ия,  послам  было  наказано:
заключите перемирие до того срока, до какого было заключено при царе  Иване;
если паны станут говорить высоко, и вы отвечайте им высоко же, говорите, что
теперь Москва не по-старому, государю у них мира не выкупать стать, государь
против короля стоять готов; это большая мера: делайте по ней,  как  узнаете,
что у короля с панами рознь есть. Если же почаете, что  у  короля  с  панами
розни большой нет и уговорить панов по  первой  мере  будет  невозможно,  то
делайте по другой мере, чтоб непременно перемирие с королем взять; если же и
по другой мере уговорить будет нельзя, то настаивайте на обсылку, чтоб вам с
государем о деле обослаться; если же и на обсылку не  приговорите  и  отпуск
вам  скажут,  то  по  конечной  неволе  объявите  и  последние  меры,   чтоб
непременно, хотя на малое время, заключить перемирье. Послам  было  наказано
также, чтоб они постарались уговорить Тимофея Тетерина и  других  московских
отъезжиков возвратиться в  отечество  по  опасной  грамоте,  за  исключением
одного  Голосина,  отъехавшего  в  последнее  время,  вследствие   торжества
Годунова над Шуйскими.
   Этот Головин сначала очень было затруднил  посольское  дело,  наговоривши
королю, и без  того  сильно  желавшему  войны,  что  Московское  государство
вследствие  слабости  царя  и  раздора  между  боярами  находится  в   самом
бедственном положении, что войскам  его  сопротивления  ниоткуда  не  будет:
"Никто против него руки не поднимет для того:  рознь  в  государевых  боярах
великая, а людям строенья нет, и для розни и  нестроения  служить  и  биться
никто не хочет".  Головин  уверял  также  короля,  что  Троекуров  и  Безнин
присланы заключить мир на  всей  королевской  воле.  Вследствие  этих  речей
король запросил у послов Новгорода, Пскова, Лук, Смоленска, Северской  земли
и прибавил: "Отец вашего государя не хотел меня знать, да узнал, и  он  меня
не знает, а потом узнает; когда ему буду знаком, тогда с ним и  помирюся,  а
теперь он меня не знает и мне зачем с ним мириться?" Но по-прежнему  Баторий
встретил сопротивление в сенате и сейме: "Король,  -  доносили  Троекуров  и
Безнин в Москву, - просил у панов радных и у послов поветных наемных людей и
грошей и говорил им: "Не потеряйте сами у себя, пустите  меня  с  московским
воеваться, бог даст вам государство  в  руки  даром"".  Послы  поветовые  не
согласились дать королю денег; притом же Троекуров и Безнин распустили слух,
что Головину верить нельзя; ибо это - лазутчик, подосланный нарочно  боярами
к Баторию. Паны и шляхта, и без того  не  желавшие  войны,  охотно  поверили
этому слуху. Послы поветовые, по донесению Троекурова  и  Безнина,  говорили
королю: "Как такой нелепости верить, что  король  куда  ни  пойдет  все  его
будет? А люди-то на Москве куда девались? Еще бы Головин приехал к  тебе  от
старого государя, тогда можно было бы верить: старый государь жесток был;  а
от нынешнего зачем ехать!  Теперь  государь  у  них  милостивый;  ты  теперь
помирись да рассмотри: если объявится, что Головин сказал правду, то у  тебя
война с московским государем и вперед не уйдет". Баторий сердился на  послов
поветовых, сердился на московских послов, подарков их не  взял,  обедать  не
звал, со столом к ним не посылал, стояли они далеко и  тесно:  но  принужден
был согласиться на двухлетнее перемирие. Лука  Новосильцев,  отправленный  к
императору  через  Польшу,  доносил,  что  на  дороге   архиепископ   примас
Карнковский зазвал его к себе обедать и на обеде говорил: "Король наш Стефан
с вашим государем мириться не хотел, а  верил  словам  Михайлы  Головина.  А
слышал я от пленников литовских, что государь ваш набожный и  милостивый,  и
