дом свой призывай священников служить молебны. В
церковь  приходи  с  милостынею  и  с   приношением.   Церковников,   нищих,
малолетних, бедных, скорбных, странствовавших призывай в дом свой,  по  силе
накорми, напой, согрей, милостыню давай в дому, в  торгу,  на  пути.  Помни,
сын, как мы жили: никогда никто не вышел из дому  нашего  тощ  или  скорбен.
Имей любовь нелицемерную ко всем, не осуждай никого, не делай другому,  чего
сам не любишь и больше всего храни чистоту телесную, да возненавидь хмельное
питье; господа ради отвергни от себя пьянство: от него  рождаются  все  злые
обычаи; если от этого сохранит тебя господь, то все  благое  и  полезное  от
бога получишь, от людей честен будешь и  душе  своей  просвет  сотворишь  на
всякие добрые дела. Жену люби и в законе с ней живи; что сам  делаешь,  тому
же и жену учи: всякому страху божию, всякому знанию и промыслу, рукоделью  и
домашнему обиходу, всякому порядку (порядне). Умела бы сама и печь и варить,
всякую домашнюю порядню знала б и всякое женское рукоделье: хмельного  питья
отнюдь бы не любила, да и дети и слуги у ней также бы  его  не  любили;  без
рукоделья жена ни на минуту б не была, также и слуги. С гостями у себя  и  в
гостях отнюдь бы не была пьяна, с гостями вела  бы  беседу  о  рукоделье,  о
домашнем порядке, о законной христианской жизни, а не  пересмеивала  бы,  не
переговаривала бы ни о ком; в гостях  и  дома  песней  бесовских  и  всякого
срамословия ни себе, ни  слугам  не  позволяла  бы;  волхвов,  кудесников  и
никакого чарования не знала бы. Если жена не слушается,  всячески  наказывай
страхом, а не гневайся; наказывай наедине, да наказав примолви, и  жалуй,  и
люби ее. Также детей и домочадцев учи страху божию и  всяким  добрым  делам,
домочадцев  своих  одевай  и  корми  достаточно.  Ты  видел,  как  я  жил  в
благоговении и страхе божии, в простоте сердца, в церковном  прилежании,  со
страхом всегда пользуясь божественным писанием; ты видел, как я был от  всех
почитаем, всеми любим; всякому старался я угодить: ни перед кем не гордился,
никому не прекословил, никого не осуждал, не просмеивая, не укорял, ни с кем
не бранился; приходила от кого обида-терпел и на себя вину полагал; от  того
враги делались друзьями. Не пропускал я  никогда  церковного  пения;  нищего
странного, скорбного никогда не презрел,  заключенных  в  темницы,  пленных,
должных выкупал, голодных кормил; рабов своих всех освободил  и  наделил;  и
чужих рабов выкупал. И все эти рабы наши свободны, и добрыми домами живут  и
молят за нас бога, и добра хотят  нам  всегда.  Теперь  домочадцы  наши  все
свободные, живут у нас по своей воле. Видел ты, сколько я сирот, и рабов,  и
убогих, мужеского пола и женского, в Новгороде и в Москве вскормил и воспоил
до совершенного возраста, научил кто к чему был  способен:  многих  грамоте,
писать, петь;  иных  иконному  писанию,  других  книжному  рукоделию;  одних
серебряному мастерству, других другому  какому-нибудь  рукоделию,  некоторых
выучил торговать. Также и мать твоя многих девиц, сирот и бедных  воспитала,
выучила и, наделив, замуж отдавала; а мужчин мы  поженили  у  добрых  людей.
Многие из них в священническом и дьяконском чину, в дьяках,  подьячих  и  во
всяких чинах, кто чего дородился и в чем кому благоволил бог. Во  всех  этих
наших вскормленниках и послуживцах ни сраму, ни убытка, никакой  продажи  от
людей, ни людям от нас, ни тяжбы ни с кем не бывало; а от кого из них досада
и убытки большие бывали, то все на себе понесено, никто того  не  слыхал,  а
нам то бог исполнил. И ты, сын, так же делай: на себе всякую обиду понеси  и
претерпи: бог сугубо исполнит. Гостей приезжих у себя корми; а на  соседстве
и с знакомыми любовно живи, о хлебе, о  соли,  о  доброй  сделке,  о  всякой
ссуде. Поедешь куда в гости, поминки недорогие вези за любовь. А в  пути  от
стола подавай домохозяевам и приходящим, сажай их с собою за стол и  питейца
также подавай; а маломочным милостыню давай.  Если  так  будешь  делать,  то
везде тебя ждут и встречают, в путь провожают, от всякого лиха  берегут,  на
стану не подадут, на дороге не разобьют. Кормят вот  для  чего:  доброго  за
добро, а лихого от лиха, чтоб на добро обратился. Во всем этом убытка нет: в
добрых людях хлеб-соль заемное дело; и поминки тоже, а дружба вечная и слава
добрая. На дороге, в пиру, в торговле отнюдь сам брани  не  начинай,  а  кто
выбранит, терпи бога ради. Если людям твоим случится с кем-нибудь брань,  то
ты на своих бранись, а будет дело кручиновато, то и ударь своего, хотя бы он
и прав был: тем брань утолишь, также  убытка  и  вражды  не  будет.  Недруга
напоить  и  накормить:  то  вместо  вражды  дружба.  Вспомни  великое  божие
милосердие к нам и заступление: от юности и до сего времени на поруку  я  не
давал никого, ни меня никто не давал, на суде не бывал ни с  кем.  Видел  ты
сам: мастеров всяких было много, деньги я  давал  им  на  рукоделье  вперед,
много было из них смутьянов и бражников: но со всеми  с  теми  в  сорок  лет
расстался я без остуды, без пристава, безо всякой  кручины.  Все  то  мирено
хлебом да солью, да питьем, да подачею, да своим терпением. А сам у кого что
покупал, продавцу от меня милая ласка, без волокиты платеж, да  еще  хлеб  и
соль сверх. Отсюда дружба во век: мимо меня не  продаст,  худого  товара  не
даст. Кому что продавывал, все в любовь не в обман: не понравится  кому  мой
товар, назад возьму и деньги отдам; о купле и продаже ни с кем брани и тяжбы
не бывало: оттого добрые люди во всем верили, иноземцы и здешние. Никому  ни
в чем не солгано, не манено, не пересрочено; ни кабалы, ни записи на себя ни
в чем не давывал, ложь никому ни в  чем  не  бывала.  Видел  ты  сам,  какие
большие сплетки со многими людьми  бывали,  да  все,  дал  бог,  без  вражды
кончалось. А ведаешь и  сам,  что  не  богатством  жито  с  добрыми  людьми:
правдою, да ласкою, да любовью, а не гордостию, и безо всякой лжи.
   В этом наставлении, в  этом  указании  на  свой  образ  мыслей  и  жизни,
Сильвестр обнаруживается перед нами  вполне.  Мы  понимаем  то  впечатление,
какое  должен   был   производить   на   современников   подобный   человек:
благочестивый, трезвый, кроткий, щедрый, ласковый, услужливый,  превосходный
господин, любивший устраивать судьбу своих домочадцев,  человек,  с  которым
каждому было приятно и выгодно иметь дело, -  вот  Сильвестр!  Таков  именно
долженствовал быть этот  человек,  иначе  мы  не  поймем  его  нравственного
влияния над молодым царем, не поймем того, как простой священник мог собрать
около  себя  остатки  боярства.  Но  спросят:  как  же  при  этой  кротости,
уклончивости Сильвестр успел раздражить  пр