государыня разумна и милостива не только до своих людей,  но  и  до  пленных
милостива; пленников всех государь ваш освободил и отпустил даром. И  мы,  и
послы со всех уездов королю отказали, что с земель своих поборов  не  дадим,
на что рать нанимать, а захочешь  с  государем  московским  воеваться  идти,
нанимай ратных людей на свои деньги, и уговорили, чтоб  пленников  отпустил,
так же как и государь московский; а пленников много  на  папских  имянах,  и
паны для своей корысти короля не слушают. Король наш нам не прочен, а впредь
думаем быть с вами вместе под государя вашего рукою, потому что государь ваш
набожный, христианский. Сказывали нам пленники  наши,  что  есть  на  Москве
шурин государский, Борис Федорович Годунов,  правитель  земли  и  милостивец
великий: к нашим пленникам милость оказал, на отпуске их  у  себя  кормил  и
поил, и пожаловал всех сукнами и деньгами, и, как были  в  тюрьмах,  великие
милостыни присылал, и нам за честь, что у  такого  великого  государя  такой
ближний человек разумный и милостивый; а у  прежнего  государя  был  Алексей
Адашев, и он Московским государством также правил". Новосильцев  сказал  ему
на это: "Алексей был разумен,  а  этот  не  Алексеева  верста:  это  великий
человек, боярин и конюший, государю нашему шурин, государыне брат родной,  а
разумом его бог исполнял всем и о земле великий печальник". Пристав  говорил
Новосильцеву тоже, что король  непрочен  и  не  любят  его  всею  землею,  с
королевою живет не ласково; теперь он болен, на ноге старые раны отворились,
а доктора заживлять не смеют потому: как заживят, так и будет ему смерть.
   Новое  обстоятельство  еще  более  усиливало  в  это  время   миролюбивое
расположение панов и шляхты к Москве, не могло не действовать  и  на  самого
короля. До сих пор Москва должна была  со  вниманием  следить  за  избранием
королей в Польше, хлопотать о соединении государств или по  крайней  мере  о
том, чтоб не был избран государь враждебный; но теперь, казалось,  наступала
очередь Польше и Литве принять такое же положение  относительно  Москвы:  во
владениях Батория пронесся слух, и слух  очень  крепкий,  будто  австрийские
эрцгерцоги  хлопочут,  чтоб  Максимилиан,  брат  императора,  занял  престол
московский  вместо  неспособного  Феодора,  будто   бояре   московские   уже
отправляли по этому делу посольство к императору. Валерию дано было знать из
Данцига,  что  не  только  Австрийский  дом  хлопочет  об  этом,  но  что  в
Регенсбурге собрались курфюрсты для совещания о средствах, как бы достигнуть
Максимилиану престол московский. Если бы это дело удалось, то Польше грозила
опасность быть окруженною  владениями  Австрийского  дома,  тогда  в  случае
смерти Батория она по неволе должна была бы так же  выбрать  кого-нибудь  из
принцев этого дома, чего не хотели Баторий, Замойский и очень многие  вместе
с ними. Вот почему решено было отправить в Москву известного уже и приятного
здесь, притом же и православного, Гарабурду с предложениями, которые  должны
были противодействовать предложениям австрийских принцев.
   Гарабурда начал  посольство  жалобами  на  притеснения,  которые  терпели
литовские купцы в московских областях, и на то, что  царь  не  выпускает  из
плена немцев ливонских. Ему отвечали жалобами, что король Стефан выпустил из
плена только молодых людей, детей  боярских,  стрельцов,  пашенных  мужиков;
относительно ливонских немцев отвечали,  что  некоторые  вступили  в  службу
царскую и живут  на  поместьях,  а  иные  торговые  люди  торгуют  вместе  с
торговыми людьми московскими, что ни тех,  ни  других  отпустить  непригоже.
Когда начались переговоры о мире, начались  обычные  запросы,  то  Гарабурда
сказал: "Еще о Новгороде, да о Пскове можно речь (говорю)  оставить,  но  за
Смоленск и Северскую землю государю нашему стоять крепко".  Бояре  отвечали:
"И прежде такие слова много раз говорились, да потом эти речи оставляли  же:
и драницы с одного города государь наш не поступится". После этого Гарабурда
приступил к выполнению главного своего  поручения  и  сказал  боярам:  "Паны
радные прислали со мною к преосвященному отцу,  Дионисию  митрополиту,  и  к
вам, Думе государской, грамоту.  Что  идут  речи  между  нами  о  городах  и
волостях, и те речи ни к чему не поведут: как можно этому статься? Чего мы у
вас просим, то можно ли вам отдать без кровопролития? А чего вы будете у нас
просить, того нам без кровопролития ничего отдать нельзя. И  потому  нам  бы
эти речи с обеих сторон оставить, и был бы государь ваш с нашим государем  в
докончанье на том: кто что теперь за собою держит, тот то и держи,  и  никто
бы ни у кого ничего не просил, чего без кровопролития взять  нельзя,  и  чем
быть кровопролитию,  лучше  брат  у  брата  ничего  не  проси.  Дай  господи
многолетия обоим государям; но если бог по душу  пошлет  Стефана  короля,  и
потомков у него  не  останется,  то  Корону  Польскую  и  Великое  княжество
Литовское соединить с Московским государством под государскую  руку:  Краков
против Москвы, а Вильну против Новгорода. А пошлет бог по душу вашего  царя,
то Московскому  государству  быть  под  рукою  нашего  государя,  а  другого
государя вам не искать. Это великое дело мне поручено приговорить  и  записи
написать". Бояре отвечали: "Нам про  государя  своего  таких  слов,  что  ты
говорил, и помянуть непригоже; это дело к доброму делу  не  годится".  Бояре
доложили о своих переговорах государю: решено  было  в  Думе,  что  государю
пригоже помириться с Стефаном на том, что теперь за кем есть; но  что  вести
переговоры о смерти государевой непригоже. Гарабурда, однако, не отставал от
своего  предложения,  причем  начал  уже  переменять  условия,   убедившись,
вероятно, на месте, что Феодору не грозит близкая  смерть:  "Пошлет  бог  по
душу государя вашего, то государство  Московское  соединить  с  королевством
Польским и Великим княжеством Литовским и быть им вместе под рукою  государя
нашего; государства разные, а главу бы одну над собою имели. Если же Стефана
короля не станет, то  нам,  полякам  и  литовцам,  вольно  выбирать  себе  в
государя вашего государя, вольно нам его и не выбрать".  Бояре  отвечали  на
это: "Мы с тобою об  этом  и  не  говорили:  как  нам  про  государя  своего
говорить? У нас государи прирожденные изначала, и мы их холопи прирожденные,
а вы себе выбираете государей: кого выберете, тот вам и государь. Ты  теперь
говоришь мимо прежней своей речи, что третьего дня с нами говорил: ворочаешь
речь иным образцом, и нам с тобою об этом говорить нечего. Мы про твои  речи
митрополиту и всему собору сказывали,  и  митрополит  со  всем  собором  нам
запретил духовно, чтоб мы отнюдь об этом не говорили. Как нам  про  государя
своего и помыслить это, не только что говорить? Мы  и  про  вашего  государя
говорить этого не хотим; а вам воля говорить и мыслить про своего  государя.
Ты посол великого государя,  пришел  к  великому  государю  нашему  и  такие
непригожие слова говоришь о их государской смерти? Кто нас не осудит,  когда
мы при государе, видя его государское здоровье, будем говорить такие слова?"
Гарабурда отвечал: "Вижу, что вы сердитесь;  сказываете,  что  митрополит  и
попы запрещают вам говорить о том деле, что я вам объявил; но я  говорю  то,
что со мною наказано. И если это дело не сойдется, то мне на докончанье  без
уступок с вашей стороны делать не наказано". Бояре повторили, что и  драницы
государь не даст, а просит государь у короля искони вечной вотчины  своей  -
Киева с уездом и пригородами и прочих вотчин своих; бояре говорили Гарабурде
с сердцем: "Если с тобою только и дела, что ты говорил,  то  не  зачем  было
тебе с этим и ездить; если посол не однословен, то чему верить?" А  приставу
было наказано говорить послу: "Теперь Москва не старая:  надобно  от  Москвы
беречься уже не Полоцку, не Ливонской  земле,  а  надобно  беречься  от  нее
Вильне".
   Гарабурда, видя неудачу и видя, что его заискивания произвели перемену  в
тоне у бояр московских и у  пристава,  чтоб  сделать  что-нибудь,  предложил
съезд великих людей на границах для постановления вечного мира. Бояре,  имея
постоянно в виду  выиграть  время,  соглашались  на  съезд,  но  с  условием
продолжения срока перемирия; они  говорили  Гарабурде:  "Михайла!  это  дело
великое для всего христианства; государю нашему надобно советоваться об  нем
со всею землею; сперва с митрополитом и со всем освященным собором, а  потом
с боярами и со всеми думными людьми, со всеми воеводами и со всею землею; на
такой совет съезжаться надобно будет из дальних  мест".  Гарабурда  отвечал,
что для продолжения перемирия ему наказа нет; тогда бояре сказали ему:  "Так
какое же с  тобою  дело?  Приехал  с  бездельем  с  бездельем  и  отъедешь".
Гарабурда действительно поехал ни с чем; он сказал боярам о слухе,  что  они
посылали к эрцгерцогу Максимилиану с предложением престола; в ответ  на  это
бояре написали к панам:  "Сильно  раздосадовало  нас,  что  какой-то  злодей
изменник затеял такие злодейские слова".
   Но продлить перемирие считали по-прежнему необходимым в Москве,  и  князь
Троекуров вторично отправился к  Баторию,  которого  нашел  в  Гродне.  Паны
теперь в свою очередь осердились на бояр за отказ принять их  предложение  о
соединении государств; они обратились к Троекурову с  бранчивою  речью:  "Мы
бояр государя вашего, братью твою, кормили хлебом, а они нам  против  нашего
хлеба мечут камень. Рассуди сам, не камень ли это? Мы усердно просили нашего
государя, и по нашим просьбам он по сие время с государем  вашим  не  воюет.
Вперед мы государю вашему, боярам и всей земле добра хотим, точно так же как
и всей земле; а бояре пишут: кто начнет недружбу, против того  государь  ваш
стоять готов, да пишут, чтоб государь наш  поотдавал  вашему  государю  свои
искони вечные вотчины и что внове взял, и после этих статей пишут,  чтоб  мы
государя своего наводили на вечную приязнь! Рассуди сам, как мы можем  такую
грамоту поднесть своему государю? Мы и между собой такой  грамоте  дивуемся,
как это бояре не знают, что над  вашим  государством  по  грехам  сделалось?
Потомков у государя вашего нет; а каков ваш государь от природы,  мы  знаем:
есть в нем набожность, а против неприятелей биться его не станет. На  Москве
что делается, то мы также знаем; людей нет, а кто и есть и те худы, строенья
людям нет, и во всех людях рознь. Бояре думают, что они  себе  пособляют,  а
они только дело портят: в нашей земле давно ведомо, что бояре ваши  посылали
к цесареву брату от себя посла. Но цесарю с вашим государством что  сошлось?
Цесарь теперь и сам себе пособить не умеет; и  смотря  на  эту  пересылку  с
цесаревым братом, многие государи домогаются и промышляют о вашей  земле;  а
турскому у вас же просить Астрахани и Казани, и перекопский  вас  же  всегда
воюет и вперед воевать хочет; а черемиса ваша вам же недруги. И у  бояр  где
ум? Пишут, что государь ваш против всех  недругов  стоять  готов  и  просить
запросов не стыдятся! Речи ваши государю нашему ничего доброго не  принесли;
только лишь сердцу его надсада. Теперь мы не только государя своего не будем
просить, чтоб был с государем вашим в покое, еще будем ему напоминать, чтоб,
по присяге своей, земель при предках его у государства отнятых отыскивал,  и
не только что дадим ему денег на наемных людей, но и сами своими головами из
обеих земель идти с ним готовы. А вы с чем приехали, с тем вам  и  уезжать".
Посол отвечал: "На боярские речи вам досадовать  непригоже  и  в  дело  того
ставить нечего; и прежде в ссылках и разговорах бывало: о стародавних  делах
с обеих сторон говорят,  да  что  к  делу  пригодится,  то  с  обеих  сторон
оставляют, да говорят о делах, как чему статься пригоже. Дивимся  мы  вашему
разуму, что вы бога не боитесь и людей не стыдитесь,  говорите  такое,  чего
было вам и мыслить непригоже. Рассказываете, что над  государством  государя
нашего по грехам учинилось; но мы над государством нашим никакого  греха  не
видим, а только милость божию и благоденствие. Вы еще с богом не беседовали;
а человеку того не дано знать, что впредь будет. По писанному, кто злословит
царя, тот смертию да умрет:  государь  наш  дородный  государь,  разумный  и
счастливый, сидит он на своих государствах по благословению  отца  своего  и
правит государством сам и против всех недругов  стоять  готов  так  же,  как
отец, дед и прадед его; людей у него много, вдвое  против  прежнего,  потому
что к  людям  своим  он  милостив  и  жалованье  дает  им,  не  жалея  своей
государской казны, и люди ему все с великим раденьем служат и вперед служить
хотят и против всех его недругов помереть хотят; в людях розни никакой  нет;
это вам такие бездельные речи говорят  собаки  изменники:  таким  людям  вам
потакать нечего и говорить изменничьих речей  непригоже;  нам  про  государя
вашего и про государство ваше и про вас много  что  есть  говорить,  да,  по
государеву наказу, говорить не хотим, присланы мы на доброе дело,  а  не  на
раздор. Государю нашему у вашего государя мира не  покупать  стать:  захочет
государь ваш доброго дела, и наш государь доброго дела хочет, а  не  захочет
ваш государь доброго дела, то наш государь  против  него  стоять  готов".  В
переговорах, когда дело  пошло  о  взаимных  требованиях  известных  земель,
разумеется, не могли согласиться; паны по-прежнему настаивали на пограничный
съезд вельмож, послы, сообразно с своими целями, требовали для этого  съезда
продолжения перемирия хотя на один год; паны отвечали им: "И на  полгода  мы
перемирья не заключим: вы говорите о съезде не для дела, а только чтоб время
проволочить; зачем вам для съезда еще целый год перемирья?" Послы  отвечали,
что нужно много времени для совещания со всею землею; паны на это возражали:
"У вас в обычае ведется: что сдумает государь да бояре, на том и  станет,  а
земле до того и дела нет". По конечной неволе послы должны были  согласиться
только на двухмесячную прибавку к прежде заключенному  перемирию,  и  в  это
время положено быть съезду великим  послам  между  Оршею  и  Смоленском  для
переговоров о том, как быть обоим государствам под одною державою  в  случае
кончины того или другого государя и как определить границы их, если  они  не
захотят соединиться.
   Но Баторий не дождался съезда. 2 декабря 1586  года  он  умер,  не  успев
довершить ни одного из своих начинаний ни внутри, ни вне; он задержал только
на время усиление Московского  государства,  отнявши  у  него  прибалтийские
области, но сокрушить могущество  этого  государства,  раздвинуть  Литву  до
границ  Витовтовых  он  не  успел:  тому  помешала  ограниченность  средств,
ограничение власти королевской, подозрительность  могущественных  вельмож  к
воинственному королю. Сломить могущество вельмож, установить  наследственное
правление  или  по  крайней   мере   установить   лучший   способ   избрания
королевского, сдержать своеволие он также не успел. Найдя государства свои в
сильном религиозном разъединении, Баторий, хотя  не  был  по  природе  своей
фанатиком, не воздвигал гонения на  диссидентов,  однако,  благоприятствовал
утверждению иезуитов, потому что это знаменитое братство могло  обещать  ему
деятельную помощь в замышляемых им внутренних переменах.  Какого  рода  была
эта помощь, какого рода были внушения,  которые  должно  было  принимать  от
иезуитов  воспитывавшееся  у  них  юношество,  видно  из  проповедей  самого
талантливого из них, Петра Скарги Повенского. Скарга громко восставал против
существующего  порядка  вещей  в  Польше:  проповедуя,  с   одной   стороны,
подчинение светской власти власти  духовной,  королей  папе,  он,  с  другой
стороны, твердил о необходимости крепкой, неограниченной власти королевской:
"Естественный порядок, - говорил он, -  состоит  в  том,  чтоб  одна  голова
управляла телом: и если в государстве не одна, а много голов,  то  это  знак
тяжкой, смертельной болезни". Скарга утверждал, что  Римская  империя  тогда
только  вошла  в  исполинские  размеры  свои,  когда   в   ней   утвердилось
монархическое правление; вооружался против послов сеймовых за  то,  что  они
присваивают себе могущество, вредное для власти королевской и сенаторской, и
спас